ОТ СТАЛИНГРАДА – ПОД БЕЛГОРОД
Виктор Кожемяко. Расскажите, пожалуйста, с чего для вас лично началась Курская битва?
Михаил Алексеев. Для меня началась она не 5 июля, когда немцы перешли в наступление, а гораздо раньше – в марте 1943 года, в самом начале марта, то есть вскоре после Сталинградской битвы. Тогда мы вдруг оказались в глубочайшем тылу…
В. К. После того как немцев от Сталинграда отбросили?
М. А. Да. Ведь уже Харьков был взят нашими войсками, и дальше немцев поперли. Но тыловой наш отдых оказался совсем коротким. Вдруг дивизию в срочном порядке начали погружать в теплушки, очень знакомые мне. Мы думали, что нас направят под Москву, откуда мы были посланы воевать под Сталинград, а нас бросили под Белгород. Всю нашу 7-ю гвардейскую армию, бывшую 64-ю. Это было очень тяжело. Пополнить армию не успели, и дивизия наша оставалась только на треть заполненной по численному составу после Сталинграда. И вот такую неукомплектованную дивизию вдруг бросают под Белгород – спасать положение.
Оказывается, немцы Харьков себе уже вернули, Белгород вернули, переправились уже через Северский Донец – и направление было на Москву! Плацдармы уже немцами были захвачены. Наша дивизия одной из первых успела туда прийти, и первым полк Баталова вступил в бои.
Нисколько не отдохнувшие, истрепанные, кое-как заштопанные – и снова в кровавое пекло. Ценой невероятного напряжения всех сил, но с задачей справились. Стояли, что называется, насмерть.
В. К. Это на территории нынешней Белгородской области?
М. А. Где-то на расстоянии примерно тридцати километров севернее Белгорода. Немцы уже двигались на Москву. Село Прохоровка, которое станет потом знаменитым после величайшего танкового сражения, было захвачено немцами.
Так вот, я в это время был переведен – этого мне давно хотелось – в артиллерию. Стал заместителем командира штабной артиллерийской батареи. Она находилась в распоряжении командующего артиллерией всей дивизии полковника Павлова, который есть у меня и в романе "Мой Сталинград", и в "Солдатах". Я его и там, и тут назвал, как он был, – полковник Павлов. Я его очень любил, и он меня тоже. А командовал этой батареей старший лейтенант Киселев – прекрасный, уже повоевавший парень. С ним я подружился, а потом – особенно крепко – с полковыми и дивизионными разведчиками.
Дело в том, что в какое-то время меня начальник политотдела дивизии направил в дивизионную газету заместителем редактора. Для меня это был удар, я очень не хотел уходить с переднего края. Но вот тут подружился с разведчиками. И как раз командир дивизии или штаб армии потребовал от дивизионных наших разведчиков пробраться в глубокий тыл к немцам. Я таким образом оказался вместе с разведчиками. Пошел с ними. Это все довольно подробно описано в романе "Солдаты".
В. К. В том художественном описании много документального?
М. А. Много. Мы переправлялись на противоположный берег Донца, и наша разведка не боялась приходить к старикам в занятые немцами села и деревни. Фактически рискуя жизнью, рассказывали нам местные жители о количестве немецких танков, описывали их вид, указывали рощи, где танки стоят. Известно уже было, что немцы скапливают новую технику, и задача была – максимально все возможное про нее узнать. Про эти самые "тигры", "пантеры". Например, мы вымеряли ширину гусениц по следам и так далее.
В. К. Михаил Николаевич, о человеке, на которого можно твердо во всем положиться, принято говорить: с ним бы я в разведку пошел. Высшая степень оценки человеческой надежности! А что были за люди, эти ваши друзья по разведке?
М. А. Настоящие люди! Вот разведчик Забаров. Он был старший сержант, у него не было даже офицерского звания, но авторитету его среди товарищей, знаниям и умению многие офицеры могли бы позавидовать. Исключительная смекалка и редкостная отвага. Родом он был из Сибири. Мы вообще пополнение в основном получали из Иркутской, Омской и Новосибирской областей, из Северного Казахстана.
В разведку тогда со мной пошел и один мой земляк саратовский. По фамилии Пчелинцев. Да не просто саратовский – из родного моего села, из Монастырского!
В. К. Какое совпадение. Редчайшее, наверное?
М. А. Конечно. Мальчишка он был совсем, я-то гораздо старше и с опытом, он ко мне тянулся. А в разведроту попал из саперов. Нам разные специалисты требовались, чтобы все как можно лучше про новые немецкие танки разузнать. Так парнишка этот очень ценные сведения добыл. Потом он погиб. А вот Забаров, постоянно рисковавший жизнью и совершавший, казалось бы, невообразимое, чудом остался жив.
ГЕРОИ В ЖИЗНИ И В ЛИТЕРАТУРЕ
В. К. Вы называете, Михаил Николаевич, героев войны, которые стали героями ваших произведений?
М. А. Да, они вошли в мои книги. Первым моим романом, который я написал сразу после войны, были "Солдаты", посвященные именно событиям на Курской дуге. Командир одного из полков нашей дивизии Григорий Михайлович Баталов, издавший впоследствии свои воспоминания, так рассказал в них о встрече с тем моим романом:
"Уже первые страницы книги чем-то глубоко затронули. Вслед за рядовыми разведчиками появились решительный и строгий командир дивизии генерал-майор Сизов, заботливый и опытный начальник политотдела полковник Демин, беспредельно преданный своему делу начальник артиллерии полковник Павлов… Было что-то удивительно знакомое в их характерах и событиях, в которых они участвовали. Я узнавал не только людей, но и места, где сражались герои романа: река Северский Донец, село Маслова Пристань, Шебекинский лес… Рассказывалось обо всем этом с такой глубокой достоверностью, что я то и дело откладывал книгу и предавался воспоминаниям…"
В. К. Отрадно вам было читать такой отзыв?
М. А. Для каждого писателя, наверное, дороже всего оценка тех, о ком он рассказал в своих книгах и кто сам был участником описанных событий. А я уже в первом романе кое-кому из героев оставил их собственные реальные имена. Это, как упоминал выше, – начальник дивизионной артиллерии Павлов, потом разведчики Забаров и Пчелинцев. Правда, майор Баталов стал у меня там Баталиным, а, скажем, командир батареи Николай Савченко получил фамилию Гунько. Вот кто, кстати, был уж истинным героем! Представьте, про него даже при жизни говорили: легендарный Савченко.
В. К. А воинское звание у него какое было?
М. А. Всего-навсего младший лейтенант. Да не в звании дело! Позже, в романе "Мой Сталинград", я рассказал, как при подходе к станции Абганерово, когда попали мы под очередной авианалет, решил он пострелять из своих 76-миллиметровых полевых пушек по пикирующим "юнкерсам". Обратил внимание, что при выходе из пике, набирая высоту с самой нижней точки пикирования, самолет резко убавляет скорость, как бы даже зависает в воздухе. И первые же выстрелы его орудий оказались чрезвычайно удачными – на землю один за другим упали два "юнкерса"…
В. К. Это было, значит, на подступах к Сталинграду?
М. А. Встретились мы с ним сначала под Сталинградом, а потом и на Курской дуге. В самые кровавые дни Курского сражения был я на его батарее. У него было 12 пушек 76-миллиметровых, которые уже приспособили для подкалиберных снарядов. Эти снаряды пробивали немецкие "тигры", они ввинчивались в них, как в тесто. Ведь Гитлер перед Курской битвой дал крупповским заводам приказ изготовить непробиваемую броню для "тигров" и "пантер", и они думали, что такая броня сделана, но оказалось…
В. К. Наши тоже не дремали?
М. А. В том-то и суть! Если бы не появились у нас эти подкалиберные снаряды, мы бы с новыми немецкими танками не справились. Но, конечно, и про артиллеристов нельзя не сказать. У меня есть документ из Подольского военного архива, свидетельствующий, что Савченко Николай, командир батареи, которая единственной была сохранена при выходе из окружения, подбил 12 немецких танков. Даже когда у него оставалось только два орудия из двенадцати, он продолжал воевать.
Вот и сейчас стоит у меня перед глазами Шебекинский лес, весь усеянный трупами немецких солдат. Или еще картина. Мимо батареи Савченко, на которой я нахожусь, идут раненые пехотинцы, перевязанные свежими бинтами, и руки в марле несут перед собой, как хлеб-соль на белых рушниках. Этот образ есть в моих "Солдатах". А когда мы Шебекино освободили, видел я впервые, как повесили предателя на площади…
В. К. Были герои, но были и предатели, трусы.
М. А. Первых несравнимо больше! Потому мне и хотелось (а со временем – особенно сильно), чтобы остались для будущих поколений их имена. И если в "Солдатах" у меня Савченко был Гунько, а Баталов-Баталии, то в "Моем Сталинграде", написанном полвека спустя, и они, и все остальные герои носят уже свои подлинные имена и фамилии.
Я полностью отказался здесь от вымышленных героев. Всех называю по их реальным именам. У меня был даже спор на эту тему с моим другом Юрием Бондаревым, тоже участником Сталинградской битвы. Он мне посоветовал не сохранять имена действительные. Сразу, мол, появятся люди, которые начнут тебя опровергать: этот-то был здесь, этот-то – там, этот говорил то, а другой – это. Я чуть-чуть не поддался, чуть не дрогнул. Но все-таки в конце концов решил по-своему – и, думаю, правильно.
Я знал, как люди воевали, где совершали подвиги, где погибали, где их даже хоронили. И теперь я буду тех людей, живых, настоящих, которые вместе со мной воевали и кровь проливали, подменять какими-то вымышленными? Нет!
Я только одному изменил в "Моем Сталинграде" фамилию. Как раз такому, который оказался трусом. Я подумал: может быть, у него дети, внуки живы – зачем их огорчать?…
ОСКОРБЛЕНИЕ ВЕТЕРАНОВ, ПОКУШЕНИЕ НА ПОБЕДУ
В. К. Однажды вы мне сказали, Михаил Николаевич, что, уже когда писали по горячим следам свой первый роман о войне, у вас было некое подспудное чувство: не все наши враги до конца разбиты.
М. А. Подспудно мы чувствовали: да, врагов открытых на фронте мы разбили, но есть же скрытые. Они остались. А где они?… И вот наступило время, когда враги эти вовсю проявили себя.
В. К. Вы имеете в виду то, что произошло с нашей страной за последние годы?
М. А. Безусловно. И едва ли не первыми жертвами стало наше поколение – участники войны, или, как нас до сих пор иногда называют (увы, зачастую теперь лицемерно!), поколение победителей. Сколь ни дико это звучит, но нас вознамерились лишить нашей же Победы. Нас кощунственно и нагло ограбили!
Дело в том, что из всех ограблений, коим подверглась за последнее время наша страна, самое страшное, может быть, – это духовное ограбление. Что значит Победа в Великой Отечественной войне? Что значат те выигранные великие сражения века? Нами выигранные! Это же нетленные сокровища, богатейшее наследие для поколений, которые придут вслед за нами. И этих-то духовных богатств наш народ лишают. Еще в советское время однажды я был приглашен в Индию. И спросил там военного министра: "Почему Индия в основном все-таки покупает наше оружие, а не американское, английское или какое-либо еще?" Он ответил: "Мы знаем, что немцы были под Москвой, что вы отступили до Сталинграда. Но немцы-то Москву не взяли, а вы Берлин взяли оружием своим".
В. К. Хороший ответ.
М. А. Наше оружие – это оружие Победы!
В. К. В том числе духовное, которое сейчас пытаются выбить, уничтожить.
М. А. Потому что им не нужна наша Победа! И особенно страдают от этого ветераны войны. Вот почему я обратился к Путину с открытым письмом, призвав вернуть Волгограду имя – Сталинград.
В. К. Увы, не прореагировал Путин ни на ваше письмо, ни на обращения других многочисленных ветеранов.
М. А. Это не Сталинграду нужно, это нужно России, нашему народу. Мы когда воевали, в сердце нашем было и Куликово поле, и Бородинское поле, и Чудское озеро – все было при нас. А что нынче сеют в души молодых определенные люди? У них есть программа, популярно изложенная в свое время Даллесом.
Мы сами тоже, конечно, виноваты. Потому что прозевали, как палочку духовной, идейной эстафеты перехватили наши враги и заменили ее ядовитым змеиным жалом.
В. К. А вам не горько, что в этом приняли участие – вольно или невольно – и некоторые участники войны, среди которых ваши коллеги-писатели?
М. А. Как же не горько?! Про покойников вроде бы плохо не говорят. Но я не мог простить Виктору Астафьеву, который утверждал, что мы победили своими трупами. Он как раз сам-то воевал очень мало. Он видел только кровь, ранения, как отрезают руки и ноги в медсанбате. Ему это все остальное закрыло.
В. К. Все это было, что говорить. Но война ведь складывается из многого и многого.
М. А. Начали противопоставлять (и до сих пор противопоставляют!) окопную правду и "штабную", или "генеральскую". Как будто в какой-то войне можно победить без командующих и без штабов. Лукавство все это, однако далеко не безобидное.
В. К. Вы своими книгами и статьями стараетесь бороться с этим.
М. А. Долго откладывал "Мой Сталинград" – все хотел побольше с духом собраться. Но когда уже не только Волгоград вместо Сталинграда появился, но и стали совсем нагло называть "Волгоградская битва", тогда я не смог дальше откладывать.
В. К. Все это горестно, Михаил Николаевич. У французов есть станция метро "Сталинград", площадь "Сталинград"…
М. А. Каково мне было, когда я был приглашен не одним мэром и не одного города, а шестью мэрами шести городов посетить Францию по случаю 50-летия разгрома немцев под Сталинградом! И где бы я ни был, они мне говорили: вы там, в Сталинграде, спасли не только себя, но и нас. Если бы вы видели, говорили они, как немцы после разгрома сталинградского подобрели сразу же к нам, какие они стали заискивающие, подхалимистые. Вот что такое Сталинград!
Во Франции я видел даже маленькие кафе – "Сталинград", школы – "Сталинград", и учащиеся этих школ подходили ко мне (я, кстати, нарочно повесил весь свой наградной иконостас, да и сами французы попросили меня, чтобы я надел все награды) – и вот дети подходили ко мне и эти награды целовали.
То же самое было в Бельгии и Голландии. В Бельгии красивая новая улица названа Сталинградская. Есть площадь в Англии, названная Сталинградской. А на Родине Сталинграда позорно от него отказались. От славы и гордости своей! Обо всем этом я написал в открытом письме президенту.
В. К. Не можете смириться, что оно осталось безрезультатным?
М. А. Не могу.
Август 2003 г.
Душа соборная
ПИСАТЕЛЬ ВЛАДИМИР ЛИЧУТИН
Пожалуй, более всего Владимира Личутина можно характеризовать так: художник слова.
Северянин, архангельский помор, принес он в современную литературу необыкновенное богатство и выразительность родного языка, раскрывшего талантливому сыну России самые заветные свои сокровищницы.
Он и мыслитель очень своеобразный, в чем убеждаешься каждый раз, читая новую его книгу или беседуя с ним.
Виктор Кожемяко. Прежде всего, Владимир Владимирович, поздравляю вас с премией "России верные сыны". Можно сказать, что все ваше творчество посвящено России. И в эти труднейшие для нашей Родины годы вы очень активно работаете. Буквально подряд печатались в журнале "Наш современник", а теперь вышли в издательстве ИТРК (спасибо ему за это!) трехтомная эпопея "Раскол", затем "Душа неизъяснимая" с подзаголовком "Размышления о русском народе", роман "Миледи Ротман".
Все это, по существу, исследование русской души – то в историческом плане, как на страницах "Раскола", то в сугубо современном, как в "Миледи Ротман". А "Душа неизъяснимая" соединяет разные планы и разные жанры: тут сегодняшний день и наша история, взгляд тонкого художника и прямая публицистика. Так вот, столько лет с пристальным вниманием вглядываясь в русскую душу, которая испокон веку на Западе считалась загадочной и которую сами вы называете неизъяснимой, что все-таки для себя раскрыли в ней?
Владимир Личутин. Видите ли, душа отдельного человека и племени порою весьма отличны и потому находятся в потаенном единстве и в страстной открытой борьбе. Душу народа нельзя разъять на составные и нельзя суммировать из частностей. Я полагаю, что соборная душа народа – не только и не столько мистическое и религиозное пламя, разлитое в крови нации, сколько норов его и характер, ум и разум, этика и эстетика, быт и побыт – то самое существенное, та самая изюминка, что и отличает одно племя от другого. Душа народа, вроде бы находясь во плоти народа, невольно изливается на все окружающее ее и оставляет свой отпечаток уже сугубо материальный. Душа – физиономия племени, соединяющая в себе множество оригинальных черт, позволяющих обитать в том пространстве, кое было даровано судьбою, а значит, Богом. Душа народа навечно обручена с пространством, и они взаимно одухотворяют, дополняют друг друга, созидая долговекое племя…
О русской "непонятной" душе многие размышляли в мире – с дурным умыслом и без оного, с любовным чувством и неприкрытым отвращением. Но понять душу народа – значит покорить его иль, признав величие его, отдаться ему на милость. А нам-то, глубоко русским, разве не хочется познать себя? Это вопрос… Ибо втайне, мне так кажется, мы знаем себя верно, а кабы не знали своей сути, для чего рождены были, то давно бы рассыпались, превратились в плесень и прах.
В древности говаривали: "Их платье не по нам, наше платье не по ним. Всякий народ своей одеждой живет". И еще: "Подпусти в свою землю инородника – и рассыплет ее". Ибо тот инородник приходит со своей душою, всегда таящей свой умысел и свой интерес.
В. К. Но все же, почему русская душа "неизъяснимая"?
В. Л. Да потому, что безнравственный человек и не должен со своим охальным умом лезть в ее глубины, ее ядро, чтобы разъять на составные. Голый ум все готов разрушить ради своего любопытства, чтобы погреться у чужой (даже и у родной) избы, объятой пламенем.