А я вот частенько вспоминаю, как вскоре после окончания Карибского кризиса послали туда, в Америку, нашу маленькую писательскую делегацию. Для налаживания отношений. И нас принимал не кто-нибудь, а госдепартамент. Совалось нам в нос самое великолепное, что только можно было найти в США! Начиная от самых шикарных гостиниц, где нас поселяли, до встреч с богачами, вплоть до сенатора, который вскоре стал вице-президентом. И везде – самый роскошный прием.
Когда полетели обратно, Катаев лукаво смотрит на меня и спрашивает: "Виктор Сергеевич, ну как?" Я говорю: "Потрясающе!" А он в ответ: "Нас пытали роскошью".
Да, действительно, нас пытали роскошью, но – ничего не вышло! Мы вернулись такими же советскими людьми. А Хрущев испытания роскошью не выдержал. Сразу: "Догоним и перегоним Америку!" Какие-то пустые и нелепые слова.
Ельцин дважды облетел статую Свободы – и переродился. Ну лазили мы на эту статую. На плечах у нее – смотровая площадка, виден океан, видны Манхэттен и все небоскребы. Все действительно очень красиво и очень хорошо. Но – ничего не изменилось у нас внутри по отношению к нашей родной стране!
А у этих… Произошла какая-то аберрация: "Давайте и мы сделаем вот так!" Слушайте, более глупого не придумаешь. Как будто игрушку какую-то сделать – давайте и мы выточим.
В. К. Нелепо. Страна скроена на свой манер. Люди иные, культура совершенно иная…
В. Р. Россия – особая цивилизация. Да к тому же многонациональная страна. Причем я не беру то, что сегодня Россией называют. Я беру Советский Союз. Великий, единый и неделимый, многонациональный Советский Союз! Это было устройство очень хорошее.
В. К. И жилось в нем, прямо скажем, хорошо…
В. Р. В целом – очень хорошо. Я бывал во всех республиках. Хотя бы на свои премьеры ездил. Везде приветливо, везде дружно, везде весело. Были, конечно, свои проблемы, без этого в жизни не бывает – у каждого и дома свои проблемы.
Но сейчас, наряду со всеми казино (в Москве, по крайней мере), сверкающими вывесками, всякими ресторанами, гостиницами роскошными, – какая-то серость. Как ни странно – серость и унылость!
В. К. Вы ее ощущаете?
В. Р. Я ее ощущаю. Очень. И тут понятно: у государства нет идеи. Оно не знает, что оно делает, к чему стремится.
В. К. Неизвестно, куда мы идем. То есть куда ведут. Хотя догадаться можно – отнюдь не к хорошему, не к лучшему…
В. Р. Получается для многих, даже для большинства, бессмысленность жизни. Очень остро ощущаю эту бессмысленность!
Я бы еще и поэтому предложил обратиться сейчас к периоду нэпа. Изучить как следует все документы того времени. Была частная собственность, была государственная. Но у общества была также идея, большая советская, социалистическая идея, которая его объединяла и вела. Вообще, на протяжении всей нашей советской истории благороднейшие идеи человечества – идеи добра, справедливости, равенства и братства – играли очень большую роль. В том числе во время самой великой войны – Отечественной. Идея Родины, которую нельзя не защищать, даже ценой собственной жизни. Потому что она, Родина, – выше и дороже.
В. К. Я хотел о вашей "малой родине" спросить. О Костроме. Вот вам исполняется 85 лет, и многое ведь за эти годы с Костромой связано. Что она для вас? Тянет ли душу туда? Что при встрече в душе возникает?
В. Р. Ну это возникает, наверное, у каждого человека. Там, где ты рос, где духовно родился, а Кострома именно моя духовная родина, потому что физически я родился в Ярославле, но жил там совсем немного.
В Костроме я впитал все лучшее, что мне внушалось, начиная с матери и отца. Друзья мои дворовые, школа, книги, которые читал, Волга, Молочная гора… Этот охватывающий душу простор!
В. К. Вы давно были там последний раз?
В. Р. Да нет, совсем недавно с Надей, женой, были. Не упускаем ни малейшей возможности побывать. Знаете, душу питает. Это – родное, особенно родное и близкое. Без этого, наверное, русскому нельзя. Трудно.
В. К. Чувство Родины в большом и даже великом смысле начинается, видимо, все же с так называемой "малой родины"?
В. Р. У меня – да. А за всех говорить не берусь. Очевидно, для других наций их родина – это тоже Родина. И тоже есть любовь к Родине, какое бы государство ни было. Я-то считаю: у англичан, французов, японцев, китайцев, вьетнамцев, испанцев – да у всех свои корни.
Испанцы не отдают свою Испанию, и англичане не отдают свою Англию, французы – свою Францию и даже какая-нибудь маленькая Голландия, или Дания, или Бельгия… Во всех этих странах я бывал, и везде чувствуется дух Родины.
В. К. А у нас? Что же происходит у нас? Раствориться хотим?…
В. Р. Идет атака, чтобы истребить у нас чувство Родины. Уже территорию разбили, военный приоритет Америки безусловен – им только сейчас не хватает убить наш русский дух. Вот и идет разложение русского духа всеми способами. С одной стороны – жвачкой, рекламами всякими, пропагандой всего заграничного, а с другой – искусством западным, то есть в основном американским, кино. Всегда с погонями, всегда с убийствами и часто с безнравственностью. Это – самое главное!
В. К. Да, убийство русского духа…
В. Р. Покушение на русский дух. Его растлевают всяко. В том числе материально. Смотри, дескать, вон тот человек получает сколько – и ты можешь, если будешь делать то-то и то-то. Пусть и грязное, подлое, мерзкое. Ой, даже говорить об этом не хочу… Выброшен же лозунг: каждый отвечает за себя сам и живет в одиночку, а государство вроде вообще ни за что не отвечает.
Наше общество в этом отношении было гораздо более справедливое. Хотя мы жили всегда скромно, но во всяком случае обеспеченно. Мы знали, что 14-го зарплата, и она была – 14-го, а не 15-го.
В. К. Не искушали нас "золотым тельцом". А теперь он воздвигнут в полный рост.
В. Р. Брошен "позолоченный крючок", на который клюют люди. И все делается, чтобы они поглубже его заглотили.
В. К. Погубят нас этим вконец, как вы думаете?
В. Р. Испытание нам выпало суровое. Очень суровое! Испытание на сытость.
В. К. Пожалуй, в чем-то оно еще пострашнее, нежели испытание голодом.
В. Р. Бесспорно, бесспорно.
В. К. Дух или заплывает салом, или разлагается, растлевается.
В. Р. Я до 36 лет жил бедной жизнью, иногда очень бедной, голодал и одеться не во что было. Но, как уже говорил, я был счастливым. Это парадокс, однако это – реальность.
В. К. Вы мне рассказывали о счастье, испытанном тогда после мхатовских спектаклей…
В. Р. Великое было счастье и радость – любимые театры. Книги, конечно. Музыка, выставки, да и все окружение… Свое представление о ценностях было. Идет нарядно одетый человек – ты смотришь: ах, как красиво! Но, кроме этого ощущения, что идет красиво одетый человек, ничего и нет. Не то что: вот мне бы так!..
В. К. То есть зависти не возникало?
В. Р. Никогда.
В. К. Вот это – свойство души.
В. Р. Конечно, душа так должна быть устроена. Но это еще и следствие воспитания. Потому все мои друзья, костромичи, они были такие. Сейчас осталось нас только двое – Катя Шелина и я.
В. К. А она кто?
В. Р. Она окончила пищевой институт и стала крупным специалистом по этой части. Другая девочка, ее подружка, – тоже…
В. К. Это ваши одноклассники?
В. Р. Да.
В. К. И вы с одноклассниками все время поддерживали отношения?
В. Р. Постоянно. Собирались у нас дома, накрывали стол, говорили, пели…
В. К. И кто были эти люди?
В. Р. Порядочные все люди. Во-первых, трудящиеся. И потом, надо сказать, многие вышли в крупные государственные фигуры. Вон Игорь Волнухин заведовал какими-то очень ответственными приборами на военных кораблях. Изобретал. Его хоронили с воинским салютом. Федя Никитин в подмосковном Калининграде был главным инженером, занимался металлом, который делали для спутников и космических кораблей. Тоже не шутка! Кирилл Воскресенский окончил военную академию и стал преподавателем высшего артиллерийского училища. Наталья Воскресенская, его сестра, – текстильщица, работала на фабрике в Костроме, потом ее перевели в Иваново, а потом в Смоленск, где она заведовала огромным комбинатом текстильным. И затем – в Министерство текстильной промышленности, на какую-то очень высокую должность.
Причем я подчеркну: никто никогда не добивался высоких должностей, а просто своим трудом, своими способностями выделялись – и их выдвигали. Ну, многие погибли во время войны.
В. К. Да, это – поколение. Лицо поколения. Вы в каком году окончили школу?
В. Р. В 31-м.
В. К. Какая была школа?
В. Р. 4-я девятилетка имени Энгельса.
В. К. И что бы вы отметили как наиболее характерное для своего поколения?
В. Р. Дружба. Отсутствие пьянки – мы водку попробовали я уж и не помню когда, взрослыми… Верность слову. Трудолюбие. Честность. Полное отсутствие карьеризма! Полное… И – никакой погони за деньгами.
В. К. То есть деньги нужны просто для жизни, но никакой специальной погони за ними, поглощающей душу?
В. Р. Именно.
В. К. Отсюда, наверное, и такое настроение ваших пьес – светлое.
В. Р. Я оказался в Костроме в самой обычной школьной и дворовой среде, но – идеальной.
В. К. А чувство Родины тогда уже было?
В. Р. Вы знаете, слов-то этих высоких не было.
В. К. Это я понимаю. Но дело не в словах. А ощущение… Ведь вот началась война – и вы же пошли воевать. Добровольно. И сколько пошло…
В. Р. Я в книжке написал. Когда решался вопрос, идти мне на войну или не идти, я мог не идти, был белобилетник, меня и из военкомата отправили: "Чего ты пришел? У тебя белый билет!" А я пошел. Понимаете, как-то нехорошо иначе… В пьесе "Вечно живые" я вставил фразу – Борис отвечает: "Я должен быть там, где всего труднее". А всего труднее было на фронте.
В. К. Как вы думаете, сейчас совсем это утрачено?
В. Р. Нет, и сейчас есть увлеченные люди. Не хищники. Я уж не говорю о старшем поколении, которое держится в целом очень достойно. Однако и молодое поколение в чем-то меня радует, хотя оно разное. Многие, к сожалению, сворачивают с пути истинного. И тут общая обстановка, которая у нас создана, конечно, сказывается.
В государстве сейчас ведь по всем статьям плохо. Бюджет… Дома разваливаются. То и дело стреляют. А что такое с самолетами, которые постоянно падают?
В. К. Вы знаете кого-нибудь близко из молодого поколения?
В. Р. В основном это дети и товарищи детей.
В. К. Но какие-то отрадные впечатления, наверное, бывают, раз вы так небезнадежно говорите о молодых?
В. Р. Конечно! Я иногда и в школах выступаю. Вижу молодых зрителей на спектакле по моей пьесе в театре Татьяны Дорониной. У меня такое впечатление: несмотря ни на что, хорошей молодежи сейчас много.
В. К. Действительно, ведь на вашем спектакле всегда молодежь. Что-то же их тянет сюда!
В. Р. Меня подчас это даже удивляет. Однажды был 35-градусный мороз, когда мой спектакль должен был идти. И представьте себе: было в зрительном зале 900 человек!
В. К. Видимо, на этих людей – наша надежда…
В. Р. И потом иногда встречаешься, говоришь, смотришь в глаза молодых людей, как они реагируют, – хорошо глядят! Думаю, испоганить русского человека все-таки трудно.
В. К. До конца…
В. Р. Да, да.
В. К. Ваша общественная деятельность последних лет, которая уже не только как литератора выдвинула вас пред очи народные, но и как радетеля за Родину, за Россию, она требует большой самоотдачи. Все время надо что-то отстаивать, за что-то бороться, куда-то спешить. Это дает вам удовлетворение?
В. Р. Это дает мне жизнь. Значит, я кому-то нужен. И надо, очень надо что-то говорить и повторять. Повторенье – мать ученья. А не так: сказал – и ладно, и не важно, что будет…
Где-то мои слова отклик находят. Я в этом не раз убедился. Люди благодарят. Меня не очень популяризируют, но где удается сказать свое слово, я стараюсь сказать.
В. К. И конкретно удается кому-то помочь? Помню, вы рассказывали о хождениях по разным просьбам…
В. Р. Вот и сейчас на столе два таких дела лежат. Жду, когда встречусь с мэром нашим или его заместителем Шанцевым.
В. К. А что за дела?
В. Р. Один из племянников моих, по линии жены, занимается полезным для государства делом. Такая фирма у них, по сбору металлолома, которая очищает Москву от ржавых автомобилей, стоящих по дворам, и прочих таких предметов. Но у них мал круг, где они могут действовать, – просят расширить территорию. Доброе дело, я считаю, они работают хорошо.
А другой вопрос вроде бы частный, но для человека, который обратился ко мне, – весьма серьезный. Жизненный. Простой работяга… Тоже надо помочь.
В. К. Я недавно читал в газете вашу статью о новом спектакле в театре имени Ермоловой. Значит, находите время, чтобы смотреть?
В. Р. Стараюсь. Сейчас на очереди спектакль в "Современнике". Борис Галин – для меня интересный драматург.
В. К. А кого-нибудь из молодых драматургов выделяете?
В. Р. Сейчас, к сожалению, не очень. Читаю пьес много, но не хватает в них чего-то главного. А не хватает потому (вернусь к уже сказанному), что у государства нет идеи.
В. К. Вы счастливы в семье? Жена, с которой прожили в любви и согласии более полувека, сын и дочь – по-моему, замечательные, внучка и внук – достойные своего дедушки. В этом ведь тоже счастье?
В. Р. Еще бы! Семья – это дом. Я часто думаю, что нашему обществу нужно вернуть семью. Сейчас все больше замечаешь: семьи-то нет.
В. К. Колоссальная проблема. И это, по-моему, тоже влияние Запада, что семья разрушается. Прививают молодежи отношение к семье пренебрежительное. Принесли оттуда: не жених, а бойфренд, то есть временный какой-то сожитель. Все переводится на контрактную основу, в семье не любовь, а контракт, брачный контракт.
В. Р. Да, но я старомоден.
В. К. Как бы вот эту хорошую старомодность по возможности восстановить и укоренить! Русская семья, наверное, тоже поддерживала всегда русский дух, о котором вы говорили. Что для вас это понятие – русский дух?
В. Р. Очень большое. Очень глубинное. Многие столетия ведь складывался он, этот дух, который мне так мил. Люди бездуховные часто говорят: вот вы превозносите свой национальный дух, русский дух, вы националисты, шовинисты… Но я не считаю, что, если, скажем, татарин исповедует свою религию и следует своим татарским обычаям, он обязательно националист или шовинист. А почему же обвиняют нас?
Мне иногда кажется, что во многом от тех же американцев такое идет Потому что вот там этого нет. Ведь не скажешь "американская духовность".
В. К. В самом деле, не звучит.
В. Р. "Американский дух" – так можно сказать, но – полуиронически. Потому что американский дух – это как раз бездуховность. А у нас… В каком веке духовность наша возникла, в каком тысячелетии и как – на это я ответить не берусь, тут ученые пусть отвечают. Но это не только уклад жизни.
Русский дух для меня – это Чехов, Достоевский; понятно, всех, даже очень ярких выразителей русского духа в великой русской литературе, не перечислишь. Вот говорят о загадочности русской души, и она действительно в чем-то загадочная, и для меня загадочная, удивительная, эта русская душа…
В. К. А в чем, Виктор Сергеевич?
В. Р. А в том, что не до конца она мне понятна. Вот хотя бы один случай недавний. Сидит возле ермоловского театра инвалид – без ноги или без обеих ног, перед ним кепка, в которую денежки бросают. Я иду и тоже наклоняюсь, чтобы бумажку какую-то положить… А мне трудно наклониться, у меня нога, как вы знаете, на фронте подбита. И вдруг он посмотрел на меня так удивленно и воскликнул: "Да ты же сам инвалид!"
В. К. Характерный случай, ничего не скажешь…
В. Р. Целая поэма! Или пьеса, новелла. Я, знаете, по привычке сразу начал домысливать и досочинять…
Чтобы глубже понять русскую душу, надо читать и изучать Достоевского. Я с огромным увлечением это делал всю жизнь, а особенно когда работал над своей инсценировкой по "Братьям Карамазовым".
В. К. "Брат Алеша"?
В. Р. Да, Достоевский в этом романе берет все аспекты русской души. Он берет святость Алеши (и ведь не случайно намерен был именно его сделать дальше главным своим героем), берет разум Ивана – разум, мучающий человека, доводящий его буквально до сумасшествия, страсть Дмитрия, безудержную русскую страсть. Тут, в трех братьях, – многое о русской душе!
В. К. Есть и еще один брат, сводный: Смердяков. Не находите, Виктор Сергеевич, что сегодня он вышел чуть ли не на самый первый план?
В. Р. Ну если и не на первый, то достаточно наглядно себя проявил… Так вот, читая Достоевского, Чехова, других наших великих писателей, можно понять, что такое русский дух. Примитивизирую: это все нравственные и духовные ценности человека. Русский дух не продается! А если продается, он перестает быть русским духом. Он становится тогда духом инородным.
Вот сегодня говорят: "новые русские". Да простят они мне, но эти "новые" – потеряли русский дух. Они взяли американскую бездуховность в образец. А русский дух не продается – ни за какие деньги…
В. К. Когда вы говорите о предпринимаемой попытке убийства русского духа, вы имеете в виду и попытку его купить?
В. Р. Так, так, совершенно верно. Слишком сильна власть денег. Деньги – изобретение дьявола!
В. К. И как вы все же думаете, Виктор Сергеевич, выдюжим? Удастся ли врагам убить последнее, чем еще держимся, – русский дух? Недавно Татьяна Васильевна Доронина очень точно, по-моему, сказала: "Утратить дух – значит, утратить силу".
В. Р. Я уже говорил, мы действительно сдали очень многое. Как в первый период Великой Отечественной. Мы сдали тогда Брест, сдали Минск, сдали Киев, Одессу, Смоленск – до Сталинграда. Но что было потом? Был Сталинград.