Есть нечто и в идеологическом самооправдании Брейвика, и в реакциях на совершенные имубийства, что заставляет нас задуматься. Манифест этого христианского "марксиста-охотника", который убил более 70 человек в Осло, - это, конечно, НЕ бред сумасшедшего; это просто проявление "европейского кризиса", который служит (более или менее) скрытым основанием для набирающего силу антимигрантского популизма. Несообразности манифеста являются симптомами внутренних противоречий, присущих такому взгляду на вещи. Первое, что бросается в глаза, это то, как Брейвик конструирует образ врага: комбинация трех элементов (марксизм, мультикультурализм, исламизм), каждый из которых относится к различным политическим пространствам: марксизм - к леворадикализму, мультикультурализм - к либерализму, а исламизм - к религиозному фундаментализму. Старый фашистский обычай приписывать врагу взаимоисключающие характеристики ("большевистско-плутократический еврейский заговор" включает в себя большевистский леворадикализм, плутократический капитализм и этнорелигиозную идентичность) здесь возвращается в новом обличье. Еще более показательно то, как Брейвик смешивает карты праворадикальной идеологии. Брейвик защищает христианство, но остается светским агностиком: христианство для него лишь культурный конструкт, противостоящий исламу. Он антифеминист и считает, что женщинам нужно закрыть доступ к высшему образованию; однако он предпочитает "светское" общество, поддерживает аборты и заявляет, что сочувствует геям. Более того, Брейвик сочетает нацистские черты (симпатизирует Саге, шведскому пронацистскому фольклорному певцу) с ненавистью к Гитлеру: один из его кумиров - Макс Манус - является лидером норвежского антифашистского Сопротивления. Брейвик не столько расист, сколько антиисламист: вся его ненависть сконцентрирована на исламской угрозе. И наконец, у Брейвика антисемитские, но при этом произраильские взгляды, поскольку государство Израиль выступает как первая линия обороны против мусульманской экспансии - он даже мечтает о восстановлении Иерусалимского храма. Он считает, что евреи - это нормально, до тех пор пока их не становится слишком много, или, как он написал в своем "Манифесте": "В Западной Европе нет еврейской проблемы (за исключением Великобритании и Франции), поскольку только один миллион живет в Западной Европе, причем восемьсот тысяч из них живут во Франции и Великобритании. С другой стороны, в США с их более чем шестью миллионами евреев (что на 600 % больше, чем в Европе) действительно существует серьезная еврейская проблема". Таким образом, его фигура являет собой высший парадокс: сионист-нацист - как это возможно?
Ключом к отгадке стала реакция европейских правых на нападение Брейвика: как мантру они повторяли, что нельзя, осуждая совершенные убийства, забывать тот факт, что Брейвик выразил "законную озабоченность подлинными проблемами", что политический мейнстрим не способен связать коррозию Европы с исламизацией и мультикультурализмом, или, как писала газета The Jerusalem Post, мы должны использовать трагедию в Осло "в качестве возможности для серьезной переоценки политики интеграции мигрантов в Норвегии или в какой-либо иной стране" . (Между прочим, было бы приятно услышать подобную высокую оценку палестинских терактов: "эти террористические акты могут способствовать переоценке политики Израиля"). Отсылка к Израилю, конечно, носит неявный характер в этой оценке: "мультикультурный" Израиль не имеет шанса на существование, для него апартеид - это единственно возможная стратегия. Цена этого воистину порочного правосионистского пакта такова: для оправдания претензий на Палестину необходимо задним числом признать справедливость той линии аргументации, которая использовалась против евреев в предшествующую эпоху. Скрытое соглашение состоит в следующем: "мы готовы признать вашу нетерпимость к представителям некоторых культур в вашей среде, если вы признаете наше право не терпеть палестинцев в нашей среде". Трагическая ирония этой молчаливой сделки состоит в том, что сами евреи были первыми "мультикультуралистами" на протяжении последних веков европейской истории: им необходимо было выжить и сохранить свою культуру в условиях инокультурного доминирования. (Между прочим, нужно отметить, что в 1930-х годах в качестве непосредственного ответа на нацистский антисемитизм Эрнест Джонс , как никто другой способствовавший конформистской джентрификации психоанализа, увлекся причудливыми размышлениями на тему того, какой процент иностранцев в своей среде может вынести нация, не опасаясь потери собственной идентичности; таким образом, он воспринял всерьез проблематику, поднятую нацистами). В итоге здесь открывается исключительная возможность, которую никоим образом не следует отбрасывать, - возможность "исторического пакта" между сионистами и исламскими фундаменталистами.
Вот почему само именование переговоров на Ближнем Востоке "мирным процессом" является мистификацией: настоящая проблема заключается не в установлении мира, но в освобождении палестинцев, т. е. в том, каким образом палестинцы могут вернуть отнятые у них земли и установить полную политическую автономию. Иначе говоря, проблема здесь не в заключении мира. Колониальные войны в Индокитае и Алжире также велись не ради установления мира между Францией и колонизированным населением. Принимая формулировку "мирный процесс", мы тем самым поддерживаем позицию тех, в чьих интересах добиваться мира на условиях существующей оккупации.
Но что если мы вступаем в новую эпоху, где нам будет навязано подобного рода новое мышление? Не следует ли Европе согласиться с тем парадоксом, что ее демократическая открытость основана на исключении: "нет свободы для врагов свободы", как когда-то давно сформулировал это Робеспьер. В принципе, это, конечно, верно, но тут нужно быть очень аккуратным. В некотором смысле Брейвик был прав в выборе своей мишени: он напал не на иностранцев, а на представителей своего собственного сообщества, которые проявляли слишком большую толерантность по отношению к назойливым иностранцам. Но проблема не в иностранцах, а в нашей собственной (европейской) идентичности. Хотя продолжающийся кризис Европейского Союза выглядит как экономический и финансовый, на самом деле в своей основе это идеологически-политический кризис: провал референдума о конституции Европейского Союза пару лет назад был ясным сигналом о том, что избиратели воспринимают его лишь как "технократическое" экономическое объединение, лишенное какого-либо мобилизирующего проекта. Вплоть до недавних протестов единственной идеологией, способной мобилизовать людей, была защита Европы от мигрантов.
Давайте тут сделаем паузу и подумаем о недавних вспышках гомофобии в посткоммунистических странах Восточной Европы. В начале 2011 года в Стамбуле прошел гей-парад, в ходе которого тысячи людей прошли мирным маршем без всякого насилия и каких-либо нарушений; на гей-парадах, имевших место в это же самое время в Сербии и Хорватии (в Белграде и Сплите), полиция не смогла обеспечить безопасность участников, яростно атакованных тысячами разъяренных христианских фундаменталистов. Именно эти фундаменталисты представляют реальную угрозу для европейского наследия, поэтому, когда ЕС фактически блокировал вступление Турции, мы вправе были задаться вопросом: как насчет применения тех же правил к Восточной Европе? (Не упоминая уже того странного факта, что основной силой в движении против гомосексуализма в Хорватии выступает католическая церковь, известная своими многочисленными педофильскими скандалами.)
Важно поместить антисемитизм в тот же контекст, в котором находятся проявления расизма, сексизма, гомофобии и т. п. В своем стремлении найти обоснование сионистской политике государство Израиль совершает катастрофическую ошибку: оно решило преуменьшить, если не откровенно проигнорировать, так называемый "старый" (традиционный европейский) антисемитизм, сконцентрировавшись вместо него на "новом" и якобы "прогрессивном" антисемитизме, замаскированном под критику сионистской политики Израиля. В соответствии с этим Бернар-Анри Леви (в своей книге "Левые в темные времена") недавно заявил, что антисемитизм в двадцать первом веке будет "прогрессивным" или его не будет совсем. Доведенный до своего логического конца этот тезис заставляет нас обратиться к старой марксистской трактовке антисемитизма как мистифицированного/замещенного антикапитализма (вместо того, чтобы обвинять капиталистическую систему, весь гнев концентрируется на отдельной этнической группе, обвиняемой в подрыве системы): для Анри-Леви и его соратников современный антикапитализм является завуалированной формой антисемитизма.
Этот невыраженный, но тем не менее эффективный запрет нападать на "старый" антисемитизм появился в тот самый момент, когда "старый" антисемитизм поднимает голову по всей Европе, особенно в посткоммунистических странах Восточной Европы. Мы можем наблюдать подобный странный альянс также и в США: как могут американские христианские фундаменталисты, по самой своей природе являющиеся антисемитами, вдруг начать страстно поддерживать сионистскую политику Израиля? Есть лишь одно возможное решение этой загадки: дело не в том, что изменились американские фундаменталисты, а в том, что сам сионизм в своей ненависти к евреям, которые недостаточно идентифицируют себя с политикой Израиля, парадоксальным образом стал антисемитским, поскольку конструирует образ еврея, сомневающегося в сионистском проекте, скроенном по антисемитским лекалам. Израиль играет в очень опасную игру: новостному каналу Fox News, главному рупору американских праворадикалов и верному стороннику израильского экспансионизма, недавно пришлось понизить рейтинг своего наиболее популярного ведущего Глена Бека, чьи высказывания принимали явно антисемитский характер .
Обычное сионистское возражение на критику политики Израиля состоит в следующем: конечно, как любое другое государство, Израиль можно и должно судить и даже осуждать, но критики Израиля злоупотребляют критикой политики Израиля в антисемитских целях. Когда христианские фундаменталисты - безоговорочные сторонники политики Израиля - отвергают критику Израиля левыми, не проиллюстрирована ли их скрытая линия рассуждений замечательной карикатурой, опубликованной в июле 2008 года в венской ежедневной газете Die Presse: на ней изображены два коренастых нациста, похожие на австрийцев, один из них держит в руке газету и сообщает своему приятелю: "Мы снова видим, как полностью оправданным антисемитизмом злоупотребляют ради дешевой критики Израиля!" Таковы сегодняшние союзники Израиля. Еврейская критика Израиля постоянно отвергается как ненависть евреев к самим себе. Однако не являются ли евреями, действительно ненавидящими самих себя, те, кто испытывает тайную ненависть по отношению к истинному величию еврейского народа, ведь именно сионисты заключают пакт с антисемитами? Что получается в результате этой парадоксальной ситуации?
В фильме Эрнста Любича "Ниночка" есть замечательная диалектическая шутка: герой входит в кафе и заказывает кофе без сливок, официант отвечает: "Прошу прощения, у нас закончились сливки. Могу ли я подать вам кофе без молока?" В обоих случаях клиент получает только кофе, но это "просто кофе" в каждом случае сопровождается различным отрицанием, сначала это кофе-без-сливок, потом - кофе-без-молока. Мы сталкиваемся здесь с логикой дифференциации, в которой отсутствие само по себе выступает как положительная черта - этот парадокс отлично иллюстрируется старым югославским анекдотом о черногорце (в бывшей Югославии жители Черногории считались лентяями): Почему парень из Черногории, ложась спать, ставит рядом с кроватью два стакана, один полный и один пустой? Потому что он слишком ленив, чтобы заранее подумать, захочется ли ему ночью пить… Особенность этого анекдота состоит в том, что отсутствие само по себе отмечается как нечто положительное: недостаточно иметь один полный стакан воды, ведь, если черногорец не будет испытывать жажду, он может просто проигнорировать его - этот негативный факт должен быть отмечен наличием пустого стакана, т. е. отсутствие потребности в воде материализуется в пустоте стакана.
Зачем мы тратим время на все эти диалектические анекдоты? Потому что они в чистом виде показывают нам, как работает идеология в наши якобы постидеологические времена. Для того чтобы выявить так называемые идеологические искажения, необходимо отмечать не только то, что было сказано, но сложное взаимодействие того, что было сказано, и того, о чем умолчали: что именно из несказанного проявилось в том, о чем сказали, - получили ли мы кофе без сливок или кофе без молока? Есть политическая равноценность этих рассуждений: в хорошо известном анекдоте из социалистической Польши покупатель входит в магазин и спрашивает: "Нет ли у вас случайно масла?" Ответ: "Извините, но в нашем магазине нет туалетной бумаги; вон в том магазине через дорогу нет масла!" А как насчет сцены в современной Бразилии, где во время карнавала люди из всех классов танцуют вместе на улицах, стирая свои расовые и классовые различия, - но очевидно, что это не одно и то же, когда безработный позволяет себе разрядку в свободном танце, забывая тревоги о том, как обеспечить семью, и когда богатый банкир разрешает себе идти и хорошо себя чувствовать рядом с другими людьми, забывая, что он, между прочим, является кредитором бедных рабочих? Они выглядят одинаково на улице, но рабочий танцует без молока, тогда как банкир танцует без сливок… Реклама дает нам другой поразительный пример, когда отсутствие выступает как определяющий фактор. Вспомните, как часто мы читаем на упаковке продуктов: "без добавления сахара" или "без консерваторов или пищевых добавок", - не говоря уже о "без калорий", "без сахара", "без жира" и т. д. Уловка состоит в том, что каждое "без" дает ощутить (сознательно или нет) присутствие какого-то другого "с" (кока-кола без калорий и сахара? Хорошо, но с искусственными заменителями сахара, которые создают свои риски для здоровья…).
То же самое относится и к разочарованию после 1990-х: как следует из названия польского движения, протестующие диссиденты хотели свободы и демократии вместе с солидарностью, напрочь отсутствующей в условиях капитализма, но получили они как раз свободу и демократию без солидарности. То же самое происходит и с широко распространенной критической реакцией на продолжающуюся "орбанизацию" Венгрии. Если папский эдикт именовался Urbi et Orbi ("городу и миру"), это означает, что он был адресован не только Городу (Риму), но всему католическому миру. И когда большинство критиков ограничивают себя urbi, они пренебрегают измерением orbi в текущих венгерских событиях. История "орбанизации" Венгрии хорошо известна: благодаря превосходящему большинству в венгерском парламенте правопопулистская партия Fidesz премьер-министра Виктора Орбана получила возможность внести изменения в конституцию; более того, она ввела новые правила, которые позволяют ей принимать законы всего лишь за один день и без соответствующего обсуждения. И она пользуется своей властью в полной мере, принимая целые серии новых законов - вот наиболее одиозные из них:
• Закон, который заклеймил бывшую коммунистическую партию и ее преемников ярлыком "криминальные организации", сделав, таким образом, Венгерскую социалистическую партию и ее лидеров коллективно и индивидуально ответственными за всю преступную деятельность коммунистических партий, существовавших в Венгрии в прошлом.
• Новый закон о СМИ создал орган, контролирующий средства массовой информации, члены которого назначаются ведущей в парламенте партией. Для того чтобы работать легально, все медиаиздания должны быть зарегистрированы в этом органе. Комитет сможет налагать на медиаиздания штрафы до 700 000 евро за "несбалансированное освещение новостей", за публикацию материалов, которые комиссия сочтет "оскорбительными" для определенной группы или "большинства" или нарушающими "общественную мораль". "Грубые" нарушения могут привести к отказу в регистрации. Этот закон также отменяет правовую защищенность журналистов от необходимости раскрытия своих источников информации.
• Новый закон о религии автоматически признает только четырнадцать религиозных организаций, вынуждая остальные группы (более трехсот, включая представителей мировых религий, таких как буддисты, индуисты и мусульмане) проходить сложную процедуру перерегистрации. Заявители должны доказать как минимум сто лет существования своей организации на международном уровне или двадцать лет официальной деятельности в Венгрии; их аутентичность и теология должны быть оценены академией наук Венгрии, парламентским комитетом по правам человека, комитетом по вопросам религии и, наконец, утверждены двумя третями голосов в парламенте.
Мы можем продолжить это перечисление вплоть до изменения названия государства: больше нет Венгерской республики, но есть просто Венгрия, некая аполитично-этническая сакральная сущность. Эти законы подверглись жесткой критике, как в самой Венгрии, так и за ее пределами, как представляющие угрозу европейским свободам. Бывший посол США в Венгрии даже с иронией предположил, что вскоре Венгрии может вновь понадобиться Радио Свободная Европа. Основной парадокс этих законов заключается в напряженных отношениях между формой и содержанием. Хотя они представлены (с точки зрения содержания) как антитоталитарные, т. е. хотя их видимой мишенью выступают остаточные явления коммунистического режима, их реальной мишенью являются либеральные свободы - эти законы представляют собой настоящую атаку на Европу и несут настоящую угрозу европейскому наследию. Поэтому либералы не могут позволить себе тайную самодовольную надежду на то, что кто-то делает за них грязную работу по очищению сцены от остатков "тоталитаризма" (подобно тому, как консервативные немцы, которые, хотя и были против нацизма, втайне радовались тому, как Гитлер расправился с евреями), - их очередь уже пришла.