В начале ноября 1904 г. для выяснения обстоятельств произошедшего на Доггер–банке в Париж направился сам директор Департамента полиции Лопухин. В ходе проведенных им неофициальных переговоров с президентом Республики, министром иностранных дел и руководителями французских секретных служб выяснилась готовность Франции в рамках франко–русского союза и впредь оказывать услуги российской контрразведке. Благодаря французам пополнилась и без того уже изрядная "коллекция" иностранных свидетелей, которым довелось встретить в Северном море таинственные корабли без флагов и огней. На этот раз миноносец был замечен "лежащим на воде совершенно неподвижно" рядом с маяком Гросс–Занд - в 17.30 8(21) октября его видел капитан французского судна "Св. Андрей" Жан–Батист Эсноль (J. - B. Esnol), который выразил готовность подтвердить это под присягой. Вместе с зафиксированными в сентябре, теперь таких случаев по общему счету стало уже семь. Не сидели сложа руки и японские дипломаты. 6 ноября (по новому стилю) во французской газете "L’Echo de Paris" появилась статья, в которой указывалось, что в Северном море против русской эскадры действовали японские миноносцы. По сообщению Мануйлова, этот материал, перепечатанный другими европейскими газетами, вызвал в японской миссии в Гааге "большой переполох", и "посланник Митцухаши приказал служащему в канцелярии [русскому агенту. - Авт.] перенести все документы в свою спальню, где он запер их в железный шкап". После этого заинтересованные японские дипломаты - послы и посланники во Франции, Бельгии и Голландии - собрались на совещание в Гааге. Нетрудно предположить, что помимо общеполитической ситуации, созданной "гулльским инцидентом", предметом их обсуждения стало то, как сохранить в тайне свои козни против русской эскадры. Подробности этой встречи не известны, однако 8 ноября сразу в двух голландских газетах (в "Dagblad" и "Nieuwe Rotterdamsche Courant") появились официальные опровержения сообщения французской газеты. В тот же день Митцухаси получил из Великобритании от некоего Кокаиме (Kokaime) депешу следующего содержания: "Несколько слов, чтобы уведомить Вас, что я прибыл в Гулль и тотчас же принялся за работу. В "L’Echo de Paris" было напечатано, что, без сомнения, миноноски принадлежали нам, те, которые были замечены в Немецком море, но думаю, что это им доказать не удастся […] Буду немедленно телеграфировать о результате, как только все нужные меры будут приняты". 1(14) ноября в своем токийском дворце микадо созвал секретное совещание высших военных и морских чинов. Весьма осведомленный корреспондент "Times" утверждал, что речь на совещании шла о том, "как перехватить Балтийский флот, когдатот появится в дальневосточных водах".
* * *
Слякотным и промозглым субботним вечером 4(17) декабря 1904 г. на Варшавском вокзале Петербурга под парами стоял Nord Express. На перроне собрались две толпы провожающих. В одной сгрудились восторженные поклонники знаменитой актрисы и певицы Аделины Патти. Она возвращалась домой после благотворительных концертов в российской столице в пользу раненых воинов. В другой шумели многочисленные почитатели, сослуживцы и друзья капитана Кладо, который отправлялся в Париж свидетелем по делу "гулльского инцидента". Накануне ему был устроен триумфальный прием в Военном и Морском клубах, вечером коллеги–нововременцы созвали прощальный ужин, говорили прочувствованные речи, стихотворные экспромты, на память поднесли художественно исполненный серебряный ковш. После вчерашних бесчисленных тостов у капитана побаливала голова, но он был весел и приветлив. Как переменчива судьба! Еще месяц назад, сразу по приезде из Виго в Петербург, его пригласили в Царское Село, где он подробно рассказал обо всем случившемся в Северном море самому императору, а потом Морское министерство осмелилось закатать его, старшего офицера и "высочайше" обласканного всенародного любимца, на двухнедельную гауптвахту за "распространение ложных сведений в печати". Теперь же, освобожденный из тюрьмы по повелению императора, в ореоле мученика–правдолюбца и в окружении поклонников и поклонниц он едет в Париж главным свидетелем на сенсационном процессе. Впереди - блестящее, как всегда, выступление и европейская известность!
Ожидая отхода поезда, по перрону прогуливался высокий старик с черными адмиральскими двуглавыми орлами на погонах. Это был генерал–адъютант Н. И. Казнаков - глава российской делегации. Позади почтительно следовали его адъютанты, лейтенант гвардейского экипажа Волков и Казнаков–младший, тоже морской офицер, и секретарь - 43–летний В. А. Штенгер из Ученого отдела Главного морского штаба. В руках подполковник сжимал пухлый портфель, в котором лежала та самая сверхсекретная папка с документами "относительно намерений японцев" - в пути Штенгер не собирался расставаться с ней даже ночью. Поодаль, не решаясь приблизиться к величественному адмиралу, курили остальные свидетели - лейтенанты Эллис и Шрамченко и мичман Отт. Два других российских делегата - делопроизводитель II департамента МИДа, 35–летний экстраординарный профессор Петербургского университета коллежский советник барон М. А. Таубе и второй драгоман российского посольства в Константинополе надворный советник А. Н. Мандельштам, оба - доктора международного права, сидели уже в купе (на улице было слишком вет–рено) и обсуждали последние мидовские слухи. Барон слушал невнимательно и был рассеян: накануне отъезда его коллега и учитель профессор Ф. Ф. Мартенс сообщил по секрету, что его "старые испытанные" английские друзья утверждают "под честным словом, что никаких японцев в районе Доггер–банки при переходе эскадры адмирала Рожественского не было, что с ней случилось крупное недоразумение", и потому российскую делегацию ждет в Париже "огромный конфуз на весь мир". Ничего другого не остается, заключил для себя барон, как "faire bonne mine a mauvais jeu" (делать хорошую мину при плохой игре). Впрочем, ставить в известность "милейшего Андрея Николаевича" (Мандельштама) о своих тревогах и дурных предчувствиях почтенный Михаил Александрович счел излишним.
Утром 6(19) декабря Nord Express сделал 10–минутную остановку во французском Льеже, где русских делегатов уже ждали репортеры, которые примчались из Парижа. Но Казнаков от интервью отказался наотрез (европейские газеты потом отмечали "умелую скрытность" адмирала), а Штенгер, сжимая заветный портфель, даже прятался от назойливых журналистов в туалете. Один Кладо охотно делился с подсевшим к нему в купе корреспондентом "L’Echo de Paris" своими впечатлениями о войне, попутно разбирая чемодан, набитый приветственными телеграммами, адресами и письмами почитателей. Беседовали, конечно, по–французски. Подоспевшему корреспонденту "Times" Кладо самонадеянно заявил, что "гулльский инцидент", по его мнению, не должен помешать грядущему англо–русскому сближению.
В Париж экспресс прибыл ровно в четыре часа дня. С Gare du Nord делегаты в сопровождении советника российского посольства А. В. Неклюдова, военно–морского атташе Г. А. Епанчина и приехавшего накануне Рачковского отправились на Rue de la Paix в гостиницу "Мирабо", а вечером вся компания ужинала у Епанчина дома. Праздновали приезд и поздравляли Казнакова, который оказался именинником вдвойне: во–первых, поскольку звался Николаем (на дворе был Николин день), а во–вторых, потому, что в этот именно день в свое время получил бриллиантовые знаки к ордену Св. Александра Невского. Отметили и недавнее производство Гавриила Епанчина в капитаны 2–го ранга. После третьего бокала адмирал заснул, но этого никто не заметил: всех очаровала юная, почти девочка, жена военно–морского атташе.
Наутро адмирал Казнаков с адъютантами отправился в Елисейский дворец представляться президенту Лубэ, а затем на набережную d’Orsay в Министерство иностранных дел, в бело–золотом (в стиле Людовика XV) зале которого в тот же день под его, как старшего по чину, председательством должно было состояться первое распорядительное заседание международной следственной комиссии. Штенгер и барон Таубе засели в гостиничном номере составлять описание инцидента - L’Expose des faits. Писали с русского черновика сразу по–французски, которым барон владел в совершенстве. Свидетели–офицеры, коротая время и согреваясь вином (третьеразрядная гостиница плохо отапливалась), разбрелись по комнатам и глазели на парижскую жизнь. Окна их номеров выходили на четырехэтажный ярко освещенный дом - салон модного портного, дамского "идола" Ворта, в подъезд которого из подкатывавших один за другим богатых экипажей и роскошных автомобилей впархивали изящные парижанки. Устоять перед парижскими соблазнами оказалось под силу не всем.
Казнаков получил назначение в Париж не случайно. Он имел репутацию не только многоопытного моряка и специалиста в вопросах морского права, но и знатока англо–саксонского флотского мира - в 1903 г. именно ему было доверено командование русской эскадрой, направленной с дружеским визитом в США; к тому же он свободно говорил по–английски. Беда была в том, что 70–летний адмирал был стар и дряхл. Он плохо слышал, много путал и говорил невпопад, быстро утомлялся и внезапно засыпал. Если верить воспоминаниям Таубе, Казнаков, например, усиленно расспрашивал коллег- адмиралов, "кто, собственно, был этот загадочный Мирабо, по имени которого был назван старый отель на рю де ла Пэ, в котором все мы остановились"; адмирал Фурнье превратился у него в "Мурнье" и т. д. В общем, скоро стало ясно, что ему требуется замена. Чтобы не обижать заслуженного человека, под благовидным предлогом (для "доклада") по совету Нелидова император отозвал его в Петербург, и 18(31) декабря старик–адмирал уехал в полной уверенности, что своим внезапным отзывом обязан "проделкам императора Вильгельма", с которым морская судьба столкнула его в каком‑то иностранном порту чуть не 30 лет назад. После отъезда Казнакова председательство в комиссии перешло к французу Фурнье.
24 декабря (6 января) на смену престарелому Казнакову в Париж тем же Северным экспрессом прибыл 59–летний вице–адмирал Ф. В. Дубасов. На работах международной комиссии эти перемещения никак не отразились - после двух заседаний 7(20) и 9(22) декабря "комиссары" решили сделать перерыв и разъехались до конца рождественских праздников по домам. Дубасов поспел как раз к первому после этих "каникул" заседанию комиссии 27 декабря (9 января), когда был окончательно утвержден ее Reglement de procedure. Какие указания русский адмирал получил перед отъездом из Петербурга, неизвестно, но с его появлением дело сразу пошло полным ходом - было очевидно, что Россия стремится завершить расследование как можно скорее и ради этого готова пойти на дальнейшие уступки, всячески при этом избегая "вносить новое раздражение в общественное мнение России и Англии", как выразился Неклюдов. В новой комбинации роль негласного дирижера российской делегации была возложена на посла в Париже А. И. Нелидова. О ходе работы следственной комиссии этот сановник, ни разу не почтивший ее заседания личным присутствием, узнавал из конфиденциальных донесений советника своего посольства Неклюдова, который выступал на ней в качестве официального представителя российского МИДа. Всего таких донесений сохранилось семь, и все они - весьма ценный и не известный до сих пор источник для изучения тайных пружин деятельности российской делегации на интересующем нас международном форуме.
Нелидов же утвердил и общую инструкцию делегатам. В ней говорилось: "Не желая вводить в работы Комиссии нового повода к распре и к возбуждению общественного мнения Англии, мы не должны непременно доказывать, что миноносцы, произведшие нападение на нашу эскадру, были куплены или снаряжены в Англии, или что английские моряки вербовались на эти суда; мы можем ограничиться лишь настойчивым утверждением того факта, что нападение действительно было, а для подобного утверждения вполне достаточными являются подробные, ясные и твердые показания наших трех морских офицеров; в дополнение же к этим показаниям весьма ценно свидетельство лоцмана Христиансена, видевшего накануне происшествия вблизи от Доггер–банка два неизвестной национальности миноносца, совершенно соответствующих по внешнему виду тем, которые произвели нападение на нашу эскадру; само собой разумеется, что, выказывая столь умеренный образ действий, мы вправе ожидать и с английской стороны умеренного и беспристрастного отношения к делу; в противном же случае, то есть если бы англичане стали стремиться во что бы то ни стало доказать, что никаких неприятельских судов вблизи места происшествия быть не могло и что наша эскадра ошиблась самым грубым образом, приняв именно рыбачьи пароходы за японские миноносцы, - то мы можем выдвинуть новый ряд свидетелей, показания коих указывают, хотя и несколько голословно, но весьма правдоподобно, на тайное снаряжение в Англии судов с неприязненною против русской эскадры целью и на вербовку английских матросов для этого предприятия".
Практика рассмотрения скандального происшествия внесла в этот план некоторые изменения, но главное - подчеркнуто примирительный тон русской делегации и ее стремление строго ограничить расследование рамками самого инцидента - остались магистральной линией ее поведения в течение всего времени работы парижской комиссии. В известной мере это миролюбие, очевидно, отвечало намерениям и потерпевшей стороны - профессор Мартенс, ссылаясь все на тех же своих "хорошо осведомленных в политических вопросах" английских доверителей, утверждал, что "Foreign Office совершенно не намерен серьезно ссориться с нами из‑за этого глупого дела". Русские делегаты неоднократно и в присутствии своих британских коллег подчеркивали, что "мы вовсе не считаем желательным обострять вопрос, особенно публично, новыми и относящимися лишь косвенно к делу препирательствами касательно каких бы то ни было происков, неблаговидных вербовок и т. д.". Все эти заверения имели одну цель - убедить представителей потерпевшей стороны, что, как бы ни складывалось расследование, российская делегация сделает все от нее зависящее, чтобы не нанести ни малейшего ущерба престижу Великобритании и не поставить под удар английских подданных.
Действия британской делегации в Париже направлял будущий советник посольства Великобритании в Петербурге, а тогда - 1–й секретарь британской миссии в Париже 38–летний сэр Хью О’Берн (H. O’Beirne). Свои подробные донесения он слал в Лондон почти ежедневно - сначала на имя "государственного подсекретаря" (Under Secretary of State) по иностранным делам Томаса Сандерсона (T. H. Sanderson), а затем и самому министру Лансдоуну; от них же получал и указания по всем вопросам. Сохранившаяся в бумагах британского Foreign Office и в совокупности с упомянутыми конфиденциальными докладами Неклюдова и сообщениями повременной печати эта переписка дает возможность подробно и достоверно изучить ход работ парижской следственной комиссии и ее результаты.
Пока адмиралы- "комиссары" отмечали дома Рождество, гулльские рыбаки определялись с финансовыми претензиями к русскому правительству. К концу декабря потерпевшими объявили себя 399 человек (при, напомню, восьми непосредственно пострадавших), общая сумма иска которых составила без малого 104 тыс. фунтов стерлингов, или 960 тыс. рублей. Сами собой установились и "тарифы": за легкую рану, полученную на Доггер–банке, - по 5 тыс. рублей, за испытанные здесь "нервное потрясение и испуг" - по 450 рублей, за то же членам семей на берегу - 28 тыс. рублей в общей сложности, за "спасение получивших повреждения баркасов" - по 4500 рублей за каждый и т. д. Те рыбаки, которые в ночь на 9(22) октября находились в море, но далеко от места происшествия, в обоснование своих финансовых претензий к России вдруг стали утверждать, будто были обстреляны неким русским судном ранним утром следующего дня.