Однако на самом деле обвинения команды "Камчатки", мягко говоря, в непрофессионализме охотно смаковались тогдашней русофобской прессой, живо обсуждались в кулуарных разговорах членами российской делегации, а затем стали обязательным атрибутом многих исторических исследований, своеобразным признаком "хорошего тона" их авторов. Пользуясь тем, что эта плавучая мастерская вместе с большей частью своего экипажа погибла в цусимском бою, и, таким образом, в деталях восстановить картину событий вечера 8(21) октября уже невозможно (эти детали не были понятны даже Рожественскому, который специально телеграфировал об этом в Париж из Танжера), некоторые исследователи - отечественные и зарубежные - стремятся представить российских моряков в весьма неприглядном виде. Фрэнк Найт, например, пишет, что "Камчатка" в течение "нескольких минут" обстреливала "воображаемые" миноносцы, Вествуд и Эдгертон сообщают, что капитан русского судна, капитан 2–го ранга А. И. Степанов 3–й, был "совершенно пьян", петербуржцы В. Ю. Грибовский и В. П. Познахирев со вкусом повторяют вышеприведенные обвинения английской делегации в Париже. Как и их британские коллеги, они считают "достоверно установленным, что японских миноносцев в октябре 1904 г. в европейских водах не было", попросту отмахиваясь от доказательств обратного.
Между тем рядом с невнятными повествованиями малоинформированного Вальронда существует еще по крайней мере два описания происшествия с "Камчаткой", которые тогда же были опубликованы западной и русской прессой. 22 ноября 1904 г. (по новому стилю) берлинская "Lokal Anzeiger", а затем (30 ноября) и парижская "Figaro" поместили письмо голландца Арнольда Кооя (A. Kooy), одного из иностранных инженеров, которые обслуживали на эскадре станции "беспроволочного телеграфа". Письмо, написанное по горячим следам, было отправлено им из Танжера отцу и опубликовано с согласия последнего русским представителем в Гааге графом Бреверном‑де–ла–Гарди. "Было около 8 часов вечера или немного больше, - писал Коой–младший, - когда последовал приказ изготовиться к бою ввиду того, что поблизости замечены были 4 небольших судна, быстро шедших нам навстречу. Мы дали холостой выстрел, чтобы заставить их переменить курс, но вместо этого они направились прямо на нас, несмотря на то, что мы открыли убийственный огонь [...] Мы находились тогда на высоте Блавандсхука, в 120 милях от датского берега [...] То были миноносцы и, конечно, не русские [...] Яитеперь еще узнал бы их". "К нам с обеих сторон неслись навстречу наперерез огоньки миноносцев, - вспоминал в "Крымском вестнике" другой, анонимный, очевидец; - дружные выстрелы не подпускали их близко [...] Комендоры божились, что двум нанесли повреждения; что до остальных, то поднявшийся сильный ветер и большие волны сделали преследование для них невозможным; снарядов выпустили мы 294 штуки и лишь этим спаслись".
Эти свидетельства российской делегацией предъявлены не были, и эпизод с "Камчаткой", во многом загадочный до сих пор, был разрешен комиссией в неблагоприятном для России смысле - обвинения в обстреле ею мирных нейтральных судов "комиссары" включили в свое итоговое заключение. В документальное приложение к русскому Expose вошли показания экипажа шхуны "Эллен", доклад Департамента полиции и копия протокола датской полиции о задержании японца Такикава и немца Цигера, свидетельства французского капитана Эсноля, отдельные секретные донесения Павлова из Шанхая за май–июнь 1904 г. и русских военных атташе в странах Западной Европы, другие материалы контрразведки (но, конечно, далеко не все из портфеля Штенгера). Однако предметом обсуждения комиссии эти документы так и не стали, а русская сторона не настаивала. Такое, чересчур "примирительное" поведение русской делегации публицист В. А. Теплов позднее объяснил желанием Петербургауйти от нового обострения русско–английских отношений. С этим соображением трудно спорить, поскольку дальнейшее "раскапывание" этой истории действительно имело шансы так или иначе поставить под удар англичан, а именно этого, как мы уже не раз могли убедиться, русская делегация всячески стремилась избежать. Не удивительно, что в феврале 1905 г. министр Ламздорф с санкции императора обратился в Министерство внутренних дел с просьбой не допустить публикации в русских газетах показаний тех свидетелей "гулльского инцидента" с российской стороны, которые в свое время не были представлены делегатами России на парижских слушаниях.
Однако было еще одно обстоятельство, которому Теплов и прочие комментаторы, как нам представляется, не придали должного значения, именно - реакция комиссии на показания норвежца Христиансена. Помощник капитана парохода "Adela" свидетельствовал 20 января (2 февраля) последним с русской стороны. То, что суда, виденные им в Северном море накануне инцидента, были миноносцами, никто даже не пытался оспаривать, но особого впечатления на комиссию его показания также не произвели. В самом деле: даже если норвежцы и встретили какие‑то загадочные миноносцы, это еще вовсе не означало их появления на Доггер–банке в ночь на 9(22) октября. Да и кто сказал, что это были японские миноносцы? Таким образом, "комиссары" давали понять, что ими будут приняты во внимание только прямые доказательства присутствия именно японских миноносцев на Доггер–банке, и именно в день и час инцидента, а таких улик в распоряжении русской делегации заведомо быть не могло. После этого российской стороне уже не имело смысла предъявлять аналогичные по характеру показания других свидетелей и, тем более, - раскрывать все свои секретные "карты".
Реакция на показания Христиансена показала, что расследование зашло в тупик: в такой ситуации ни одна из сторон уже не могла рассчитывать на безоговорочный успех. Это вполне продемонстрировали итоговые "заключения", зачитанные сторонами 31 января (13 февраля). Аргументы англичан, которым теперь приходилось выпутываться из противоречивых показаний собственных свидетелей, на этот раз выглядели как насмешка. Британская делегация, ранее убеждавшая всех, что мишенью русской эскадры стали исключительно мирные гулльские рыбаки, теперь стала упорно доказывать, что броненосцы Рожественского приняли за японские миноносцы (которых, "как заявило правительство Японии", там не было) собственные крейсер "Аврора" и транспорт "Малайя". В доказательство возможности такой путаницы английские военно–морские специалисты приводили примеры из недавней истории собственного флота - в Средиземноморье во время маневров лета 1901 г. корабль "Devastation" был ошибочно принят "своими" за чужой миноносец и обстрелян; то же, но уже с "Pegasus" и "Pandora", произошло во время таких же учений 1902 г. (крейсера обстреляли друг друга); в обоих случаях дело происходило ночью. Однако (возвращаясь к событиям на Доггер–банке) очевидно, что любой мало–мальски опытный моряк ни при каких обстоятельствах не мог бы принять высокий трехтрубный, оснащенный восемью 6–дюймовыми башенными орудиями крейсер "Аврора" водоизмещением 6,7 тыс. т. за не имеющий артиллерии низкобортный двухтрубный миноносец, не говоря уже о том, что "Аврора" двигалась попутным броненосцам курсом, на значительном отдалении от них и 9–10 узловым ходом; обстрелянные же броненосцами малые суда, по свидетельствам всех очевидцев, перемещались навстречу броненосному отряду и по меньшей мере вдвое быстрее.
Однако русская делегация придираться к очевидным несообразностям своих оппонентов не стала и ограничилась тем, что вторично зачитала текст своего старого Expose, некоторые вновь сделанные изменения в котором Неклюдов прокомментировал так: "Наше Заключение […] выдержано в самом умеренном тоне; оно не заключает в себе ни малейших обвинений против действия потерпевших английских рыбаков, не заподозривает даже их показаний, а лишь строгими доводами, построенными на фактах и подкрепленными ссылками на свидетельские показания как русские, так и английские, - защищает то, что действительно и ни под каким видом не может быть нами уступлено, то есть честь нашего флота".
Неклюдов был уверен, что его бумага выглядит много основательнее британской (О’Берн, разумеется, был убежден в обратном), и вследствие этого благоприятный для России вывод "комиссаров" почти предрешен. На самом деле комиссия "забуксовала", адмиралы начали тяготиться своей ролью, да и само парижское "блюдо" за те два месяца, пока шли заседания, уже изрядно поостыло. На носу были новые, еще более захватывающие события: русская эскадра готовилась покинуть Мадагаскар и двинуться далее на восток, навстречу японскому флоту. Острота обсуждавшегося в Париже конфликта неумолимо пропадала, актуальность уходила на второй план.
Выход нашел Дубасов. Оставляя в стороне неразрешимую, по условиям расследования, проблему миноносцев ("В присутствие миноносцев я сам в конце концов потерял всякую веру, а отстаивать эту версию при таких условиях было, разумеется, невозможно", - напишет он впоследствии), он предложил коллегам–адмиралам решить вопрос, прав ли был в известной им ситуации Рожественский, или нет. "Комиссары" единодушно высказались в пользу командующего русской эскадрой, а спустя еще несколько дней, 10(23) февраля, представили свое итоговое заключение. В 17 статьях этого компромиссного по своей сути документа отразилось их стремление учесть интересы одновременно и России, и Великобритании. Поэтому, с одной стороны, в сложившейся ситуации "комиссары" не увидели "ничего крайнего" в приказе Рожественского открыть огонь по судам, которые показались ему "подозрительными" (статья 8), но с другой, отметив отсутствие на месте происшествия миноносцев, посчитали эти его действия "ничем не оправданными" и постановили, что "ответственность за этот акт" падает именно на него (статьи 11, 13), (что, понятно, вызвало протест Дубасова). Впрочем, тут же "комиссары" сообщили, что им было "приятно единодушно признать, что адмирал Рожественский лично сделал все возможное", чтобы рыбачьи суда "не являлись целью стрельбы эскадры" (статья 15). В заключение члены комиссии сочли необходимым специально подчеркнуть, что высказанные ими оценки "не могут послужить каким‑либо умалением военных качеств или гуманных чувств адмирала Рожественского или личного состава его эскадры". На заседании 12(25) февраля Фурнье объявил работы комиссии законченными.