Случилось это так. Чрезвычайно жаркий летний день был на исходе. Мы с Роджером занимались изнурительным делом: преследовали большущего негодующего ужа вдоль сухой каменной стены. Не успевали мы разобрать одну ее часть, как уж ускользал в другую, и после того, как мы восстанавливали снесенную нами часть стены, уходило полчаса или около того, чтобы отыскать ужа среди зазубренных скал. В конце концов мы нехотя признали свое поражение и отправились домой к чаю, жаждущие, сплошь в поту и пыли. Когда мы прошли поворот дороги, я кинул взгляд на небольшую долину и увидел, как мне показалось на первый взгляд, человека с необычайно большой собакой. При ближайшем рассмотрении, однако, я, едва веря своим глазам, убедился, что это не собака, а медведь. Я так изумился, что невольно вскрикнул. Медведь встал на дыбы и, повернувшись, посмотрел на меня, человек тоже. Некоторое время они сверлили меня взглядами, затем человек приветственно махнул рукой и вернулся к своему занятию – продолжал раскладывать свои пожитки под оливой, меж тем как медведь опустился на землю и, сидя на задних лапах, с интересом следил за ним. Я в волнении поспешил вниз по склону холма. Мне говорили, что в Греции есть танцующие медведи, но мне еще не приходилось их видеть. Шанс был слишком хорош, чтобы упустить его. Приблизившись, я окликом приветствовал незнакомца, и он отвернулся от вороха своих пожитков и довольно вежливо ответил мне. Передо мной был цыган с темными диковатыми глазами и иссиня-черными волосами, но выглядел он куда благополучнее большинства своих сородичей: на нем был вполне приличный костюм, а на ногах – башмаки, что в те времена служило знаком отличия даже среди крестьян – землевладельцев острова.
Я спросил, можно ли мне, не рискуя жизнью, подойти поближе, ибо, хотя медведь и был в кожаном наморднике, он не был привязан.
– Да подходи, – ответил цыган. – Павло не причинит тебе вреда, только оставь собаку.
Я повернулся к Роджеру и увидел, что, как он ни храбрится, вид медведя ему не нравится и он остается при мне лишь из чувства долга. Я велел ему отправляться домой, и он, бросив на меня благодарный взгляд, затрусил вверх по косогору с таким видом, будто знать ничего не знает. Вопреки уверениям цыгана, что Павло не причинит мне никакого вреда, я приближался к нему с опаской, ибо, хотя медведь был еще совсем молодой, встав на дыбы, он превзошел бы меня примерно на фут ростом и на широких шерстистых лапах у него виднелся устрашающий и очень действенный набор блестящих когтей. Он сидел и помаргивал крохотными блестящими карими глазками, легонько дыша, – ни дать ни взять большая груда одушевленных, растрепанных морских водорослей. Для меня он был самым желанным животным, какое я когда-либо видел, и я обошел его вокруг, обозревая его достоинства с самых различных точек зрения.
Сгорая от нетерпения, я засыпал цыгана вопросами. Сколько лет медведю? Как он попал к нему? Что он с ним делает?
– Он танцует и этим зарабатывает на пропитание себе и мне, – отвечал цыган, явно забавляясь моим восторгом. – Вот посмотри.
Он взял в руку палку с маленьким крючком на конце и продел крючок в кольцо, вделанное в кожаный намордник на пасти медведя.
– Ну-ка, станцуй с папой.
Одним быстрым движением медведь поднялся на задние лапы. Цыган щелкнул пальцами и начал насвистывать жалобную мелодию, шаркая в такт ногами, и медведь последовал его примеру. Они танцевали вдвоем медленный, величавый менуэт среди ярко-синего чертополоха и высохших стеблей златоцветника. Я мог бы глядеть на них бесконечно. Когда цыган довел напев до конца, медведь по привычке опустился на четверепьки и чихнул.
– Браво! – негромко сказал цыган. – Браво!
Вне себя от восторга я захлопал в ладоши. Никогда еще я не видел ни такого прекрасного танца, серьезно сказал я, ни такого искусного исполнителя, как Павло. Можно мне погладить его?
– Можешь делать с ним что угодно, – посмеиваясь, сказал цыган и отцепил палку от намордника. – Он дурачок. Он даже не тронет разбойника, который позарится на его еду.
В доказательство своих слов цыган стал скрести медведя по спине, и тот, высоко задрав голову, издал от удовольствия ряд хриплых, гортанных, бормочущих звуков, постепенно сник на землю в экстазе и в конце концов распластался на ней – ну прямо, подумалось мне, как коврик из медвежьей шкуры.
– Он любит, когда его щекочут, – сказал цыган. – Подойди и пощекочи его.
Последующие полчаса были для меня истинным наслаждением. Я щекотал медведя, а он мурлыкал от удовольствия. Я осмотрел его большущие когти, его уши, его крошечные блестящие глазки, а он лежал на земле и терпел от меня все, как будто спал. Затем я прильнул к его теплому огромному телу и заговорил с его хозяином. В моем уме созревал план. Медведь, решил я, должен принадлежать мне. Собаки и все прочие жившие в доме животные скоро привыкнут к нему, и мы вдвоем будем кружиться в вальсе на склонах холмов. Я льстил себя надеждой, что мои родные страшно обрадуются приобретению такого разумного животного, но, прежде чем торговаться, надо было привести хозяина медведя в соответствующее настроение. Торговаться с крестьянами было занятием шумным, затяжным и трудным. Но этот человек был цыганом, а уж с ними-то договориться можно. Он показался мне не столь молчаливым и сдержанным, как все другие цыгане, с которыми я имел дело, и я истолковал это как добрый знак. Я спросил его, откуда он приехал.
– Издалека, издалека, – ответил он, накрывая свои пожитки ветхим брезентом и вытряхивая несколько потрепанных одеял, очевидно служивших ему постелью. – Высадились в Лефкими прошлой ночью и с тех пор все идем и идем, Павло, Голова и я. Видишь ли, Павло не пускают в автобусы, люди боятся его. Вот мы и провели прошлую ночь без сна, ну а теперь переночуем здесь и завтра будем в городе.
Заинтригованный, я спросил, как понимать его слова "Павло, Голова и я".
– Моя Голова, конечно, – ответил он. – Моя маленькая Говорящая Голова.
И он взял в руки палку с крючком и, ухмыляясь, стукнул ею по груде вещей под брезентом.
Я раскопал в кармане шортов остатки разломанной плитки шоколада и занялся скармливанием их медведю. Тот принимал каждый кусочек, издавая громкие стоны и пуская слюни от удовольствия. Я сказал цыгану, что не понимаю, о чем он говорит. Тогда он присел передо мной на корточки и закурил сигарету, глядя на меня темными глазами, неприязненными, как у ящерицы.
– У меня есть Голова, – сказал он, указывая большим пальцем на груду своих пожитков, – живая Голова. Она разговаривает и отвечает на вопросы. Это, несомненно, самая замечательная вещь на свете.
Я был озадачен. Хочет ли он сказать, спросил я, что у его головы нет туловища?
– Ну, разумеется. Просто Голова. – И он сложил перед собой руки ковшиком, словно держал в них кокосовый орех. – Она сидит на маленькой палочке и разговаривает с вами. Ничего подобного свет еще не видал.
Но каким образом, осведомился я, голова без тела может жить?
– Волшебство, – торжественно изрек цыган. – Волшебство, которое передалось мне по наследству от моего прапрадеда.
Я был уверен, что он разыгрывает меня, но, какой бы интригующей ни была дискуссия на тему о говорящих головах, мы уклонились от моей главной цели – приобретения права собственности на Павло. С хриплыми вздохами удовлетворения медведь засасывал через намордник последний кусочек шоколада. Я внимательно оглядел цыгана; он сидел на корточках с мечтательным выражением в глазах, голова его была окутана облаком дыма. Я решил, что лучше всего подойти к нему, руководствуясь пословицей "Смелость города берет", и спросил напрямую, как он относится к тому, чтобы продать медведя и за какую цену.
– Продать Павло? – переспросил он. – Ни за что! Он мне все равно что сын родной.
Конечно, сказал я, если он попадет в хороший дом. В такое место, где его будут любить и танцевать с ним, разумеется, при таких условиях для него, хозяина, будет заманчиво продать медведя. Цыган задумчиво глядел на меня, попыхивая сигаретой.
– Двадцать миллионов драхм? – сказал он и засмеялся, заметив выражение ужаса в моих глазах. – Люди, у которых есть земля, должны иметь ослов, чтобы обрабатывать ее, – сказал он. – Они не так легко расстаются с ними. Павло мой осел. Он танцами зарабатывает на жизнь и себе и мне, и, пока он не станет слишком стар, чтобы танцевать, я не расстанусь с ним.
Я был глубоко разочарован, но видел, что он не уступит. Я поднялся с широкой, теплой, слегка храпящей спины Павло, на которой лежал, и отряхнул с себя пыль. Ну что ж, сказал я, ничего не поделаешь. Я понимаю его желание держать при себе медведя, но если он передумает, пусть свяжется со мной, ладно? Он серьезно кивнул. И если он будет давать представление в городе, пусть даст мне знать где, чтобы я мог присутствовать, ладно?
– Ну конечно, – сказал он. – Но я думаю, люди скажут тебе, где я нахожусь, потому что моя Голова – вещь единственная в своем роде.
Я кивнул и пожал ему руку. Павло встал на лапы, и я похлопал его по голове.
Добравшись до верхнего конца долины, я оглянулся. Они стояли бок о бок. Цыган махнул рукой, Павло, раскачиваясь на задних лапах, высоко задрал морду, поводя носом в мою сторону. Мне хотелось думать, что так он прощался со мной.
Я медленно побрел домой, размышляя о цыгане, его Говорящей Голове и чудесном Павло. Представится ли мне возможность, спрашивал я себя, раздобыть где-нибудь медвежонка и вскормить его? Что, если дать объявление в газете в Афинах? Быть может, это принесет результат?
Все домашние сидели в гостиной и пили чай, и я решил поделиться с ними тем, что меня волновало. Однако не успел я войти в комнату, как безмятежная сцена чаепития удивительным образом преобразилась. Марго издала пронзительный крик, Ларри уронил чашку с чаем себе на колени, вскочил и укрылся за столом, Лесли схватил в руки стул, а мама, раскрыв рот, с ужасом воззрилась на меня. Никогда еще мое появление не вызывало такую недвусмысленную реакцию у моих родных.
– Убери его отсюда! – рявкнул Ларри.
– Да убери отсюда эту проклятую тварь! – вторил ему Лесли.
– Он убьет всех нас! – визжала Марго.
– Достаньте ружье, – слабым голосом сказала мама. – Достаньте ружье и спасите Джерри.
Я, хоть убей, не мог понять, что с ними сталось. Все они уставились на что-то за моей спиной. Я повернулся, посмотрел – и ахнул: в дверях стоял Павло, с надеждой принюхиваясь к запахам, исходившим от чайного стола. Я шагнул к нему и ухватил его за морду. Он нежно тыкался в меня носом. Я объяснил, что это всего-навсего Павло.
– С меня довольно, – проговорил Ларри хриплым голосом. – С меня довольно. Птицы, собаки, ежи по всему дому, а теперь еще и медведь. Скажите мне, Христа ради, что для него этот дом? Кровавая римская арена?
– Джерри, милый, будь осторожен, – дрожащим голосом сказала мама. – У него такой свирепый вид.
– Он задерет всех нас, – трясущимся голоском, но уверенно сказала Марго.
– Я не могу пройти мимо него за своими ружьями, – сказал Лесли.
– В этом нет необходимости. Я запрещаю, – сказал Ларри. – Я не хочу, чтобы наш дом превратился в берлогу.
– Где ты его раздобыл, милый? – спросила мама.
– Мне все равно, где он его раздобыл, – сказал Ларри. – Он должен отвести его обратно сейчас же, сию минуту, прежде чем эта тварь разорвет нас на куски. У мальчишки нет никакого чувства ответственности. Я не намерен играть роль христианина-мученика, это в мои-то годы.
Павло встал на дыбы и издал долгий хрипящий стон, который я истолковал как желание присоединиться к нам в поедании сластей, что были на столе, однако домашние истолковали его иначе.
– Ой! – взвизгнула Марго, как будто ее укусили. – Он нападает!
– Джерри, будь осторожен, – сказала мама.
– Я не отвечаю за то, что я сделаю с этим мальчишкой, – сказал Ларри.
– Если ты останешься в живых, – сказал Лесли. – Да заткнись же ты наконец, Марго, ты только все ухудшаешь. Ты спровоцируешь эту проклятую тварь.
– Я могу визжать, когда хочу, – с негодованием ответила Марго.
Мои родные от страха так разгалделись, что не дали мне возможности вставить словечко. Теперь я предпринял попытку объяснить, в чем дело. Во-первых, сказал я, Павло не принадлежит мне, а во-вторых, он ручной, как собака, и мухи не обидит.
– Я не верю ни одному твоему объяснению, – сказал Ларри. – Ты стащил его из какого-нибудь треклятого цирка. Мы рискуем не только тем, что из нас выпустят кишки, но и тем, что нас арестуют за укрывательство краденого.
– Ну-ну, милый, – сказала мама, – дай Джерри объяснить.
– Объяснить? – переспросил Ларри. – Объяснить? Как можно объяснить присутствие огромного медведя в гостиной?
Я сказал, что медведь принадлежит цыгану, у которого есть Говорящая Голова.
– Что ты разумеешь под говорящей головой? – спросила Марго.
Я ответил, что это голова без тела, которая умеет говорить.
– Мальчишка спятил, – уверенно заявил Ларри. – Чем скорее мы сведем его к психиатру, тем лучше.
Все домашние к этому времени сбились в трепещущую кучку в дальнем углу комнаты. Я негодующе заявил, что мои слова – чистая правда и что в доказательство этого я могу заставить Павло танцевать. Я схватил со стола кусок торта, продел палец в кольцо на наморднике медведя и произнес те же приказания, какие произносил его владелец. Не сводя жадного взгляда с торта, Павло встал на дыбы и начал танцевать со мной.
– Ой, смотрите! – сказала Марго. – Смотрите, он танцует!
– Мне безразлично, пусть даже он ведет себя как целый кордебалет, – сказал Ларри. – Я хочу, чтобы эту треклятую тварь убрали отсюда.
Я просунул кусок торта через намордник Павло, и он с жадностью втянул его в рот.
– Право, он совсем милый, – сказала мама, поправляя очки и с интересом рассматривая медведя. – Помнится, у моего брата в Индии был когда-то медведь. Он был очень славным домашним животным,
– Нет! – в один голос сказали Ларри и Лесли. – Этому не бывать.
Я сказал, что так или иначе не смогу держать у себя медведя, ибо владелец отказывается его продать.
– Вот и прекрасно, – сказал Ларри. – Почему бы в таком случае не возвратить медведя его хозяину, если ты кончил свой эстрадный дивертисмент?
Захватив еще кусок торта в качестве приманки, я снова продел палец в кольцо на наморднике Павло и вывел его из дома. На полпути к маленькой долине я встретил хозяина Павло. Он был в смятении.
– Вот он! Вот он, разбойник! Я и представить себе не мог, куда он мог запропаститься. Обычно он всегда безотлучно при мне, вот почему я не держу его на привязи.
Я не мог покривить душой и сказал, что, по-видимому, Павло последовал за мной по той единственной причине, что увидел во мне поставщика шоколада.
– Фу-ты ну-ты! – сказал цыган. – У меня гора с плеч свалилась. Я опасался, что он ушел в деревню, это означало бы неприятности с полицией.
Я нехотя передал Павло его владельцу и с грустью смотрел, как они удаляются по направлению к своей стоянке под деревьями. Затем тронулся в обратный путь, не без трепета представляя себе, как предстану перед родными. Хоть я и не был виноват в том, что Павло последовал за мной, вся моя прошлая деятельность говорила не в мою пользу, и мне стоило немало труда убедить их, что на сей раз моей вины совершенно нет.
Наутро всецело в мыслях о Павло я тем не менее послушно отправился в город – что я делал каждое утро – к моему наставнику Ричарду Кралевскому. Это был человечек-гном со слегка сгорбленной спиной и большими, серьезными, янтарного цвета глазами, испытывавший поистине муку мученическую в безуспешных попытках научить меня уму-разуму. У него было два подкупающих достоинства. Во-первых, глубокая любовь к естествознанию (весь чердак его дома был занят огромным множеством канареек и других птиц), во-вторых, то, что какую-то часть времени он жил в мире грез, где всегда был героем. Свои приключения он поведывал мне. В них его неизменно сопровождала безымянная героиня, которую он называл просто Леди.
Первая половина утра была посвящена математике, и весь в думах о Павло я выказывал невиданную тупость, к величайшему ужасу Кралевского, который доселе был убежден, что уже познал всю глубину моего невежества.
– Мой милый мальчик, вы просто рассеянны сегодня, – серьезно сказал он. – Вы не способны понять простейшие вещи. Быть может, вы слегка переутомились? Сделаем кратенький перерыв, идет?
Эти кратенькие перерывы нравились Кралевскому не меньше, чем мне. Он уходил на кухню и, повозившись там недолго, возвращался с двумя чашками кофе и печеньем. Мы усаживались за стол, исполненные глубокой приязни друг к другу, и он принимался в красках описывать мне свои воображаемые приключения. Но в это утро он не получил такай возможности. Едва мы уселись поудобнее, прихлебывая кофе, я рассказал ему все про цыгана с Павло и Говорящей Головой.
– Это неслыханно! – сказал он. – Не из тех вещей, с какими ожидаешь столкнуться в оливковой роще. То-то должно быть, ты удивился. Представляю себе.
Тут его глаза остекленели, и он впал в задумчивость, уставясь в потолок и наклонив чашку так, что кофе проливался на блюдечко. Было ясно, что мой интерес к медведю вызвал в нем усиленную работу мысли. Несколько дней назад я ознакомился с очередной порцией его воспоминаний о прошлом и теперь с нетерпением ждал, что будет дальше.
– В молодости, – начал Кралевский, бросив на меня серьезный взгляд, дабы убедиться, что я слушаю, – в молодости я, пожалуй, был чуточку легкомысленным. То и дело, видишь ли, попадал в беду.
Он усмехнулся своим воспоминаниям и смахнул крошки печенья с жилета. Глядя на его холеные руки и большие нежные глаза, трудно было поверить, что когда-то он был легкомысленным, но я из чувства долга сделал такую попытку.
– Одно время я даже подумывал о том, чтобы поступить в цирк, – продолжал он с видом человека, признающегося в детоубийстве. – Помнится, в деревню, где мы жили, приехал большой цирк, и я не пропустил ни одного представления. Ни одного. Я близко познакомился с циркачами, и они даже научили меня нескольким трюкам. Они говорили, что я бесподобен на трапеции. – Он застенчиво взглянул на меня, желая увидеть, как я отнесусь к такому заявлению. Я с серьезным видом кивнул, как будто в том, чтобы представить себе Кралевского в украшенном блестками трико на трапеции, не было ничего смешного.
– Хочешь еще печенья? – спросил он. – Да? Вот это правильно! Пожалуй, я тоже съем одно.
Жуя печенье, я терпеливо ждал, когда он возобновит свой рассказ.
– Так вот, – продолжал он, – пролетела неделя, и настал вечер последнего представления. Я бы ни за что не пропустил его. Меня сопровождала Леди, моя молодая подруга, она желала посмотреть это представление. Как она смеялась выходкам клоунов! И восхищалась лошадьми. Она и думать не думала, что вскоре случится нечто ужасное.
Кралевский достал тонко надушенный платок и промокнул им влажный лоб. Он всегда чуточку нервничал, когда доходил до кульминационного пункта рассказа.