Каждый, абсолютно каждый человек обязан написать автобиографию – перенестись в прошлое, вытащить на свет божий и перетрясти весь хлам, скопившийся за долгие годы жизни. Некоторые писатели очень необычно облекают свои мысли в слова. Значит, при желании и я смогу это сделать. Возможно, это позволит мне расслабиться и позабыть наконец о бесконечных воспоминаниях, которые сейчас то и дело всплывают в голове. Правда, тут есть одно "но": это, конечно, неправильно, но прошлое и его привычки не дают мне расслабиться и писать, о чем мне хочется, – о жизни, о старых друзьях, о семье. Я постоянно сдерживаю себя. Иногда мне кажется, что, не будь я такой зажатой, однажды благодаря всей этой писанине я смогла бы лучше понять саму себя. Знаю, я перескакиваю с одной мысли на другую, но все же было бы неплохо однажды написать автобиографию.
Мама так никогда и не занялась мемуарами. Именно поэтому я и решила написать автобиографию – одну на нас двоих. Конечно, историю про девочку, чьи мечты сбылись благодаря ее маме, особенно новаторской не назовешь. Но тут уж ничего не попишешь.
Мамы больше нет рядом – но любовь и благодарность к ней подтолкнули меня к тому, чтобы попробовать рассказать о ее жизни и ее пути.
Я надеялась, что, работая над мемуарами, я лучше пойму наши с мамой отношения и, быть может, наконец узнаю, почему же осуществленные мечты давят таким тяжелым грузом. Эта книга включает как мои воспоминания и истории, так и записки из маминых блокнотов и дневников. Мы с мамой обе любили коллажи, так что я поместила ее слова рядом с моими – вместе с письмами, вырезками и прочими свидетельствами нашей жизни. Так, рядышком с историей ее жизни, идет и моя. Кто знает, может, посмотрев на них со стороны, я смогу лучше понять себя – и маму тоже.
Часть первая
1. Дороти
Необыкновенная
Страсть к сочинительству впервые одолела Дороти, когда она начала писать письма младшему лейтенанту Джеку Холлу, служившему во флоте в Бостоне. Стояли первые послевоенные годы. Дороти еще лежала в больнице после родов. Если не считать меня – трехкилограммового младенца, – она была совсем одна. Так что мама принялась за занятие, которое позже стало ее настоящей страстью, – она начала писать. В этих письмах сразу видно, что мама тогда находилась под большим влиянием тех немногих фильмов, что ей позволяла смотреть Бола, – например, "Бродвейской мелодии" 1938 года и других безобидных девичьих кинолент с Джуди Гарленд в главной роли. Мамина любовь к выражениям типа "ты – любовь всей моей жизни", "только с тобой я могу быть счастлива" и словечкам вроде "шикарно" прекрасно отражает типично американский взгляд на жизнь в сороковые. Для Дороти в те годы не было ничего важнее любви, Джека и Дайан. И все это было "шикарно".
Первое письмо ко мне, начинающееся словами "Привет, солнышко", мама написала, когда мне было восемь дней от роду. Пятьдесят лет спустя я впервые взяла на руки мою восьмидневную дочь Декстер – чрезвычайно жизнеутверждающего младенца. Я никогда не была особенно радостным или даже симпатичным ребенком, хотя долго не могла в это поверить. Мама начала переживать по поводу моей внешности, получив особенно неудачную мою фотографию. Как видите, уже тогда камера начала серьезно влиять на восприятие меня людьми. В общем, я не казалась красивой ни папе, ни маме. Впрочем, у Дороти, сидевшей с ребенком в крошечном домике бабушки Китон на Монтерей-роуд в Хайленд-парк, не было особенного выбора, так что в конечном итоге она убедила себя, что я – необыкновенная девочка. Ну а мне пришлось подчиниться – убеждению такой силы месячный младенец сопротивляться никак не мог. А последующие полгода, которые мы с мамой провели вместе, окончательно убедили нас в нашей правоте насчет моей необыкновенности. Дороти переполняли радость, тревоги и страхи, столь присущие новоявленной матери, и она прекрасно запомнила этот период своей жизни.
13 января 1946 года
Дорогой Джек,
Сейчас ты, верно, уже приближаешься к Бостону и наверняка основательно вымотан. Даже странно представить, что там, у тебя, такие холода, в то время как у нас стоит чудесная погода.
Извини, что так вела себя при нашей последней встрече. Я не хотела тебя обидеть – просто при мысли, что придется с тобой расстаться, мне стало невыносимо грустно. Я очень старалась не плакать, зная, что это не пойдет на пользу Дайан.
Сейчас у нас восемь вечера, и твоя дочурка спит. С каждым днем она становится все краше. Уверена, когда ты приедешь, она сразу же станет "твоей любимой девочкой". Но это было бы несправедливо – в конце концов, я первая тебя увидела, так что я должна быть на первом месте в твоем сердце, верно?
Сегодня в гости приходили Чикита с Лоис и нашли нашу дочку весьма симпатичной. Даже несмотря на то, что она опять проделала свой любимый фокус – как только кто-нибудь подходит к Дайан поближе, она начинает усиленно косить глазами.
Что же, родной, мне пора – пойду будить нашего ангелочка. Нам с ней так повезло! Каждый раз, глядя на нее, я мечтаю о тех временах, когда мы будем все вместе – одна дружная семья.
Спокойной ночи, любимый.
Дороти
18 января 1946 года
Здравствуй, дорогой!
Ну почему я такая плакса? Сама не знаю. До замужества из меня и слезинки выдавить нельзя было. Я даже думала, что вообще не умею плакать! А сейчас, стоит мне только подумать о том, какой ты замечательный и как я по тебе скучаю, как тут же начинаю реветь, словно Дайан. Все же я очень люблю тебя, милый, даже больше, чем ты догадываешься. Хоть я и не всегда говорю о своих чувствах, знай: когда ты рядом, меня переполняет любовь.
На днях я сделала наши с Дайан фотографии – обычные дешевые фотокарточки. Вряд ли малютка Дайан (да и я тоже) выйдет на них очень хорошо – уж слишком она крошечная. Но я все равно надеюсь, что благодаря им ты наконец увидишь, как выглядит твоя дочурка. Фотограф сказал, что для ребенка ее возраста и роста Дайан – очень симпатичная малышка. Во всяком случае, она не такая толстушка, какой была ее мамочка.
Я и сейчас, как это ни прискорбно, та еще пампушка. Дайан весит уже больше четырех килограммов и с каждым днем все хорошеет. Отлично ты придумал – присылать ей двухдолларовые банкноты. Я откладываю их в копилочку – может, со временем откроем на ее имя сберегательный счет?
Спокойной ночи, дорогой мой.
С любовью,
Дороти
21 февраля 1946 года
Здравствуй, милый!
Я в ужасе. Как я и ожидала, фотографии вышли просто отвратительно. Дайан на них сама на себя не похожа. Я решила, что не буду их отсылать – иначе ты подумаешь, что я попросту шутила, говоря, какая она хорошенькая.
В своем последнем письме ты сказал, что мечтаешь заново прожить те дни, что мы были вместе. Я и сама об этом думаю – нам тогда было так хорошо. Нам ведь совсем не обязательно меняться, правда? Даже несмотря на то, что у нас теперь есть ребенок и полно всяких важных дел – это ведь еще не значит, что мы вдруг должны начать вести себя как взрослые и занудные дядя с тетей?
Ведь так?
Спокойной ночи, дорогой Джек.
Твоя Дороти
31 марта 1946 года
Дорогой Джек!
Будь ты сейчас рядом, я бы тебя хорошенько выбранила – так я на тебя зла. С какой стати ты вдруг решил, что я "изменилась и симпатизирую другому"? Я ведь, как и ты, искренне верю, что наш брак может быть очень счастливым, и для меня это так же важно, как и для тебя. Плохого же ты обо мне мнения, если считаешь, что я нахожусь в постоянном поиске кого-то "получше"!
Неужели ты думаешь, что для меня замужество – лишь игра? Ты, должно быть, знаешь, как сильно я люблю тебя – так зачем мне кто-то еще? Ты говоришь, что желаешь мне только счастья, – и причиняешь мне такую боль! Если бы только ты чуть больше верил в меня и мою любовь… Я тоже прекрасно помню наш уговор – не скрывать, если любовь угасла. Тебе самому понравилось бы, если бы я постоянно твердила, что не верю в нашу любовь и что ты скоро найдешь себе кого-нибудь еще? Мне это определенно не понравилось, так что, будь добр, больше не пиши мне такие глупости.
Наверное, не стоит отправлять это письмо. Правда, чем больше я думаю о твоих словах, тем больше злюсь. Но как бы я ни злилась, я все равно люблю тебя, мой милый, люблю всем сердцем. Даже если бы я обошла весь белый свет, я бы не нашла никого лучше тебя. Ты делаешь меня счастливой.
Ну вот, теперь мне уже гораздо лучше. Я уже успокоилась. Но учти: если еще раз напишешь мне такое письмо, я опять разозлюсь!
С любовью,
Дороти
P. S. Решила все-таки отправить тебе наши фотокарточки.
25 апреля 1946 года
Привет, милый!
Тебе все-таки не понравились наши снимки, да? Поверь, твоя дочка вовсе не такая, как на этих жутких фотографиях! Да даже если бы у нее не было ее хорошенькой мордашки, она все равно было бы симпатягой – просто из-за ее характера. А характер у нее уже проявляется, да еще какой! Надо будет попозже сфотографировать ее снова.
Как ты знаешь, Дайан – на удивление смышленый ребенок. Я недавно прочла, что должны уметь дети в 4 месяца, и знаешь что? Дайан умела делать все это уже в 2 месяца! Она уже пытается садиться, совсем как полугодовалый ребенок. Она во всем пошла в тебя – она умненькая, с сильным характером и интересной внешностью. Даже не сомневайся, что из нее вырастет настоящая красавица.
Дорогой, ты знаешь, что до нашей встречи осталось всего 38 дней? Дайан кричит: "Ура!" Ну, во всяком случае, улыбается.
До встречи, мой любимый!
Дороти
К западу
Мое первое воспоминание – тени на стене, складывающиеся в узор. Лежа в кроватке, сквозь прутья я вижу женщину с длинными волосами. Она загадочная и непонятная – даже когда склоняется надо мной и берет на руки. Мне кажется, я уже тогда знала, что жизнь в этом мире будет странной и неоднозначной, но притягательно прекрасной. И на протяжении всей этой жизни я буду пытаться понять свою маму. Было ли оно так на самом деле или я это придумала уже сейчас, сложно сказать.
Что-то отложилось в моей памяти особенно хорошо, например, метель в Лос-Анджелесе, приключившаяся, когда мне было три года. Или занятный сборный дом из жестяных листов, в котором мы жили до моих пяти лет, – забавной полукруглой формы. Наверное, из-за него я до сих пор питаю нежные чувства ко всякого вида аркам.
Еще помню, как однажды вечером наш сосед, мистер Эйнер, услышал, как я топчусь на подъездной дорожке, только что выложенной камнем, и пою "Over the Rainbow". Я почему-то была уверена, что мистер Эйнер рассердится, а он вместо этого сказал, что я "чрезвычайно одаренная девочка".
Мой папа работал в Управлении водными ресурсами и энергетикой в центре Лос-Анджелеса, и, когда мне было пять, я побывала у него в офисе. Туда мы добирались на трамвае, и мне запомнилось, какой удивительный вид открывался из вагончика – бесконечно высокие небоскребы и здание городской ратуши прямо на вершине холма. Мне тогда ужасно понравилось в кафе "У Клифтона" и в универмаге "Бродвей". Кругом было полно людей, а улицы – все в асфальте, угловатые, строгие. Я влюбилась в центр Лос-Анджелеса и с тех пор искренне верила, что именно так и должен выглядеть рай. И, конечно, самое приятное воспоминание от той поездки: я хватаю маму за руку и кричу в восторге: "Мам, смотри! Смотри!" Мы обе обожали глазеть по сторонам.
Даже трудно сказать, что мама любила больше – наблюдать за жизнью или писать. В детстве я терпеть не могла разглядывать ее альбомы – только потому, что под каждой из фотографий красовалась целая простыня разъяснений и пояснений. Став постарше, я перестала открывать ее бесконечные письма. Кому нужна эта писанина? Фотографии куда интереснее. Натолкнувшись в темной комнате на мамины альбомы и записки, я стала избегать их, как огня. Впрочем, все изменилось в мои шестьдесят три года, когда я решила написать мемуары. Тогда-то я и прочла все мамины записки, без особого порядка, хватаясь то за одну, то за другую. В процессе я наткнулась на мамины мемуары – вернее, то, что осталось после ее попытки их написать. На обложке дневника золотом была выдавлена дата "1980" – получается, мама приступила к своим воспоминаниям в пятьдесят девять лет. Записи были датированы, но иногда встречались и незаконченные отрывки, после которых мама оставляла по дюжине пустых страниц подряд. Порой она писала абзац-другой о какой-нибудь истории, заканчивала ее лишь спустя пару лет, а через несколько месяцев описывала ее снова. Описывая пять лет своей взрослой жизни, она то и дело отвлекалась на истории из своего детства и в целом не очень придерживалась строгих временных рамок. Дороти, если судить по дневнику, вспоминала о своей жизни с благодарностью и радостью – правда, не всегда. Она не только ворошила приятные воспоминания, но и думала о тяжелых временах – например, о тридцатых годах, когда с одной стороны на нее давили строгие ограничения методистской церкви и ее собственной матери, а с другой – манили неизведанные и незнакомые удовольствия. Горько признавать, но жизнь не всегда была для Дороти легкой и приятной – от некоторых ударов судьбы она так никогда и не оправилась.
Семейные чувства
Когда мне было три-четыре года, мой отец, Рой Китон, прозвал меня "Коврижкой" – так он называл меня только в моменты прилива нежных "семейных чувств". Во все остальное время я была просто Дороти. Отец мечтал о сыне и твердил об этом маме на протяжении всех ее трех беременностей. Но у них рождались только девочки, и со временем всем стало ясно, что идеальным сыном в представлении папы могла бы стать именно я. Я была пацанкой, но при этом тихой и послушной. Сама я не очень понимаю, почему отец любил меня больше сестер. Иногда он делился со мной мыслями, которые скрывал даже от мамы. Ну а я выслушивала его – безропотно и безмолвно. В конце он спрашивал: "Ну что, прав я или нет, Коврижка? А?" И я всегда отвечала, что он, конечно же, совершенно прав. Думаю, для отца не было секретом, что я всегда соглашалась и с мамой тоже.
Мы постоянно переезжали с места на место. Когда мне было четыре, мы жили в старом двухэтажном доме на Уолнат-стрит в Пасадене. Перед домом не было лужайки, только тротуар, но зато в нашем распоряжении был огромный задний двор, прямо по которому проходила железная дорога до Санта-Фе. Там даже не было забора, чтобы оградить нас от путей. Когда мы сидели на кухне, из окон проезжавшего мимо поезда на нас глазели любопытные пассажиры. Сегодня, конечно, такое и представить себе нельзя, но в те времена всем было плевать. Папина немецкая овчарка Грампи любила спать прямо на железнодорожных путях, спрыгивая в сторонку перед поездом.
У нас в доме всегда были кошки. Я была еще ребенком, когда мы сняли дом подешевле, прямо на верхушке холма в Хайленд-парк. К дому прилагалось пол-акра земли (вернее, грязи) с крошечной лужайкой. Соседей поблизости не было, да и прохожих тоже – кому придет в голову карабкаться по крутой лестнице на холм? Так что для кошек там было полное раздолье. Я завела 13 штук – и мама была не против. Папе было все равно – он почти не бывал дома. Несмотря на то что с деньгами у нас всегда было туго, мама умудрялась кормить каждый день не только нас пятерых, но и всю эту кошачью стаю. Помнится, четверых из них я нашла в одну неделю – Красавчика, Пирожка, Вопилку и Алекса. А одну кошечку, Малышку, я помню особенно хорошо. Это была глуповатая серая кошечка с тощими ногами, огромными ушами и переломанным кривым хвостом. Самое странное в ней было то, что она никогда не издавала ни звука – она не мяукала, не шипела, не мурчала. Все, кроме меня, считали Малышку ошибкой природы. Я же ее обожала. Однажды она принесла нам четырех котят, но, к моему горю, от родов так и не оправилась и вскоре умерла. Моей сестре Орфе было на это плевать – незадолго до этого она в тайне от мамы завела себе дружка и то и дело бегала к нему посреди ночи. Марти была еще совсем маленькой и на кошек особенного внимания не обращала.
А вот для меня они были моими лучшими друзьями. Мама всегда говорила, что я очень чувствительная – а все потому, что я – средний ребенок. Не знаю, права она была или нет, но помню, что переживала, почему никто в моей семье не любит кошек так же, как и я. Я так никому и не рассказала свой самый большой секрет: когда я вырасту, я открою кошачий приют на ферме и спасу всех-всех бездомных котят и кошек, каких только встречу на своем пути.
Первенец
Быть старшим ребенком не так уж и плохо. На какое-то время родители были в моем полном распоряжении, но потом появился Рэнди, на пару лет меня младше. Рэнди был очень ранимым ребенком – слишком ранимым. Однажды я, как президент и создатель элитного Клуба Бобров, заставила охотника за сокровищами (эта роль досталась Рэнди) отправиться со мной к высохшему руслу реки за монетками. Деньги я намеревалась потратить на покупку енотовых шапок как у Дэви Крокетта по 1,98 $ за штуку. Мы уже совсем было отчаялись, когда Рэнди наконец углядел настоящую монету в пятьдесят центов. Моему счастью не было предела. Я отвечала за финансовую сторону в нашем клубе, поэтому самостоятельно подняла монету и зажала ее в кулаке – на какое-то мгновение жизнь стала невообразимо прекрасной. Пока Рэнди не начал орать, как резаный. Оказывается, он испугался самолета, медленно ползущего по небу. Казалось бы, ерунда. Но Рэнди пришел в такой ужас, что, не прекращая рыдать, убежал домой и спрятался под кровать. Даже маме не удалось убедить его, что это был всего лишь безобидный самолет. После этого происшествия Рэнди стал с опаской относиться к окружающему миру и начал бояться любых летающих объектов. Подростком Рэнди практически невозможно было выманить из его собственной комнаты. Робин говорила, что рано или поздно он срастется с собственной комнатой и попросту исчезнет. В каком-то смысле так оно и было – Рэнди "исчезал" в музыке. Особенно любил он Фрэнка Заппу. Песня "Zomby Woof" стала его мантрой.
Родители переживали за Рэнди с самого его рождения. Я же в ответ постаралась стать совершенно не такой, как Рэнди. И зря. Я не понимала, что благодаря своей ранимости Рэнди научился понимать мир гораздо лучше меня.
При этом я всегда могла его обдурить – например, выцыганить у него единственный и неповторимый зеленый йо-йо, или шоколадку, припасенную с Хэллоуина, или драгоценные стеклянные шарики с узорами, которые он прятал под кроватью. Ну да, Рэнди был чутким и уникальным, ну и что с того? Зато у меня были теперь все его вещи!