Но тогда я считала, что мы – отличная команда. В пятнадцать лет я создавала наброски нарядов, а мама воплощала в жизнь мои идеи. Вернее, не столько создавала, сколько баловалась с разными выкройками, меняя местами то одну деталь, то другую. Основная идея оставалась неизменной – мама твердо считала, что нет ничего лучше платьев с запахом, про которые говорили, что, "если начнешь шить его после завтрака, к обеду выйдешь уже в новом платье". Конечно, важную роль играла и ткань, выбор которой в универмагах вроде "Вулворт" или "Пенни" казался нам слишком бедным и банальным. Мы с мамой предпочитали комиссионный "Гудвилл", в котором нам попадались настоящие сокровища – ткани в горошек, полоску и клетку. Мы покупали старые твидовые пиджаки, из разных кусочков которых шились отличные мини-юбки. Конечно, основная работа ложилась на мамины плечи – меня к швейной машинке совершенно не тянуло. Меня интересовал лишь конечный результат – и как я в нем буду выглядеть.
Я и не подозревала, что мама порой переживала из-за моего "образа". В одном из своих дневников за 1962 год она писала:
Волосы у Дайан так налачены, что торчат сантиметров на 10 вверх. Юбки – на 8 сантиметров выше колен. Мы дома все над ней подшучиваем по этому поводу, но вообще-то она выглядит очень привлекательной. Конечно, для нас, ее родных, Дайан самая красивая поздно вечером, когда смывает макияж и надевает старые удобные домашние штаны. Она уже такая взрослая девушка! И очень независимая – у нее есть свои взгляды на жизнь, которые она ни за что не согласится предать. Верный способ испортить с Дайан отношения – это сказать, что она должна делать или как думать. Она все решает для себя, сама.
И благодаря маме я и впрямь была очень самостоятельной. Моим самым любимым нарядом тех времен было платье, которое мы с мамой сшили на школьный выпускной в 1963 году. Сперва мама купила мне мини-платье в "Ньюберри" (я тогда работала в этом универмаге в отделе нижнего белья), но я отвергла его из-за излишней простоты. После этого мы отправились в нашу любимую комиссионку, где нашли отличное платье с широкой юбкой в черно-белый горошек, которое немедленно и раскроили. Затем мы разорились на дорогущие белые туфли на высоком каблуке с черным носом и маленькими помпончиками. Еще одним штрихом стали черные чулки со швом – очень модные. Помнится, тогда я верила, что если мне удастся "спрятать" лицо и подчеркнуть самую привлекательную мою черту – то есть улыбку, – то я буду выглядеть куда привлекательней. Но потом произошло событие, перевернувшее всю мою жизнь. Я прохаживалась по другому моему любимому магазину – комиссионке Армии Спасения, – когда вдруг увидела решение всех своих проблем: шляпу. Старый мужской котелок. Я немедленно нацепила ее – и вуаля!
И впервые в жизни мама категорически не одобрила мой выбор.
– Шляпа хорошая, но для выпускного не подходит.
Тем не менее на выпускном мне удалось добиться нужного мне эффекта и привлечь к себе внимание. Я сияла от радости, и мне было плевать, что выгляжу я как чучело. Главное, что я не была похожа на всем знакомую, старую-добрую скучную Дайан. Ну а насчет шляпы мама оказалась права – ее я решила припасти напоследок.
2. Джек
Отца я в детстве почти не видела. Он лишь говорил мне выключать в комнатах свет, закрывать плотно дверь холодильника и есть то, что приготовила мама, – а иначе отправлюсь спать в гараж. Каждое утро папа надевал один и тот же серый пиджак и полосатый галстук и отправлялся на работу в Управление. Он сыпал банальностями: "Пей молоко, оно полезно для костей", "Будь вежливой", и – самая любимая его фраза – "Задавай вопросы". Я постоянно спрашивала маму, почему он такой? И мама всегда говорила в ответ одно и то же: папа – очень занятой человек, голова у него занята другими вещами. У папы в голове вещи? И что же это за вещи? Нет, я решительно не понимала папу. Единственный человек, который мог бы раскрыть для меня тайны моего папы, жил от нас в пяти милях и навевал на всех, включая меня, благоговейный ужас.
Я говорю вовсе не о бабуле Китон, о нет. Страх в нас вселяла высокая и суровая бабушка Холл. Она частенько поговаривала о том, что не собирается "рядиться в чужие перья", и что пусть лучше уж полюбят меня такой какая есть. Бабуля Китон считала, что папа болел рахитом из-за плохого питания в детстве. Из-за этого ноги у папы выгибались назад, как у кузнечика. В общем, она была недалека от истины.
Бабуля Китон жила неподалеку от бабушки Холл, но отношения у них были не очень, и неудивительно. Бабушка Холл была полна скептицизма, бабуля Китон – веры. Каждое воскресенье бабуля Китон пекла "ангельский" торт, делала домашнее мороженое и угощала нас лимонадом в высоких стаканах. Бабушка Холл раз в год готовила "дьявольский" шоколадный торт из готовой порошковой смеси. Бабуля Китон была богобоязненной христианкой. Бабушка Холл – убежденной католичкой. Бабуля Китон верила в рай. Бабушка Холл считала, что все это "чушь собачья".
В двадцатые годы, когда ее муж пропал без вести, Мэри Элис Холл переехала из Небраски в Калифорнию, захватив с собой сына Джека и сестру Сэди. Мальчику в те годы непросто было расти без отца. Мэри Холл никак не объяснила сыну его отсутствие. Никто так до сих пор точно не знает, был ли папа незаконнорожденным ребенком или же, как утверждала Мэри, его отец Честер умер незадолго до рождения наследника. Как бы то ни было, Мэри – здравомыслящая и суровая католичка с ирландскими корнями – собрала вещи и попрощалась со всей своей большой семьей на полуразваленной ферме в Небраске: родителями и одиннадцатью братьями и сестрами. Она уехала и никогда об этом не жалела.
Неизвестно, откуда Мэри взяла деньги на покупку половины дома в нескольких кварталах к северу от нового 110-го шоссе. Нижний этаж у Мэри арендовали ее сестра Сэди с мужем Эдди и поздним ребенком Чарли. На втором этаже жили сама Мэри и ее арендатор – некий Джордж Олсен, который занимал спальню в конце коридора, рядом с детской. О характере отношений между Джорджем и Мэри можно только догадываться. Никто так и не осмелился спросить об этом у Мэри – она не терпела вмешательств в ее личную жизнь.
Мэри прожила по адресу Рэнджвью-авеню, 5223, до самой смерти. Она умерла в столовой – той самой, куда нас против желания затаскивали каждый год родители на день Благодарения. Помнится, однажды я ускользнула из столовой и проникла в спальню бабушки. Я осторожно открыла ящик комода и обнаружила внутри несколько пар старых носков, набитых четвертаками. Я пришла в такой восторг, что тут же поделилась открытием с Чарли. Кузен не разделил моих чувств – накануне мы поругались, споря, чей бог лучше. Чарли назвал меня идиоткой и заявил, что четвертаки не идут ни в какое сравнение с пачками стодолларовых купюр, которые он нашел под досками бабушкиного шкафа.
Бабушка была мужественной и мужеподобной женщиной. Сама она считала себя деловой женщиной, которая всего добилась в жизни сама.
– Меня интересует коммерческая сторона жизни. Я хочу заработать много денег – и сделать это как можно быстрее, – говорила она.
Мэри Элис Холл была безжалостной ростовщицей, которая без малейшего зазрения совести выдавала под огромный процент деньги соседям, оказавшимся в затруднительной ситуации. У бабушки была одна-единственная цель в жизни: накопить как можно больше денег, желательно в виде наличности. Ее циничный взгляд на жизнь нашел свое отражение и в том, что он читала: на протяжении долгих лет бабушка выписывала "Геральд Экспресс", "издание, которое проливает свет на все тайны и открывает глаза тем, кто хочет знать все об убийствах, инопланетянах и спортивных событиях". При этом бабушка вовсе не была спесивой или высокомерной. Она прекрасно понимала горести бедняг, сбежавших от несчастного брака, банкротства или полиции. Так почему бы ей и не почитать про истории со "дна" общества, типичные для окружающего ее города?
Представления Мэри о воспитании ограничивались одним методом: если Джек плохо себя вел, она запирала его в шкафу и уходила из комнаты. Не больше и не меньше. Когда к ним заявился ее бездельник-брат Эммет, просадивший все свои деньги в карты, Мэри подселила его в детскую к Джеку. Зачем выделять брату отдельную спальню, когда ее можно кому-нибудь сдать?
Папа называл Эммета абсолютно аморальным типом. Незадолго до начала папиной учебы в университете Эммет обманом вытянул у него сотню долларов. После этого они два года не разговаривали – хоть и продолжали жить в одной комнате. Отец ненавидел Эммета. Правда, хоть какой-то толк от их вынужденного сожительства был: повзрослев, Джек Холл не стал таким же, как его провонявший сигарами изворотливый дядя.
Папа не знал, как звали его собственного отца, и, как и все остальные, не осмеливался спросить это у матери. Мэри позаботилась о том, чтобы в ее окружении никто даже не упоминал имени Честера. Тетя Сэди, как и мама, повиновалась ее приказам. Дороти совсем не хотелось ссориться со своей свекровью. С Мэри Элис Холл вообще никто не хотел связываться, и тайна папиного отца оставалась нераскрытой, пока я не обнаружила в маминых бумагах вырезку из статьи.
ЖЕНА 9 ЛЕТ РАЗЫСКИВАЛА МУЖА И ТЕПЕРЬ ТРЕБУЕТ ОТ СТРАХОВОЙ КОМПЕНСАЦИЮ
Понедельник, 23 июня 1930 года.
Женщина уверена, что ее муж мертв – супруг испарился спустя три месяца после свадьбы.
Миссис Мэри Холл в чем-то напоминает героиню поэмы Генри Лонгфелло "Эванжелина" – быть может, не столь терпеливую и смиренную, как девушка из произведения поэта. В поисках своего супруга, Честера Н. Холла, девять лет назад сбежавшего из-под венца, миссис Холл объехала всю страну. Сама женщина считает, что ее муж мертв. "Если бы он был жив, он бы обязательно ко мне вернулся, – уверена она. – Наша любовь не знала границ". Миссис Холл не преминула отметить это и в своем заявлении, которое она подала судье Гарри Ханту. В прошении миссис Холл попросила официально объявить о смерти Честера Холла, чтобы она могла получить выплаты по страхованию жизни в размере 1 000 долларов.
26 июля 1921 года, спустя три месяца после свадьбы, Холл пришел домой в расстроенных чувствах. Он никогда не жаловался жене на свою работу, так что она не могла понять, в чем дело. "Примерно в девять вечера, – говорится в заявлении миссис Холл, – он надел шляпу и сказал, что пойдет в кино. Больше я его не видела".
Миссис Холл переехала в Калифорнию четыре года назад вместе со своим сыном Джеком. По ее словам, она предприняла все возможное, чтобы отыскать своего супруга.
До того, как вырасти и стать инженером, Джек Ньютон Игнатиус Холл был "малышом Джеки". Сложно даже представить, каково ему было расти в тени своей матери – по выражению моего сына Дьюка, "крутой, как яйца". В шестидесятые и семидесятые папа раскраивал на участки под застройку округ Орендж, но за пару десятилетий до этого он был обыкновенным мальчишкой, который прижимался носом к окну и смотрел, как его мать до полуночи играет в покер в одном из плавучих казино Каталины. Прежде чем стать специалистом по разработке различных желобков и труб и ливневых канализаций, папа прыгал с вышки в команде университета. Уже став взрослым, Джек Холл очень гордился своей работой, предполагавшей математически точное препарирование земли на аккуратные участки.
Мне кажется, что папа стал инженером-строителем, потому что эта профессия создавала иллюзию, будто человек может изменить саму Землю – огромную и непредсказуемую. Папа еще в детстве понял, что свою собственную мать ему не изменить. Мэри Холл никогда не обнимала его, не хвалила и не жалела – всякие проявления любви были не в ее духе. Может, поэтому папа и обратил свое внимание на старую-добрую матушку-Землю? Сейчас, когда я задумываюсь об этом, мне становится проще понять то, как папа относился к моей маме и нам, детям.
Он то и дело пытался войти в нашу узкую компанию, состоявшую из Дороти и детей. В конце концов, почему бы и нет? Он же был нашим отцом. Но у папы не было ни единого шанса вписаться – еще бы, он ведь не понимал ни своих детей, ни нервную, чувствительную жену. Каждый вечер, стоило только папе войти в дом, мы тут же прекращали делать то, что делали, и его встречала полная, хоть и вполне дружелюбная тишина. Стыдно признать, но мы никогда даже не думали включить папу в наши игры и занятия. Впрочем, он с этим смирился – как смирился с холодностью своей собственной матери.
Три истории
У папы было ровно три истории о его детстве – не больше и не меньше. Во-первых, история о том, как в детстве у него был такой рахит, что ему приходилось носить специальные распорки. Во-вторых, история о том, как бабушка Холл заставила его играть на кларнете в оркестре, хоть он и ненавидел кларнет. И, в-третьих, папина любимая история: о том, как в девятнадцать лет на баскетбольном матче в колледже он встретил маму и сразу понял, что она – его судьба. Эту историю папа всегда заканчивал одними и теми же словами:
– А через полгода мы с вашей мамулей поженились в Вегасе.
Вот, собственно, и все. Или, как сказала бы Мэри, конец-шмандец.
Три воспоминания
Когда мне было девять, папа научил меня разрезать гранат. Ножом он надре́зал гранат по окружности, а затем взял его в руки и разделил на две половинки. А внутри, словно драгоценные камешки (гранат – мой астрологический камень), сверкали зернышки. Я вгрызлась в гранат, и во рту у меня оказались сразу пятьдесят ярко-красных зернышек. Мне казалось, именно таким и должен быть на вкус рай.
Все наши семейные вылазки в конечном итоге приводили нас к океану. И неважно, были ли мы в кемпинге в Гуаймасе, Энсенаде или на побережье за Санта-Барбарой; каждый вечер папа усаживался на берег, поближе к своему верному другу – Тихому океану. Только вечером папа мог насладиться редкими мгновениями покоя. Став чуть постарше, я, прихватив стакан "Севен-апа" со льдом, подсаживалась к папе. Мы сидели вдвоем в тишине, которую папа рано или поздно прерывал.
– У тебя очень красивая мама, – говорил он.
Или:
– Ужасно я люблю нашу маму, понимаешь?
Или:
– Дайан, обязательно не забудь сказать маме спасибо – она приготовила нам просто отменный ужин.
Осыпая маму комплиментами, папа пытался избавиться от чувства вины за ее судьбу и вечную зависимость ото всех. Он переживал за Дороти, но ничего менять не хотел – даже не пробовал относиться к ней чуть иначе. Наверное, глядя в океан, он беззвучно снова и снова просил у мамы прощения, надеясь, что отлив унесет с собой все его печали.
Я была уверена, что умираю. Я задыхалась. У меня и так уже была астма, а тут еще этот удушающий кашель. Потом папа перевернул меня вверх ногами, и – о чудо! – я почти сразу прекратила кашлять. Маму так напугал мой приступ, что она почти два месяца не пускала меня в школу – я тогда училась в четвертом классе. Каждый день мама растирала мне спину мазью и ежечасно давала "Севен-ап" со льдом. Иногда даже разрешала смотреть телевизор. Помню, как-то мы с папой смотрели фильм о слепой старушке, чью собаку-поводыря сбил грузовик. Я тогда еще спросила папу: как бог мог допустить такое и дал собаке умереть?
– Ты, главное, не бойся, – ответил папа.
Мне его ответ показался странным – чуть раньше я подслушала разговор мамы и тети Марты, когда они обсуждали, как папа грохнулся в обморок, уколовшись о шип розы. Я никогда не считала папу трусишкой – в конце концов, он спас мне жизнь. И мне все так же казалось, что бог поступил довольно гнусно: позволил умереть старушкиному псу. А ведь ей и так уже недолго осталось жить.
– Почему старые люди должны умирать от старости? – спросила я папу. Он посадил меня на колени и сказал:
– За плечами каждого старого человека – долгая-долгая жизнь, и все они готовы к смерти. Не переживай за них, Дайан, – папа поцеловал меня, поставил на пол и велел идти готовиться ко сну.
Тем вечером родители что-то долго обсуждали за закрытыми дверями. Может, папе было настолько хорошо с мамой, что он мог поделиться с ней своими страхами – рассказать, что до обморока боится шипов на розах, или поделиться историей о чудесном псе, который погиб по нелепой случайности. Или просто поговорить о том, что старость – это страшно.
Мысли позитивно
Папиной Библией – вернее, даже двумя – были книги "Позитивное мышление" Нормана Винсента Пила и "Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей" Дейла Карнеги. Наверное, из-за них он так любил сыпать банальностями вроде "мысли позитивно". В детстве я постоянно твердила эту фразу, надеясь, что в итоге научусь мыслить и обрету позитивный взгляд на жизнь. Когда я спрашивала папу, почему его мантра не работает, он всегда отвечал мне одно и то же: "Попробуй еще раз".
Но что вообще значило "позитивно"? И, что более важно, что значило "мыслить"? Я не знала ответов на эти вопросы и, следуя обычному совету отца, продолжала бомбардировать всех вопросами.
В 1957 году мы переехали в бежевый, обшитый деревянными панелями дом номер 905 на Норт-Райт-стрит в Санта-Ане. Дом окружали бесконечные апельсиновые рощи. Мы, дети пятидесятых, не могли устоять перед прелестями Южной Калифорнии и верили, что, купив фургон "бьюик", катер и щитовой бассейн, мы обретем счастье. Вскоре на месте апельсиновых рощ стали появляться целые кварталы новых домов с названиями вроде "Солнечный край". Тот факт, что в округе Орендж, получившем свое название от апельсиновых деревьев, таких рощ становится все меньше и меньше, очень меня огорчал. Я поделилась своими чувствами с папой.
– Такова жизнь, Дайан, – отвечал он. – Тут уж ничего не поделаешь.
Не особо задумываясь, я переняла папину веру в "американскую мечту", но по апельсиновым зарослям все же тосковала.
Переезд в Санта-Ану ознаменовал начало моего взросления. Мне предстояло вырасти в юную девушку, почти женщину. Папа то и дело говорил, какой красивой я буду и как в меня влюбится какой-нибудь хороший парень. Ну не замечательно? Я же совершенно не хотела, чтобы в меня влюблялся какой-то парень. В моей голове постепенно зрело понимание того, чего я хочу на самом деле: чтобы меня обожала сразу целая куча людей, а не какой-то один непонятный мальчик. Эта не оформившаяся толком мысль, в числе прочих, и подтолкнула меня к кино и театру. Слушая родителей, я снова и снова убеждалась, что вместо близости одного человека мне нужна любовь аудитории. Близость была опасна – как курение или алкоголь. Близость значила, что тебя будет любить лишь один человек, а не тысячи или миллионы. Мне сразу вспоминалась мама на сцене в отеле "Амбассадор" и как папа бесился, не желая делить свою любимую жену с другими.