- Мы будем здесь в это время тоже громить фашистов, - говорю ему и обращаюсь к Кореневу: - Передайте Сидору Артемьевичу, пусть выходит сюда, поможем!
Рева, видимо, не собирается сдаваться, но Бородачев останавливает его:
- Павел Федорович, давайте прекратим, командиру виднее.
Мне очень хотелось во что бы то ни стало встретиться с Ковпаком, вместе обсудить наболевшие вопросы, лучше сориентироваться на будущее, наметить планы совместных действий и конечно же обменяться опытом партизанской тактики. И я выдвигаю перед товарищами идею созыва совещания партизанских командиров.
Коренев сразу подхватывает это предложение и обещает доложить о нем Ковпаку. Мы не раз убеждались, что в наших условиях согласованность действий это половина успеха. И наоборот, сколько раз из-за недоговоренности с другими командирами мы даже мешали друг другу, а от этого выигрывал только враг.
- А вы знаете, дорогой землячок, - Рева говорит Кореневу, - тут, если в снегу добре покопаться по нашим лесам, будут и патроны, будет и взрывчатка, и пулеметики тоже найдутся. А после совещания можно так всем вместе ударить, что…
Мы решили написать письмо товарищу Ковпаку о необходимости проведения такого совещания. Тут же составили такое послание и вручили Кореневу.
Гость напомнил нам о привезенных им материалах, которые надо передать на Большую землю.
- А вы сами поезжайте на радиостанцию. Она находится в землянке в пяти километрах отсюда. Наш человек вас проводит.
- Отлично, - обрадовался Коренев.
Он дает нам ознакомиться с отчетом Ковпака и Руднева. В отряде у них около трехсот человек. Это ядро. К нему примыкают и другие отряды, принятые под общее командование Ковпака: Глуховский, Кролевецкий и Шалыгинский. Все они организованы Сумским обкомом партии. Самостоятельно им действовать было трудно, это и привело к объединению. Бородачев с Кореневым уходят. Рева докладывает мне, что в районе Скрыпницких болот обнаружен склад артиллерийских снарядов и что в отряде Погорелова есть партизаны, которые берутся выплавлять тол.
Вскоре вернулся Бородачев. Мы садимся за подготовку приказа. Отряды Боровика и Воронцова должны будут немедленно выступить в Середино-Будский район. Погорелов с отрядом направляется на Скрыпницкие болота - возьмут под охрану склад, артиллерийских снарядов и приступят к сооружению "завода". Заместителю командира соединения по службе тыла Реве предписывалось передислоцировать наши базы в Знобь-Новгородский район, что на границе Сумской и Черниговской областей. Составляем радиограммы в Москву:
"2 февраля 1942 года диверсионной группой Шитова пущено под откос два эшелона противника. Диверсионной группой Блохина 8 февраля взорвано два моста на линии железной дороги Брянск - Почеп".
"10 февраля 1942 года партизанами нашего отряда сожжен трубчевский лесопильный завод. Вместе с лесоматериалами уничтожено две тонны скипидара, три тонны смазочных масел".
И тут через порог нашей комнаты перешагнул наш добрый знакомый, бывший начальник милиции города Трубчевска, а теперь заместитель командира партизанского отряда, член бюро подпольного Трубчевского горкома партии Савкин. Трудно передать, с каким нетерпением мы ожидали этого коренастого, подвижного человека. Я смотрел на его широкое, скуластое лицо с нескрываемой надеждой: ведь Савкин обещал разузнать все о положении Муси Гутаревой. Увидев его сияющее лицо, я воспрянул духом.
Но оказалось, что Савкин сиял по другому поводу. По поручению секретаря подпольного Трубчевского горкома партии Алексея Дмитриевича Бондаренко он привез к нам гостя. Из-за широкой спины Савкина вышел мужчина средних лет, одетый в военную форму.
- Разрешите представиться: полковник Балясный из Военного совета Брянского фронта. Прибыл с группой товарищей из Орловского обкома партии.
Шумно здороваемся, перебивая друг друга, засыпаем полковника вопросами:
- Как наша армия?
- Какое у нее теперь вооружение?
- Есть ли авиация, танки?
Балясный отвечает охотно. Рассказывает о доблести советских войск, о жарких боях на всех рубежах. А главное, в тылу готовятся мощные резервы.
- Промышленность хорошо работает. Недавно я был на Урале, принимал технику. Прямо глазам не поверил. На голых пустырях выросли огромные заводы. И народ трудится на них не покладая рук. Все подчинено нуждам фронта. Твердо можно сказать: судьба страны находится в испытанных руках.
- А где сейчас Центральный Комитет? - вклинился Рева.
- Как это - где? Конечно в Москве.
- Она сильно разрушена? А Кремль?
- Враг от Москвы отброшен. Кремль цел и невредим. Я совсем недавно проходил по Красной площади. Куранты бьют, как всегда, точно.
- В Мавзолее были?
- Мавзолей сейчас закрыт.
О, с каким радушием мы потчевали нашего гостя! И полковник восторгался нашей печеной картошкой, сдобренной салом, и отменными солеными огурчиками.
Но вместе с радостной возбужденностью в сердце билась мысль: мало мы еще делаем, чтобы помочь нашей героической армии, нашему народу. И мы откровенно рассказываем о наших заботах, жалуемся, что самим приходится изобретать даже детонаторы к минам. Ведь мы ничего не получаем с Большой земли.
Полковник ссылается на трудности связи. Центр получает такие скудные сведения, что по ним невозможно судить о подлинном размахе партизанского движения.
- Хорошо, что вы прилетели, - говорю я полковнику. - Может, теперь наладится снабжение.
- Сейчас Емлютин расчищает аэродром, - обнадеживает нас полковник. Самолеты будут летать к вам регулярно. Собственно, с этой миссией я и прибыл.
Мы приободрились и повеселели. Рева с ходу начал составлять даже заявки на боеприпасы. Увидев у нашего начальника штаба школьную географическую карту, которой мы пользовались, Балясный пообещал, что обязательно обеспечит нас новыми картами.
Неожиданно полковник сказал:
- Нам стало известно, что вы собираетесь уходить на Украину. Есть ли в этом смысл. Леса вы обжили, народ вас тоже хорошо знает.
- Мы имеем указание ЦК компартии Украины, - напоминаю я.
- Это решение будет пересмотрено. Ждите новых распоряжений.
Заглядывая несколько вперед, скажу, что этих новых распоряжений так и не поступило. Стало ясно, что прежнее решение остается в силе.
Проводив Балясного, мы теребим Савкина, что он разузнал в Трубчевске.
Утешительного мало. Мусю Гутареву выдал агент полковника Сахарова. Ее долго и жестоко пытали. Но гестаповцы даже имени арестованной не могли установить, пока ее не опознал один из местных полицейских. Но Гутарева продолжала молчать. Тогда из Берлина из ведомства Гиммлера прибыл полковник.
- Сущий дьявол, - рассказывает Савкин. - Знаете, что он придумал: завербовал мать одного полицейского и под маской матери партизана подсадил ее в камеру к Мусе. Если она сумеет что-нибудь выведать от нее, получит двух коров. Теперь перед нами задача - предупредить Гутареву о подсадке, чтобы не проговорилась.
- Что уже сделано? - спрашиваю я.
- Наш человек, работающий в полиции, предложил гестаповцам подослать к Мусе и его мать. Она предупредит Мусю и будет связной при организации побега.
- Как вы считаете, есть хоть малейший шанс на спасение Гутаревой?
- Хорошо бы еще раз ворваться в Трубчевск. Только… - Савкин вздохнул, - это пока невозможно: фашисты ввели в город усиленный гарнизон да и Мусю пустят в расход при первом же нашем выстреле. Но падать духом не будем. Что-нибудь придумаем.
Он ушел. Мы остались одни и долго молчали, заново переживали все, что было связано с визитом полковника Балясного и сообщением Савкина. В гестаповском застенке одна против разъяренной банды гестаповцев сражалась наша Муся. О, если бы Муся увидела и услышала все то, о чем нам рассказал посланец Большой земли! Пусть же в трудный час тебе слышится, наша подруга, биение сердца Родины, гордая поступь нашей армии! И пусть благословение народа и нашей великой партии придаст тебе силы и мужества в минуты страшных испытаний!..
Потеплело. Чувствуется приближение марта. На поляне возле Красной Слободы снова жарко горят девять костров. Сухая ель трещит на огне, и над кострами роятся золотистые искры. От жара пламени оттаивает земля и громко чавкает под сапогами партизан. Ночная тьма то и дело взрывается от чьего-то возгласа и общего смеха. Так часто бывает у костров, когда на какие-то минуты или часы опасность отодвигается в неизвестность: прорываются долго сдерживаемые чувства, и люди широко и непринужденно откликаются на любую шутку.
Только у костра, где пристроился весь наш штаб, тихо. Напряженные нервы улавливают малейший звук. Мы снова ждем самолета с Большой земли, ждем встречи с теми, кто везет нам свежие новости и, возможно, какие-то существенные перемены. О многом успели переговорить в эти мучительные часы ожидания. Сейчас все молчат. Слушают.
Уже дважды кто-то неистово вскрикивал: "Самолет! Летит! Давайте ракеты!.." Мы суетливо бросались к ракетницам, но проходили минуты… Ни звука…
Начальник штаба Бородачев - в который раз! - перечитывает радиограмму:
"Обеспечьте 1 марта в 23.00 прием самолету на выброс. Приземление группы товарища Плохого немедленно радируйте. Строкач".
Большая Медведица начала уплывать куда-то за лес: кончается ночь. Даю команду гасить костры, всем разойтись по своим подразделениям.
- Эх, хлопцы, а не подсчитать ли нам, сколько мы дров пожгли, а тех литунов никак не можем дождаться, да и предъявим счет самому генералу Строкачу. А? Что вы на це скажете? - пробует пошутить Рева.
Но никто на его шутку не отзывается. Возвращаемся мрачными и взволнованными и проводим в штабе еще одну бессонную ночь.
С рассветом получаем совсем ошеломляющую радиограмму:
"Подтвердите прибытие группы Плохого".
Значит, самолет был и люди сброшены?
Новые волнения и мучительные поиски. А Москва радирует по нескольку раз в день:
"Под личную ответственность предлагаем организовать розыск группы Плохого".
Наши партизаны круглые сутки прочесывают лес, но никаких результатов.
Неужели все четверо погибли?..
Четвертые сутки никто в нашем штабе не ложится спать, дремлем по очереди, то прислонившись к стенке, то припав к столу. То и дело поступают донесения. Но все они не радуют: никого не нашли.
А утром доложили о прибытии Самошкина. Никита Самошкин - хозяин нашей первой явочной квартиры в хуторе Ляхово - тяжело ввалился к нам в комнату. Я его даже не узнал: так осунулся и постарел.
- Мусю Гутареву убили… Отмучилась, орлица…
Никита прикрыл лицо своей потрепанной шапкой-ушанкой.
Полоса сплошных неудач. Дроздов погиб. Бесследно исчезла группа Плохого. Муси Гутаревой больше нет в живых. В этот отчаянный момент забылось даже то, что сотни людей из наших отрядов находятся сейчас на боевых заданиях: в разведке, на диверсиях, в походах, успешно воюют, наводя страх на оккупантов. Все это забылось. Осталось горе и сознание своей беспомощности. Сквозь эти мрачные мысли слышу какие-то слова Самошкина. Ему пришлось дважды повторить, пока я понял: у хутора Ляхово меня ждет в шалаше женщина. Та самая, которая по поручению Савкина находилась в одной камере с Мусей Гутаревой.
Я посмотрел на моих товарищей. Небритые лица, запавшие глаза. Да, порядком их потрепало за эти дни.
- Поезжайте, Александр Николаевич, - голос Бородачева вывел меня из оцепенения. - Мы здесь пока соберем новые данные о поисках. Может, к вашему возвращению чем-нибудь и обрадуем.
Молча выхожу из комнаты. За мной выходят Самошкин и Саша Ларионов. Никто из нас не проронил ни слова до самого Ляхова… Из шалаша вышла женщина. Наши взгляды встречаются. Какие странные у нее глаза. Вначале кажутся застывшими, словно неживыми. И вдруг вспыхивают изнутри горячечным блеском. И снова гаснут. Никак не могу вспомнить, где я видел ее. И только немного погодя узнаю… Нас познакомили после освобождения Трубчевска. Но тогда она была молодая, полная сил и здоровья. Сейчас передо мной совсем старая женщина…
- Проходите, товарищ Сабуров.
Из шалаша выскакивает девчушка, боязливо жмется к коленям матери.
- Полежи, Леночка, поспи. Я с дядей поговорю, и домой пойдем.
Девочка жмурится, на глазах выступают слезы.
- Иди, иди, Лена. Мешаешь, - голос женщины становится строгим.
- Ничего, пусть побудет, - говорю я, усаживаясь на колоду у шалаша, и беру девочку на колени.
- Она всю ночь не спала, - совсем тихо роняет женщина.
Девочка смотрит на меня благодарными глазенками, уютно свертывается клубочком и тут же засыпает.
И снова слышу глухой голос женщины:
- Нет, не спасли вашу девушку, командир.
Тихо у костра. Только потрескивает сухой валежник.
- Надо бы ей сердце руками стиснуть, в былинку превратиться. А она сердце свое горячее открыла, орлиные крылья - враспах. Разве пробьешь камень грудью? Вот и разбилась птица гордая…
Женщина зябко вздрагивает, еще плотнее закутывается в платок.
- Кровь и муки… Еще до меня фашистский комендант подсадил ей в камеру соглядатая - мать полицейского. Черной подлостью хотела старуха заработать две коровы. Да не вышло. Даже ее каменное сердце не выдержало. Ума лишилась старуха. По сей день тряска у нее, все криком кричит… - Женщина перевела дыхание. - И я, видно, до самого моего смертного часа не отойду. Все кровь перед глазами, стоны в ушах, свист палок…
Ларионов подбрасывает в огонь дровишек. Женщина долго молчит, застывшая, неподвижная. Потом вдруг вскидывает голову.
- А девушка выстояла! Мне и не пришлось ее предупреждать о старухе подлой. Сама выстояла! До последней кровинушки билась… Уже на ногах не могла стоять, за стенки перебитыми руками держалась, а сердце ее все в бой шло… Приведут Мусю с допроса, бросят в камеру. Живого места на ней нет - содранная кожа кровавыми лохмотьями висит. Глаза закрыты… Ну, думаю, убили… А она глаза откроет и, понимаете, смеется. Я, говорит, им ничего не сказала. Они меня палками, а я их словами бью, в лицо им плюю, в сердце их поганое - за слезы наших людей, за землю поруганную… Слышишь, командир, как боец твой в тюрьме сражался? Слышишь?
- Слышу!..
- Потом ее опять на допрос. Железные двери еще звоном звенят, а она уже песню свою любимую запевает: "Страна моя, Москва моя, ты самая любимая…" Плетьми секут ее, а она поет… Нет, не сломили ее фашисты. Она их победила. А ведь вроде бы совсем молодая, жизни еще как следует не видела…
Я чувствую: слезы текут по щеке, падают на спящую Леночку.
- Вы видели, как казнили Мусю?
- До последней минуты была с ней. Правда, меня из тюрьмы выпустили дней за пять до этого: горячка меня свалила. Лежу пластом у себя дома. И тут пришел родственник и говорит: фашисты народ на площадь зовут. Поняла я - час Мусиной казни настал. А еще в камере говорила мне Муся: "Знаю, тетя, что конец мой скоро. Одного хочу: когда умирать буду, чтобы хоть лицо знакомое увидеть"… Уж и не знаю, откуда у меня силы взялись. Пошла. Фашисты на конях народ плетками на площадь сгоняют. Бабы ревмя ревут, а их гонят, гонят… Я всю жизнь в Трубчевске прожила и не узнала нашей площади: пустынная она, страшная, народ к стенкам жмется. А посредине черная виселица. Веревка на ветру качается. Машина показалась. Тоже черная, большая. В кузове палачи стоят, между ними Муся. Сначала даже не узнала девочку мою: голова острижена, лицо белое- белое, без кровиночки. Только и есть, что глаза одни - громадные, ясные… Смотрит Мусенька этими зоревыми глазами на народ, ищет кого-то. Нашла меня - улыбнулась. Или то мне просто показалось… Гордо подняла голову. Выше всех стала. И услышали мы ее голос. Громкий, звонкий: "Комсомол не повесите! Не плачьте, товарищи! Комсомол им не повесить! А за Гутареву наши отомстят!"
Заметались палачи. Начали бить Мусю. А ее голос звенит и звенит на всю площадь: "Комсомол не повесите!.." Всколыхнулся народ, зашумел, забурлил. Фашисты с черепами на рукавах машут плетками, конями давят людей… А Муся с машины одно твердит: "Народ не убьете! Сметет он вас с лица земли!"
И тогда грохнул выстрел. Второй, третий…
Зашаталась Мусенька. Упала. Не получилась казнь. Так и не смогли ее повесить…
Не помню, что потом было. Свет в глазах помутился, словно не в Мусю - в меня стреляли. Добрые люди полумертвой отнесли, еле выходили меня.
Слышишь, командир, не повесили Гутареву… Испугались… До петли не дотянули… Но и мертвая она им страшной была. Не дали ее в землю зарыть, в Десну-реку под лед бросили…
Женщина поднимается, стоит у костра.
- Вот все тебе поведала, командир… Когда прощалась я с Мусей там, в камере, наказывала она: "Найди, тетя, моего партизанского командира. Непременно найди. И скажи ему, что боец Гутарева выстояла, не замарала чести ленинского комсомола. Спасибо передай всем товарищам, что научили меня драться с врагом…"
Женщина вплотную подходит ко мне и властно смотрит на меня глубоко запавшими глазами. Я поднимаюсь, держа на руках спящую девочку. Рядом встают мои товарищи - Саша Ларионов и Никита Самошкин.
- Теперь слушай, командир, наказ от меня, ставшей в тюрьме старухой, от мертвой Гутаревой, от всего народа. Всем расскажи, как сражалась, умерла и победила геройская девушка. Чтоб никогда не дрогнула рука у твоих бойцов, чтобы били врага, не щадя своей жизни, чтобы вернули вот таким, как моя Ленка, солнышко, землю, радость… Клянись, командир, что не отступишь! Клянись!
- Клянусь!
Партизаны построились на поляне.
- "Я, гражданин великого непобедимого Советского Союза, - несутся над поляной сотни голосов, повторяя за комиссаром слова присяги. - Клянусь, что не выпущу из рук оружия, пока последний фашист на нашей земле не будет уничтожен. Я клянусь, что скорее умру в неравном бою с врагом, чем отдам себя, свою семью и весь советский народ в рабство кровавому фашизму. Я клянусь, не щадя своей жизни, помогать героически сражающейся Красной Армии…"
Как эхо, отзывается лес каждому слову клятвы, и кажется, далеко окрест несется она и слышит ее вся советская земля.
- "…Если же по своей слабости, трусости или по злой воле я нарушу эту свою присягу и предам интересы народа, то пусть умру я позорной смертью от руки своих товарищей…"
Торжественны лица людей. Руки стиснули оружие. Взволнованно оглядываю плотные ряды своих друзей. С виду они не похожи на солдат. Одеты во что попало - и в шинелях, и в полушубках, и в гражданских пальто. Но это бойцы. Знаю: никто из них не дрогнет в бою. И если понадобится, каждый из них свой последний час встретит так же честно и гордо, как Муся Гутарева. И поэтому они непобедимы, как народ, вскормивший и вырастивший их.