Потом в школе, классе в седьмом, я раза два-три писал сочинения по литературе на вольные темы в стихах. Однажды темой были русские былины, в другой раз – Воронеж, родной город. Обрывки, листы некоторых черновиков случайно сохранились. Я писал на уроках всякого рода шуточные стихи, писал для классной стенгазеты. Но со школами, с ученьем мне не везло. То я пропустил учебный год сорок второго – сорок третьего, то почему-то уже в освобожденном Воронеже классы по-разному переформировали. Сорок пятый – сорок шестой учебный год тоже был мною пропущен – из-за острого суставного ревматизма. Я простудился осенью победного сорок пятого – жил у тети Кати, которая во время оккупации попала в село Александровку и там учительствовала. Из этой поездки на "студебеккере", из той жизни в бедной послевоенной деревне возникли спустя многие годы такие мои стихотворения, как "Утиные Дворики", "Мельницы", "Еще не все пришли с войны…", "Спугнул я зайца на меже…". Там укрепилась детская моя любовь к полю, к земле, к деревне… А простудился я на обратном пути: был холодный октябрь, а обуви не было. Долго в ожидании попутной машины шел я босиком по мокрому черному холодному грейдеру… Привез в Воронеж полмешка яблок, антоновки. Потом – сильный жар, опухли суставы на ногах и руках. Пять месяцев пролегал в небольшой больнице на Кольцовской улице…
К слову сказать, Алексей Кольцов – один из очень немногих поэтов, оказавших влияние на ранние, юношеские мои стихи (кроме него, С. Есенин, А. Твардовский, К. Симонов). В стихах моих теперешних есть и образные, и музыкальные, и тематические соприкосновения с творчеством А. Кольцова, но есть, разумеется, и реалии, совершенно ему чуждые. Главная моя общность с замечательным моим земляком – это одна общая паша воронежская (да и вообще российская) земля, Родина. Одна и та же печаль и бескрайность воронежских наших лугов и полей… Да что и говорить!… Эта близость естественна, как сама наша природа, как сама наша из века в век переходящая боль русского сердца.
А деревни Утиные Дворики, этих одиннадцати "мокрых соломенных крыш", давно уже нет. Снесли ее лет десять назад во время укрупнения колхозов. И существует теперь эта деревня только на старых архивных землеустроительных планах да в моих стихах. И даже знака никакого нет. Просто пшеничное поле рядом с новым шоссе от Воронежа на Анну…
Последние два учебных года я учился стабильно – в одной школе, в девятом, а потом в десятом классе "А". И здесь с осени сорок восьмого года начинаются особые страницы моей биографии.
Впрочем, прежде чем приступить к этой нелегкой теме, скажу немного о самом раннем моем знакомстве с литературой, в частности с поэзией.
Когда я еще не умел читать, многое читала вслух – мне и моему брату – моя мать. "Кавказский пленник" Л. Толстого – одно из этих произведений. Я горько рыдал, когда описывались страдания Жилина и Костылина в татарском плену. Одно из первых услышанных мною в жизни стихотворений:
Поздняя осень. Грачи улетели.
Лес обнажился, поля опустели.
Только не сжата полоска одна.
Грустную думу наводит она…
Более сорока лет я помню его наизусть и ношу в своей душе. Мать вообще много знала и много читала нам стихов. В семье хранился ее девичий гимназический альбом, в который были переписаны ее любимые стихотворения. Я очень хорошо помню этот альбом. Перед стихами были рисунки (мать рисовала). Одинокий домик с соломенной крышей в пустом поле. Стога сена. Колодец с журавлем. Косяк улетающих птиц. И снова стихи:
Вырыта заступом яма глубокая.
Жизнь невеселая, жизнь одинокая.
А отец рассказывал нам сказки. Вернее, одну и ту же сказку – "Про Илью Муромца и Соловья-разбойника". Диким свистом свистел Соловей-разбойник. Пугался свиста и припадал на передние ноги богатырский конь. А Илья Муромец ругал коня: "Ах ты, волчья сыть! Травяной мешок!…"
Других сказок отец не знал, но и одна эта никогда не надоедала. Совсем недавно эта сказка (или былина?) попалась мне в каком-то сборнике, и я удивился близости текста к тому, который я запомнил в начальные свои годы. А ведь отец мой, по его словам, знал сказку вовсе не по книге, а от своего отца, моего деда (матери своей отец не помнил, она – вторая моя бабка – умерла, когда ему было всего два года). Что еще можно сказать? Сын мой Владимир знает и любит былину об Илье Муромце.
Впервые мои стихи были опубликованы в многотиражке "Революционный страж" (орган политчасти УМВД по Воронежской области) 29 марта 1949 года. Стихотворение было посвящено родному городу и называлось "Два рассвета" ("Тебя, Воронеж, помню в сорок третьем…"). 15 мая 1949 года воронежская областная газета "Коммуна" опубликовала мое стихотворение "Пушкинский томик".
В том же, 1949 году я поступил в Воронежский лесохозяйственный институт, на лесохозяйственный факультет. Учиться в школе я любил, хотя часто получал плохие отметки. Нелюбимых предметов у меня не было. Я серьезно раздумывал, на какой из факультетов ВГУ поступить: на филфак или на физмат. Но я очень любил природу, а на выбранном мною факультете было много не только биологических, но и точных наук. Это, видимо, все и решило.
ВИНА
Моим друзьям и товарищам, да и недоброжелателям и врагам, а также моим читателям известно, что я был незаконно репрессирован, был в лагерях в Сибири и на Колыме, затем полностью реабилитирован. Это известно из моих устных рассказов, но боже – из моих стихов.
Эти стихи, где все прямо названо своими именами: тюрьма, лагерь, расстрел, охранник, пайка, черный номер на груди, зека и так далее, – имеют свойство освещать своим черным светом и стихи, стоящие рядом, которые без них, освещающих, можно принять за обычные: какая-то беда, какая-то боль, какой-то рудник и т. п. И не только послелагерные стихи, но и моя более поздняя лирика стоят на сибирско-колымском фундаменте.
Часто я слышу вопросы:
– Скажите, а какой все-таки повод был для объявления вас "врагом народа"? Какие конкретно обвинения были вам предъявлены? Была ли хоть малая основа для вашего осуждения? Что именно – стихи, разговоры какие-нибудь?…
Ответить на подобные вопросы кратко очень нелегко. Сотням людей в Воронеже и многим в Москве довольно подробно известно о нашем деле, о так называемом "деле КПМ". Я пишу "о нашем", потому что был осужден не один, а вместе с двадцатью двумя моими товарищами, моими подельниками (подельник – человек, осужденный по одному и тому же делу с кем-либо).
О деле КПМ сохранилось много документов. Это – прежде всего – материалы следствия 1949-1950 гг. – одиннадцать томов, несколько томов переследствия, нового разбора нашего дела в 1953-1954 гг. (В каждом следственном томе, как правило, около 300 листов, исписанных с обеих сторон.) Конечно же, эти и иные материалы! ценны для историка, для скрупулезного исследования деятельности КПМ – при всей тенденциозности следствия и вполне естественной в этих условиях фальсификации фактов как с той, так и с другой стороны.
! Личные дела заключенных, копии наших жалоб на ведение следствия и ответы на них из разных учреждений, различные справки, протоколы обысков, письма из лагерей, наши послелагерные записи и дневники, фотографии и т. п.
Я скажу лишь самое главное – о духовной сути нашей организации.
В работе мне помогают и мои стихи, сочиненные в тюрьмах и лагерях, а также моя собственная память и устные рассказы-воспоминания о том времени моих близких друзей-подельников, бывших членов КПМ.
КПМ – Коммунистическая партия молодежи, нелегальная молодежная организация с марксистско-ленинской платформой, – была создана в Воронеже в 1947 году учениками 9-го класса мужской средней школы Борисом Батуевым, Юрием Киселевым и Игорем Злотником. Я вступил в КПМ 17 октября 1948 года.
Осенью этого года и началась деятельность КПМ. Было создано Бюро КПМ. В Бюро вошли четверо: Борис Батуев – первый секретарь, я – второй секретарь (или секретарь по агитации и пропаганде), Юрий Киселев – начальник особого отдела, Игорь Злотник – хранитель денежного фонда КПМ. Руководство низовыми группами КПМ в Воронеже и некоторых районах области осуществлялось через Аркадия Чижова и его связных.
В группы входило по нескольку человек – от четырех до восьми. Независимо от численности мы называли эти группы пятерками. Лишь один из группы, ее руководитель – воорг (вожак-организатор), имел связь с Бюро через связного, фамилии которого он не знал. Таким образом, и воорг, и рядовой член КПМ знали лишь нескольких своих товарищей. Эта традиционная, широко известная из литературы, давно проверенная пятерочная структура подпольной организации даже при чудовищном провале (ренегатское письмо одного из руководителей КПМ и полный "раскол" на следствии другого) позволила нам сохранить, уберечь от ареста более двадцати членов КПМ.
Всего же в КПМ, насколько мне известно, было принято более пятидесяти человек, точнее – 53 человека 1. В то время я знал далеко не всех. Со многими своими товарищами по КПМ я познакомился только после реабилитации. А некоторых и сейчас не знаю.
1 По сведениям одного из членов КПМ, Игоря Струкова, – 63 человека. И. Струков – юрист по образованию, работает адвокатом в Москве.
Осенью 1948 года была утверждена Программа КПМ. Выработали, создали ее три человека, три десятиклассника, решивших посвятить свою жизнь революционному ленинскому преобразованию страны. Борис Батуев, Юрий Киселев и я. Работали мы над этим документом несколько дней в особняке на Никитинской улице (дом № 13) – о нем будет еще речь впереди, – в комнате Бориса Батуева. Работали чаще всего вечерами, после школьных занятий. Борис сидел за своим письменным столом под лампой с зеленым абажуром. Писал он перьевой ручкой, фиолетовыми чернилами в обычной 12-листовой школьной тетради с голубой обложкой. Мы с Юрием, сидя рядом, предлагали тот или иной пункт, обсуждали его вместе с Борисом. Наибольшая часть работы пришлась на долю Бориса Батуева: он был более начитан в политической и философской литературе.
КПМ ставила своей задачей изучение и распространение в массах подлинного марксистско-ленинского учения.
Программа КПМ имела антисталинскую направленность. Мы выступали против "обожествления" Сталина. (Слово "культ" в отношении Сталина стало употребляться значительно позднее.)
1Ьследнпй. итоговый пункт гласил: "Конечная цель КПМ – построение коммунистического общества во всем мире".
Пожалуй, необходимо сейчас добавить, забегая вперед, что Программа наша существовала в единственном экземпляре и била сожжена Б. Батуевым, когда возникла опасность арестов.
Мне и моим товарищам приходится сейчас слышать и недоверчивые вопросы:
– Как это вы, семнадцатилетние школьники, могли додуматься до такого? Что-то не верится.
Неверящих и сомневающихся я отсылаю к сохранившимся материалам следствия, ко многим оставшимся в живых бывшим членам КПМ, к бывшим нашим следователям. Действительно, на первый взгляд создание и существование такой организации в сталинское время кажется нереальным.
Да, мы были мальчишки 17-18 лет. И были страшные годы – 1946-й. 1947-й. Люди пухли от голода и умирали не только в селах и деревнях, но и в городах, разбитых войною, таких, как Воронеж. Они ходили толпами – опухшие матери с опухшими от голода малыми детьми. Просили милостыню – как водится на великой Руси – христа ради. Но дать им было нечего: сами голодали. Умиравших довольно быстро увозили. И все внешне было довольно прилично.
В роскошный двухэтажный особняк на Никитинской нищих не пускали. В особняке было всего лишь четыре квартиры, примерно по десять комнат каждая. На первом этаже – квартиры второго секретаря Воронежского обкома ВКП(б) и первого заместителя председателя Воронежского облисполкома. Двор, участок с гаражом были окружены кирпичною стеною. У ворот – будка, Kpyглосуточный пост спецотдела милиции. С телефоном, как в наше время. Но нас, друзей Бориса Батуева, обычно пропускали, особенно если на посту стоял отец одного из нас – Юрия Киселева – Степан Михайлович Киселев. Пропускали потому, что Борис Батуев был сыном второго секретаря обкома Виктора Павловича Батуева.
В 1946 году Борис Батуев, Василий Туголуков и Юрий Киселев совершили лыжный поход в родную деревню Киселева Хвощеватку. На Бориса картина жизни крестьян колхозников в этой деревне и в соседних деревнях произвела страшное впечатление. Он увидел лежащих на полу умирающих от голода, распухших людей, он увидел, как люди жуют прошлогоднюю траву, варят березовую кору… Там березы много, и район называется Березовским.
Конечно, в особняке на Никитинской о голоде не говорили, да и в каком-то смысле почти и не знали. Боря жил почти как при коммунизме, а мы, его товарищи, и соседи, и соклассники, голодали. Жмых (макуха) был большим лакомством. Да, мы пережили тот страшный голод. И отвратительно было в это время читать газетные статьи о счастливой жизни советских людей – рабочих и колхозников. Тогда почему-то особенно часто печатали плакаты с изображением румяных девушек с золотыми хлебными караваями в руках. И часто показывали веселые фильмы о деревне и почему-то именно пиршества, колхозные столы, ломящиеся от яств.
Вот отчего дрогнули наши сердца. Вот почему захотелось нам, чтобы все были сыты, одеты, чтобы не было лжи, чтобы радостные очерки в газетах совпадали с действительностью.
Да, мы читали стихи и пели песни о "великом друге и вожде". Но мы слышали от взрослых о раскулачивании, о массовых репрессиях 1937-го и других годов. Нам было известно "Письмо Ленина к съезду", в котором он дал характеристику Сталину. Эта информация, во всяком случае, часть ее шла к нам из семьи Бориса Батуева. Со слов Бориса знали мы и о дутом "ленинградском деле". "Не все спокойно в Датском королевстве" – это было очевидно. Так что не беспричинно, не из пустоты возникла идея создания КПМ. И было дело, за которое нас судили. У меня даже стихи об этом есть, написанные в 1961 году. Вот они:
ВИНА
Среди невзгод судьбы тревожной
Уже без боли и тоски
Мне вспоминается таежный
Поселок странный у реки.
Там петухи с зарей не пели,
Но по утрам в любые дни
Ворота громкие скрипели,
На весь поселок тот – одни.
В морозной мгле дымили трубы,
По рельсу били – на развод.
И выходили лесорубы
Нечетким строем из ворот.
Звучало:
"Первая!… Вторая!…"
Под строгий счет шеренги шли.
И сосны, ругань повторяя,
В тумане прятались вдали…
Немало судеб самых разных
Соединил печальный строй.
Здесь был мальчишка, мой соклассник,
И Брестской крепости герой.
В худых заплатанных бушлатах,
В сугробах, на краю страны -
Здесь было мало виноватых,
Здесь больше было -
Без вины.
Мне нынче видится иною
Картина горестных потерь:
Здесь были люди
С той виною,
Что стала правдою теперь.
Здесь был колхозник,
Виноватый
В том, что, подняв мякины куль,
В "отца народов" ухнул матом
(Тогда не знали слова "культ")…
Смотри, читатель:
Вьюга злится.
Над зоной фонари горят.
Тряпьем прикрыв худые лица,
Они идут
За рядом – ряд.
А вот и я
В фуражке летней.
Под чей– то плач, под чей-то смех
Иду – худой, двадцатилетний,
И кровью харкаю на снег.
Да, это я.
Я помню твердо
И лай собак в рассветный час,
И номер свой, пятьсот четвертый,
И как по снегу гнали нас.
Как над тайгой
С оттенком крови
Вставала мутная заря…
Вина!…
Я тоже был виновен.
Я арестован был не зря.
Все, что сегодня с боем взято,
С большой трибуны нам дано,
Я слышал в юности когда-то,
Я смутно знал данным давно.
Вы что, не верите?
Проверьте -
Есть в деле, спрятанном в архив,
Слова – и тех, кто предан смерти,
И тех, кто ныне, к счастью, жив.
О дело судеб невеселых!
О нем – особая глава.
Пока скажу,
Что в протоколах
Хранятся и мои слова.
Быть может, трепетно,
Но ясно
Я тоже знал в той дальней мгле,
Что поклоняются напрасно
Живому богу на земле.
Вина!
Она была, конечно,
Мы были той виной сильны.
Нам, виноватым, было легче,
Чем взятым вовсе без вины.
Я не забыл:
В бригаде БУРа*
В одном строю со мной шагал
Тот, кто еще из царских тюрем
По этим сопкам убегал.
*Барак усиленного режима, тюрьма в лагере.
Я с ним табак делил, как равный,
Мы рядом шли в метельный свист:
Совсем юнец, студент недавний,
И знавший Ленина чекист…
О люди!
Люди с номерами.
Вы были люди, не рабы,
Вы были выше и упрямей
Своей трагической судьбы.
Я с вами шел в те злые годы,
И с вами был не страшен мне
Жестокий титул "враг народа"
И черный
Номер
На спине.
Эти стихи в 1962 году я предложил "Новому миру" вместе с другими стихотворениями на эту же тему. 4 марта 1963 года состоялась моя беседа с А. Т. Твардовским об этом цикле. Твардовский не всему поверил в стихотворении "Вина". Сказал, что строки про "живого бога на земле" притянуты задним умом. Не могли, мол, вы знать об этом в "той дальней мгле". Перечеркнул середину стихотворения:
– Это все от лукавого. Ничего вы не могли понимать даже смутно! Что у вас там было? Городскую баню, что ли, хотели взорвать?!
Я возразил, сказал, что он может при желании ознакомиться в архиве с делом КПМ.
Вообще же беседа была большой и интересной – и о стихах, и о пережитом. Но сейчас не место останавливаться на ней. Твардовский предложил опубликовать стихотворение "Вина" без десяти срединных строф 1 под названием "Воспоминание". Я согласился. Цикл стихов был набран, поставлен в номер и… снят цензурой. Стихотворение "Воспоминание" мне удалось впервые опубликовать в моей книге в 1964 году.
1 Одна из срединных строф оставалась с поправкой: "Тут был и я. Я помню твердо…" и т. д.
Твардовский не мог тогда согласиться со мною. Он писал о Сталине;
И кто при нем его не славил,
Не возносил – найдись такой!…
"Таких" было совсем мало, и, однако, такие нашлись. Здесь важно сказать, что КПМ была не единственной молодежной нелегальной организацией в послевоенные годы. И в других городах было раскрыто несколько подобных организаций. Показательно сходны даже названия: "Кружок марксистской мысли", "Ленинский союз студентов" и т. п. КПМ отличалась от этих небольших (3-5 человек) групп сравнительно большой численностью и четкой организованностью.
Чтобы понять, чем было вызвано появление таких организаций, необходимо вспомнить, рассказать молодым читателям, которые этого не знают, о той тяжелейшей лицемерно-лживой атмосфере, которая особенно сгустилась после победоносной Великой Отечественной войны.
Передо мною сейчас на столе книга: "Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография", Москва, 1948. Мы внимательно читали ее тогда: