В этом романе читателю откроется объемная, наиболее полная и точная картина колымских и частично сибирских лагерей военных и первых послевоенных лет. Автор романа - просвещенный европеец, австриец, случайно попавший в гулаговский котел, не испытывая терзаний от утраты советских идеалов, чувствует себя в нем летописцем, объективным свидетелем. Не проходя мимо страданий, он, по натуре оптимист и романтик, старается поведать читателю не только то, как люди в лагере погибали, но и как они выживали. Не зря отмечает Кресс в своем повествовании "дух швейкиады" - светлые интонации юмора роднят "Зекамерон" с "Декамероном", и в то же время в перекличке этих двух названий звучит горчайший сарказм, напоминание о трагическом контрасте эпохи Ренессанса и жестокого XX века.
Содержание:
Предисловие 1
Книга 1. Под красным крестом (Год без тачки) 1
Старые полигоны в тайге 2
Золотая лихорадка 15
На левом берегу 19
Пересылка 27
Отделение Берлага 32
Книга 2. От этапа до этапа (Три судьбы) 43
Матейч 44
Батюта 53
Перун 61
Книга 3. Встречи на Днепропетровском (Пять лет Берлага) 72
Берлаговский прииск 72
Под Северным Верблюдом 87
Номера и судьбы 99
Зима - лето, зима - лето 112
Примечания 123
Вернон Кресс
Зекамерон ХХ века
Предисловие
Имеют свои судьбы не только книги, но и предисловия! Взявшись в 1969 году за перо, чтобы запечатлеть увиденное в колымских лагерях, и описав его, естественно, так, как поворачивался язык, я скоро должен был об этом горько пожалеть: рукопись пришлось на много лет положить не в пресловутый ящик письменного стола, а в настоящий тайник, иначе она не уцелела бы после неоднократных посещений разных благодетелей, которые ее - безо всякого ордера - искали усиленно, но безуспешно. Писалась она ночами, я отрывал время от сна после изнурительного физического труда, прямого последствия моих приключений. Прошлые ужасы возникали в мельчайших подробностях, я переживал их вновь и по этой причине несколько утратил чувство меры в предисловии - оно получилось длинным и чересчур патетичным. Второе предисловие, написанное на десять лет позже, отличалось эзоповым языком - тогда появилась уже надежда на публикацию, но на сей раз преждевременно. А сегодня, когда читатель настолько подготовлен, что может обойтись без объяснения слов "кум", "БУР" или "сексот", ограничу свое предисловие лишь двумя-тремя соображениями.
Мое повествование о жизни в одном из самых одиозных краев обширной территории ГУЛАГа не исчерпывает ни одной из ее сторон, даже в пределах моей лагерной биографии на Колыме. Оно не претендует на полноту картины организованного произвола послевоенных лет, когда основным контингентом зеков оказались уже не "враги народа", старые большевики и высокообразованные, но к лагерной жизни обычно не приспособленные интеллигенты с дореволюционными понятиями о чести, совести, человеческих идеалах и достоинстве, а бывшие военные - власовцы и прочие соратники немцев, "лесные братья" всех мастей и их симпатизанты из советских республик, бывших в оккупации, иностранцы и люди, просто оказавшиеся на занятой врагом территории - речь идет, разумеется, только о политзаключенных.
Я, пожалуй, назвал бы жанр своей трилогии смесью хроники с рассказами обитателей запроволочного мира, иной раз даже в духе швейкиады - ведь не всегда так просто отделить смех от слез! Не проходя мимо страданий - лагерь есть лагерь! - я старался находить и в кошмаре нашего существования оптимистические ноты. С другой стороны, по истечении почти полувека осталось в живых совсем мало старых колымчан, из которых опять-таки далеко не каждый с хорошей памятью и способностью изложить увиденное, пережитое. А сделать это - прямая обязанность такого человека, наш долг перед историей, перед товарищами, не дожившими до счастливого конца. И не забывайте, что несть им числа, этим мученикам, из которых по-настоящему виновных было так немного!
Что касается имен моих героев - я слегка изменил их, если герои еще остались живы, но это, собственно говоря, не так важно. А если случайно еще здравствуют Гаврилов, Дубов, Перебейнос или Карл - что ж, я постарался воздать, как говорится, "каждому свое".
А теперь, дабы читателю привыкнуть к специфике жанра моих записей, приведу маленький, но яркий пример того, что такое…
Это было на прииске "Новый Пионер", куда собирали на лето не нужных в Магадане работников - конечно, заключенных. Мы находились под контролем самого начальника Дальстроя Никишова, который приезжал сюда довольно часто с проверкой. Поэтому в лагере было чисто, между палатками клумбы с цветами, за которыми ухаживали больные. Но для тех, кто не считался дистрофиком - а в отряд этих счастливчиков можно было попасть после долгих мук и избиений - существовал железный закон: каждый должен выходить на развод.
Июльское теплое утро. Звонкий удар в рельс, зовущий на развод, меня мало беспокоит - я работаю титанщиком и только что вернулся со своего рабочего места, где готовил кипяток для дневной смены. Я актирован и жду отправки в магаданскую инвалидку - в двадцать девять лет при немаленьком росте вешу меньше пятидесяти килограммов. Лежу на своем привилегированном нижнем месте в переднем углу, а при ужасном звуке только сладко зеваю и собираюсь еще немного подремать до тех пор, пока не нужно будет греть воду для обеда. В соседней палатке слышны рев, окрики, глухие звуки ударов и вопли избиваемых. Теперь очередь за нашей палаткой - влетают староста, нарядчик, еще несколько человек с весьма туманными должностями, отличающиеся от рядовых зеков тем, что в руках у них непременный атрибут власти - дрын, или, в переводе с колымского на русский, здоровенная дубинка.
Раздается знаменитый клич: "Выпуливайся без последнего!" Эти же слова тысячекратно повторяются во многих сотнях лагерей; вслед за кличем поднимается дрын, и сотни тысяч зеков ежатся под страшными ударами…
Блюстители трудовой дисциплины гурьбой кидаются по длинному проходу между нарами. Среди них то тут, то там шмыгают опоздавшие на развод, волоча за собой ватник, ботинок или портянку, стараясь поскорее выскочить из опасного места. Одного огреют дубинкой по спине, другой получит пинок в пах - какая честь, от самого нарядчика! - и тащится со стоном, сгибаясь в три погибели, к выходу, опасливо озираясь назад. Но опасаться нечего: вся банда занята. Собралась у нар, на которых отдыхает человек. Он лежит наверху под одеялом и даже самый дикий окрик не выводит его из олимпийского спокойствия.
- Ну, подлюга, ты у меня попляшешь! - орет староста и, подняв дубинку, дает знак к наступлению. На лежащего сыплются удары.
"Дрын ходил по нем", - говорят в таких случаях колымские барды. Бьют, отталкивая друг друга, ругаясь истошно и безобразно. Потом вопль - кто-то в пылу боя ударил нарядчика по плечу. Одна дубинка разлетается на куски. Жертву стягивают с нар, бросают на пол, топчут каблуками, тычут концом дрына в пах, в лицо… Избиение идет теперь тихо, сосредоточенно, слышны только удары и треск ломающихся ребер.
- Зря вы там стараетесь, - раздается вдруг голос дневального Федорова, вернувшегося из столовой.
Он ставит на сколоченный из ящиков стол котелок с чаем, а на клочок газеты кладет ломоть хлеба и две большие селедки. Истязатели оторвались от своей жертвы и повернулись к Федорову.
- Он еще ночью отдал концы, только лепилу позвали в общежитие к вольному, не успел подать список для морга. Напрасно мучали покойника, хлопцы…
Нарядчик вертит в руке свой незаменимый инструмент - алюминиевую трость с набалдашником, которая бьет не хуже дубины, и смотрит с недоумением на Федорова, старого рецидивиста, опору лагерной дисциплины и многолетнего, заслуженного дневального, потом на труп, который лежит на песке с раскинутыми руками и разбитой головой на неестественно вытянутой и повернутой набок шее, и наконец на своих помощников, которые стараются, подражая предводителю, держать по возможности изящно свои увесистые дубины. Вдруг староста разражается зычным, раскатистым смехом. Вслед за ним хохочут и остальные. Нарядчик хлопает себя тростью по сапогам и от смеха краснеет как рак. Они смеются до упаду, с надрывом, смеется теперь и Федоров, положив руки на тощий живот, смеется, издавая странные булькающие звуки, однорукий китаец, его помощник. Слыханное ли дело: Сухомлинов, многоопытный нарядчик, о котором знает любой колымчанин, хотел заставить мертвеца идти на развод! Над этим завтра будет смеяться вся Тенька. Первый же этап разнесет эту весть по всей Колыме, и через месяц о ней будут рассказывать под общий хохот на Чукотке, на Яне. Смех и грех - первый раз избиение никому не причинило боли, пострадал лишь нарядчик от своих же…
Колымский юмор - палка о двух концах! Но и я теперь смеюсь - имею на это право. Ведь я все же остался жив!
Книга 1. Под красным крестом (Год без тачки)
Старые полигоны в тайге
1
После страшного сезона на золотых приисках Теньки я провел беззаботную зиму в магаданском лагере инвалидов, а весной нас собрали на этап. Это было в день Победы, 9 мая 1948 года - меня вызвали прямо с ночной смены на заводе. В пустом пересыльном бараке началась обычная церемония - обыск, уточнение личности ("фамилия, имя, отчество, статья, срок"). Если заключенный не мог свои данные произнести молниеносно, не переводя дыхания, то его подробнейшим образом проверяли - не подставное ли он лицо. Развалившиеся в креслах оперуполномоченный и начальник спецчасти внимательно разглядывали подозрительного делинквента, обменивались многозначительными взглядами и тянулись к пачке "Беломора", которая лежала перед ними на столе.
- Еще раз, - говорит начальник спецчасти, смуглый красавец с французскими усиками. - Ты что, не завтракал?
- Нет, гражданин начальник, работал ночью, в дизельном…
- Давай скорее, еще тринадцать человек, - вмешивается, жуя папиросу, опер - грузный лейтенант в новой шинели из английского сукна.
- Долго буду тебя просить, бандерская морда?! - заорал вдруг "спецчасть". - Язык потерял? Подожди, там в тайге тебя живо говорить научат! Ну?!
Маленький человек в замасленной синей спецовке, явно волнуясь, морщит низкий лоб под стрижеными темными волосами и никак не может сообразить, что именно надо ответить. Наконец он выпалил, громче, чем нужно: "Самуляк!" - и осекся, отчаянно озираясь вокруг.
- Знаем мы, что ты, падаль, симулянт! - отозвался высокий человек, в элегантной позе стоявший за креслами офицеров. Это был нарядчик, всесильная фигура в зоне, он поддерживал порядок среди зеков: кому где работать, кого убрать с придурков, иногда и кого этапировать. Будучи, однако, сам зеком, этот столп лагерной администрации не был неуязвим. Месяц назад этапировали в тайгу его предшественника, который, хотя и отлично справлялся со своей нелегкой работой, слишком много уделял внимания смазливым "мальчикам". Его пришлось извлекать из-под кучи опилок в столярке, где он надеялся переждать отправку этапа; выдал нарядчика его же любимец.
Пока эти трое вытягивали нужные данные из несчастного Самуляка, который после нескольких тумаков кое-как обрел дар речи, вошел рябой надзиратель и попросил ключ от сейфа.
- А в чем дело? - пробормотал "спецчасть".
- Дубов сидит с ножом на нарах, - объяснил рябой, получив ключ.
Он сходил в контору за вахтой, достал из сейфа наган и, вернув ключ начальнику спецчасти, направился в третий барак.
В большом помещении, заставленном двухэтажными нарами-вагонками, возле печки стояли несколько зеков в бушлатах, с узелками в руках и трое надзирателей. В самом темном углу, на верху вагонки сидел на корточках худой субъект в новом "штатском" пиджаке. В руке его блестело узкое лезвие самодельного ножа.
- Не подходите, гражданин начальник, говорю вам по-хорошему. Вы знаете, Дубов своих слов на ветер не бросает… Не подходите, а то зарежу перед фраерами…
- Подожди, Сомов, - тихо сказал вошедшему коллеге малорослый пожилой надзиратель, - мы послали за Гончаровым и Хеймо.
Дверь распахнулась, и вошли двое, запыхавшиеся от бега. Один среднего роста, с необъятными плечами и добродушным лицом русского мужика, второй - верзила, в замызганной шоферской спецовке, с узким носатым лицом, очень загоревшим и небритым, обезображенным синим шрамом на щеке.
- Звали нас, гражданин начальник?
- Давайте помогите стянуть его с нар!
- Пойдем, земляк, никуда не денешься, - направился к Дубову Гончаров. Голос его был очень глубоким и звучным - он солировал в лагерной самодеятельности. Длинный угрюмый Хеймо подошел к вагонке молча.
- Вы что, суки позорные, шестерить задумали? - закричал Дубов. - Кишки выпущу! Ну-ка подходи, булгахтер, певец подлючий, подходи… А за тебя, эсэсовская сволочь, никто и срока мне не прибавит…
- А-а, ты вэне курат! - заорал вдруг Хеймо и, молниеносно подскочив, ударил Дубова по руке коротким ломиком, очевидно спрятанным в рукаве. Вырвав нож у вора, он схватил его за ногу и с размаху бросил на пол. Раздался звук, похожий на треск ломающейся сухой доски. Дубов попытался встать, но застонал и остался недвижимым на полу.
- Несите на вахту, - скомандовал Сомов, пряча наган, и заключенные понесли Дубова к дверям.
- В машину его! - приказал "спецчасть", который встретил их у пересыльного барака. - Все готовы? Тогда езжайте! Пора и нам домой на праздник!
Заключенные высыпали из барака и полезли в открытую машину. Дубова положили ближе к кабине. Когда поехали, на каждой выбоине лицо его кривилось от боли.
- У кого найдется закурить? - попросил Дубов громко. Он привык, что каждый считал за честь его угостить. Но все сделали вид, будто не слышат: теперь они были отрезаны от ресурсов на работе и в городе, каждая закрутка махорки была на счету, а Дубова, наверно, свезут в больницу.
- Неужели ни у кого нет? - процедил вор сквозь зубы: не так он был глуп, чтобы не понять, в чем дело.
Тут я вспомнил, что у меня осталось несколько папирос, преподнесенных мастером цеха. "На тебе на праздник - сказал он мне, - хотел сто грамм взять, да баба не велела, она у меня из договорников, знаешь…" Я пододвинулся ближе к Дубову.
- Держи, Иван. - Сунул папироску ему в зубы и зажег спичку. - Сильно болит?
- Сломал мне руку, падаль эстонская, найду я его. А ежели не найду, то без меня рассчитаются. Запомнит, что значит трогать вора в законе, да еще по приказу псов!..
Город остался позади на холме, теперь мы быстро ехали по колымской трассе, Стояла прекрасная весенняя погода. Между задним бортом и перегородкой из досок сидели два автоматчика, которые не спускали с нас глаз. Но никто и не думал бежать! Куда убежишь? Везде по трассе, которая вела в глубь Колымы, были заставы, на них проверяли наши документы, предъявляемые начальником конвоя, и тщательно нас пересчитывали.
Вечером мы остановились возле небольшого одинокого барака, где и заночевали. Машина уехала и скоро привезла хлеб и обычный жиденький лагерный суп. Спали мы как убитые.
Утром час ждали, пока приедет грузовик за Дубовым; его рука сильно опухла и висела плетью.
- Оротукан… Скоро будем на Спорном. - Те из нас, кто прибыл в Магадан из тайги, хорошо знали поселки на трассе. Но машина, не доехав нескольких километров до Спорного, повернула к реке Оротукан и остановилась.
- Выходите! - приказал начальник конвоя. - Будем переправляться.
Нас встретил блондин с вьющимися волосами, в тельняшке и черных брюках навыпуск. На широком матросском ремне с якорем на пряжке висел наган в потертой кобуре. Моряк сосчитал нас, подписал сопроводительные документы, выслушал рассказ конвоира и спросил:
- Это тот Дубов, который зарубил повара в Оротукане?
- Он, гражданин начальник, - отозвался чей-то голос.
- Ладно, беда небольшая. Давайте на переправу! Лодка вмещала восемь человек, и мы все скоро оказались на том берегу, где почти у воды стояли длинный дом с двумя входами, сколоченный из ящиков амбар и передвижной дощатый домик на салазках.
- Скоро придет трактор, поедете дальше: за восемь километров отсюда командировка. Здесь оставлю грузчиков, - начальник оценивающе осмотрел нас. - Богатырей мне не надо, главное, чтоб не бегали в Спорный напиваться и к девчатам!
Из долины, по которой маленькая речка несла свои довольно мутные воды в Оротукан, послышалось тарахтенье трактора. Он тащил сани из толстых бревен, скрепленных широкими железными полосами.
- Айда, собирайтесь! Погрузили и пошли!
Из амбара и домика на салазках мы вынесли и быстро побросали на сани ящики с аммоналом, мешки с продуктами, консервы, тюки с одеялами. К моему удивлению, начальник лагеря работал вместе с нами. Командовал погрузкой тракторист - известный на Колыме Иван Рождественский. Коренастый, плотный, испещренный наколками и шрамами, Иван славился не только своими трудовыми подвигами на бульдозере, страстью к картам, но и смелостью, с которой обращался к самому начальнику Дальстроя Никишову, если его или его товарища по работе кто-нибудь притеснял, на положение притеснителя, и, надо сказать, небезуспешно.
- Ну все, - сказал начальник, вытирая пот со лба, - поезжайте, а ты, Иван, возвращайся ночью, забьем козла!
Мы все залезли на сани, облепив груз, как мухи пирог, но подошел какой-то человек в штатском и напомнил:
- А где грузчики?
- Сейчас, - сказал начальник. - Слезай ты, ты, ты! Я видел, как кто работает.
Нас, пять человек, оставили, показали место отдыха и накормили.