Выходил из блиндажа, – уже стемнело. Свист, – через мою голову стреляет наше орудие. Проходя по коридору нашего подземного дома, вижу: краснофлотцы в полной боевой готовности, с гранатами за поясом, делят на квадратной доске сахар, разложили его кучками, в шахматном порядке.
18 часов 00 минут
Фугасный снаряд разорвался около бани – дом горит. Второй – по землянке клуба. Третий – правее… Четвертый, пятый…
Пьем чай. Бьют и бьют. Вбегает боец:
– Товарищ комбат! Шалаши горят рядом с нами!
Трепалин быстро:
– Гасить надо, а то корректировать будет по ним, сюда!
Бьют зажигательными. Шалаш, где стояла машина, и соседний, прямо над нами, поверх наката нашего блиндажа, горят.
– Там патроны и гранаты! Нельзя подойти – сейчас взрываться начнут!
– Тогда не подходить!
Командир 2-й роты Шепелев спокойно:
– Если гранаты РГД, ничего не будет. Патроны взорвутся а гранаты – ничего…
– А кто знал, что здесь боеприпасы? – спрашивает Трепалин, обводя взглядом присутствующих. – Народу-то нет там? А то патроны сейчас начнут трещать… Кто положил здесь боеприпасы?
Выясняется, что в шалаше над нашими головами – склад гранат и патронов, привезенных для распределения по ротам.
– Если с запалами, – утешает Трепалин, – то сдетонирует. Взрыв знаете какой будет? Ого!.. Все мы вместе с блиндажом взлетим к черту!
Бьют и бьют. А нам выйти нельзя, мы как в ловушке, – ждем: будет взрыв или не будет?
– Он в двух местах зажег – там, дальше, и здесь!
– Он тут хорошо дал – у самого входа, метров десять. Люди были в кино… Прервалось… – говорит боец.
– Он хочет дома зажечь, а по ним ориентировать обстрел сюда.
У нас сидит лектор, приехавший перед самым налетом тяжелыми читать доклад. Мы пьем чай. Слышно, как рвутся патроны, все сильнее и чаще…
– Давайте доклад начинать! – решительно объявляет Трепалин. – Шалаши завтра же пошвыряем, давно надо было скинуть их!..
Докладчик перешел в соседнюю половину блиндажа, к краснофлотцам, начал доклад. Его голос доносится из-за стены. Там все собравшиеся краснофлотцы слушают его. А здесь нас восемь человек: комбат, комиссар, начальник штаба, адъютант комбата краснофлотец Ероханов, лейтенант Шепелев, связист, боец и я. Сидим за столом. На столе крошечная электрическая лампочка от аккумулятора. Связь пока работает. Шепелев тянется к телефону, вызывает "Шторм": "Скорнякова дайте!" Разрывы продолжаются, бьет и бьет. В блиндаже у нас разговоры – о самолетах, о Маннергейме, о боевых эпизодах, каждый вспоминает. Все возбуждены ожиданием: будет взрыв или не будет? У меня мысль: вот если рванет сейчас, то и оборвется тут моя запись… Шепелев весело рассказывает – глаза блестят, – как над ним летало четыре немецких самолета и как он хотел их подбить, но не успел…
18 часов 45 минут
Все тише. Шалаши горят. Обстрел теперь редкий. Беседы продолжаются. Доклад окончен, аплодисменты. Входит парень в ватнике, из тех, кто слушал доклад, обращается к Иониди, который тоже только что вышел вместе с Цыбенко, прослушав доклад. Этот парень давно просится в разведчики. Иониди:
– Ну что ж, товарищ комбат!.. Вы человека знаете! Я – не знаю. Значит, по вашей рекомендации!
Иониди подзывает парня. Тот подходит, очень спокойный.
– К нам хочешь идти?
– Да.
– Знаешь, на что идешь?
– Знаю.
– Ну хорошо… Тогда дней десять подзанимаемся, у нас – группа.
– Я и то занимаюсь уже… топографией. Сам.
– Это хорошо. Но мы еще, специально. Какого года рождения?
– Тысяча девятьсот двадцать шестого года!
Паренек – фамилия его Дмитриев – уходит.
В той половине блиндажа кроме лектора, оказывается, дожидается начала концерта бригада артистов. Они приехали вместе за несколько минут до обстрела. Не сговариваясь, им никто ничего о пожаре наверху не сказал, чтоб их не встревожить. Теперь, когда патроны уже все повзрывались, ясно, что с гранатами обошлось. Мы обсуждаем: очевидно, попросту выплавились.
КОНЦЕРТ ВОПРЕКИ ОБСТАНОВКЕ…
Мы все переходим, кроме связиста, в ту половину блиндажа, где начинается концерт.
…Я среди артистов и краснофлотцев. Это бригада артистов Дома Красной Армии, приехали из Ленинграда. Группа А. Зильберштейна. Начальник бригады Беатриса Велина. Весь наш "трюм" забит людьми. Нары заняты сидящими до самой стены. В руках краснофлотцев автоматы, винтовки. На стенах висят каски, снаряжение, амуниция. Девушки-артистки в котиковых шубках. Несколько девушек переодеваются в темноте, на нарах завешенных плащ-палаткой. Тьма, потому что перебиты провода. Начальник связи пытается исправить свет. Пишу в полутьме, – горит только одна "летучая мышь". Сижу у самой стены, рядом – Иониди, а с ним – девушка, переодевшаяся в белорусское национальное платье, дальше – баянист, играет. В углу прохода остается два-три квадратных метра пространства. Это и есть, так сказать, эстрада. За ней – печка-времянка…
Вот зажглась электрическая лампочка, вдали, у выхода, осветив висящую выстиранную тельняшку. Сегодня все ходили в баню, и последняя очередь не домылась, так как начался обстрел, а теперь уже и нет бани – сгорела.
Все сидят молча, слушая баяниста. Девушка напевает, разглядывая висящие позади меня на стене котелки, заплечные мешки, каску, потом – винтовку, подвешенную горизонтально, по бревну потолка.
Разрывы снова слышны близко…
20 часов 30 минут
Вспыхнул ослепительный свет – большая электрическая лампочка. Шесть девушек вышли надушенные, напудренные. Стали у стенки. "Левофланговая" уперлась в мои колени – тесно. Правая выступила на шаг, начала декламировать "Письмо матери". Она в красных туфлях, коричневое платье в талию…
Другая выскочила в узкий коридор между нарами, сплошь занятыми сидящими краснофлотцами. Стремительно пляшет "русскую". Наконец, смеясь, – "не могу, товарищи, тесно!" – чуть не валится на руки моряков.
Теперь артисты Таня Лукашенко и Олег Гусарев исполняют сцену из "Правда хорошо, а счастье лучше".
– Я тебя полюбила… – произносит она.
А с другой стороны блиндажа доносится голос связиста:
– "Якорь" слушает…
– Как бы я расцеловала тебя!
А от узла связи голос:
– Тремя? А куда?.. В голову?.. А вынесли его?.. Повезли?..
Бойцы слушают артистов увлеченно, с улыбками, цветущими на лицах.
…Теперь артистка Бруснигина читает рассказ "Сын" Юрия Яновского, читает хорошо, и я украдкой вижу: комроты-два Шепелев тщится скрыть выступившие на глазах слезы и опасается, что кто-нибудь это увидит.
Отмечаю: никто, ни один человек, не курит.
И вот артист Корнев поет "Шотландскую застольную" под аккомпанемент баяна.
И томительно, и странно, и весело, и грустно все это слушать и задумываться о том, где ты находишься, в какие дни, в какую минуту. Встает передо мной огромный город, озаренный и сейчас, конечно, тусклым багрянцем пожаров, – мой Ленинград. И таким нелепым кажется, что вот в километре – в полутора километрах отсюда враг, и что нам сейчас угрожает опасность, когда так прекрасен, даже исполняемый на баяне, Бетховен, и что вот эти девушки-комсомолки, оживленные, веселые, должны будут сейчас ехать во тьме, на грузовике, под обстрелом…
Я несколько минут назад тихонько расспрашивал Беатрису Абрамовну Велину, начальницу этой бригады, об их работе. Шесть присутствующих артисток и шесть артистов, почти сплошь комсомольцы и комсомолки, студенты Театрального института и Консерватории. Бригада называется "молодежной", работает с 28 июня, дала уже сто девяносто концертов по Западному и Ленинградскому фронтам, совершила десять рейдов на своей агитмашине. Были за Лугой на аэродромах, были в Выборге, в Кексгольме, на Ладожском, объехали весь Карельский перешеек, позавчера были на крейсере "Максим Горький". Попадали под бомбежки, под минометный огонь, получали по машине пулеметные очереди, но все живы-здоровы…
…Концерт кончился в десять вечера. Разрывов вблизи не было. Артисты уехали.
ЧТО ПРОИСХОДИТ НА ЛЕВОМ ФЛАНГЕ?
22 часа 40 минут
Опять слышна стрельба. Кажется, бьют наши. Бой идет. Сколько фашистов переправилось через реку Сестру, пока неясно: все происходит в кромешной тьме. Надо не дать фашистам закрепиться, создать на нашем берегу плацдарм, надо парализовать удар, угрожающий и Белоострову и Каменке. От Каменки на подмогу подразделению 1025-го стрелкового полка (капитана Полещука) брошена рота Мехова – 1-я рота батальона морской пехоты. Она с ходу включилась в бой. Сейчас положение таково: на участок, захваченный фашистами, с трех сторон движутся три наши группы, но одна из них – группа Полещука – пока не находит дороги, а другая почему-то задерживается, то есть точное местонахождение этих групп неизвестно, ибо связи с ними нет. Трепалин обсуждает это за картой. Затем посылает машину с где-то раздобытым бензином к своей санитарной машине, стоящей без горючего. Заодно посылает мины Сафонову. От Сафонова бензин повезут на санях.
Нам принесли газеты. Все читают. Враг опять кладет мины из тяжелых минометов вокруг нас. Свет мигает. Входит боец, говорит, что мины легли позади блиндажа, рядом, связь с "Костромой" порвалась.
Ровно полночь
За это время прошли к месту боя два танка. Все сидят в напряженном ожидании. Связи с ротой Мехова нет, и никак ее не восстановить. Последний бензин где-то плутает, а мины не взяты, Полещук со своей группой заблудился.
5 ноября. 0 часов 30 минут
Новые сведения – вернулся старшина Дегтярев ("Сколько раз обстрелян был, – усмехается Трепалин, – шинель вся в дырках, и всегда охотно едет!"), оживленный, с мороза, докладывает:
– Мину доставил, сбросил Сафонову. Бензин доставил к месту.
Мехов с двумя взводами своей роты прошел цепью до самой Сестры. Фашистов не оказалось. Он прочесал весь участок, вернулся. На обратном пути, в темноте, его обстреляли. Видимо, свои – справа (подразделение 1025-го полка?). Троих ранило: двух – легко, одного – тяжело. Сейчас Мехов вновь идет вперед, прочесывая вторично.
Фашисты ушли за реку Сестру? Это предполагается потому, что слева подтянулись кировцы и вошли в соприкосновение с центром. Справа у Сестры заняла позицию рота 1025-го. Больше фашистам деться было некуда. Когда по ним стали бить минометы и пулеметы, а Мехов пошел в наступление, они отступили.
Сразу голоса у всех повеселели. Трепалин стал разговаривать с обычной усмешечкой. Ругает 1025-й:
– Я бы на них в атаку пошел!
1 час ночи
Время от времени в расположение Каменки ложатся снаряды дальнобойной артиллерии. На дворе луна, в дымке. Пахнет гарью. Пора спать.
Трепалин рассказывает байки:
– Как-то минометы Сафонова били за Белоостров по вражеским траншеям. Это было… Ну да, двадцать шестого октября это было… Фашисты метнулись назад в лес. Сомик и Гоценко корректировали, сообщили: "Перенести огонь дальше!" Фашисты – обратно к траншеям. И так – дважды. Вдруг связь прервалась, и минут пять ее не было. В чем дело? Сомик и Гоценко отвечают: "А мы смеялись! Те, как мыши, мечутся!" Бросили трубки и, лежа, катались от смеха… Это было в сорока метрах от вражеской траншеи. Сафонов возмутился. Ему был слышен шум, а что – не понять. "Сомов, Сомов, Сомов, в чем дело?" А Сомов молчит. Оказывается, как школьник, от смеха катался!..
7 часов 30 минут утра
Ночью, просыпаясь, несколько раз слышал голос Трепалина – разговоры по телефону.
В 7.20 будет начальника штаба, спящего рядом со мною: комбат зовет. Я встаю тоже.
За столом комбат, телефонистка, начальник связи; против стола двое раненых. Один – в белом маскхалате, испачканном грязью и кровью, с перевязанной правой рукой. Второй – шинель внакидку, тоже перевязана левая рука. Рассказывают: Мехов часа в четыре утра убит. Командир взвода Москалец – тяжело ранен. Там, куда ходил в первый раз Мехов (дошел до реки), фашистов не оказалось. Но часть их автоматчиков затаилась где-то в углу, и когда Мехов пошел прочесывать второй раз, наткнулся на них.
Раненые большей ясности в обстановку внести не могут, поэтому комбат посылает туда комиссара и начштаба на санитарной машине (подъехавшей к нашему блиндажу), вместе с ранеными доедут до Дибунов, а оттуда – на санях.
Все выходят сразу же. Трепалин и я умываемся под деревьями. Медленно рассветает, еще сумеречно. Резко щелкают выстрелы наших орудий, и снаряды, свистя, пролетают над головой. Слышны частые пулеметные очереди.
Комбат печален: Мехов убит, и потери ранеными. Ждем донесений. Комбат не спал почти всю ночь.
С комиссаром и начштаба уехал и старшина Дегтярев. Пришел Иониди. Адъютант режет хлеб, наливает суп. Комбат вскрывает пакеты, принесенные связным. В помещении тихо.
Доносится гул разрывов. Опять пищит телефон, и комбат отвечает:
– "Аврора" слушает!.. Товарищ Елинский, у вас там двое раненых было… Вы их отправили?
Не отрываясь от аппарата, он следит за всеми изменениями обстановки, проверяет работу своих подчиненных, распоряжается, дает приказания – и все это устало, но очень спокойно, не повышая ровного голоса.
10 часов утра
Только что вместе с Иониди осматривал пожарище – рядом с нашим блиндажом и над ним. Почва еще дымится, хотя и присыпана свежим снегом. Здесь и кругом – покореженные, выплавившиеся ручные гранаты, металлические части противогазов, изуродованные гильзы взорвавшихся патронов и прочий горелый хлам. Плохо было бы нам, если б гранаты вчера взорвались. Нашел обгорелую каску, внес ее в землянку, – ее можно исправить, у моряков не хватает их.
Комбат лег спать, наговорившись по телефону с начальником штаба. Бой продолжается. Орудийные выстрелы наши редки, но методичны. Слышатся пулеметная трескотня, взрывы мин. Командир взвода Москалец, оказывается, ранен в лопатку осколком мины. А политрук роты ранен на днях. Ротой сегодня командует замполитрука Педин.
Ероханов, поглядывая на спящего комбата, приводит в порядок "буфет". Потом, разбирая заготовленную для отправки в роту почту:
– Мехову письмо есть… от жены, наверно!..
Разбирает дальше:
– Москалец… Вот он приедет, ему надо будет отдать.
Я спрашиваю Ероханова:
– А он не отправлен еще?
– Нет, он там лежит – впереди…
Узнаю о Мехове: зовут его… – Нет, звали его – Николай Иванович. Кандидат партии. Главстаршина флота, 1908 года рождения. Командиром роты стал в октябре. Москалец – Андрей Антонович, кандидат ВКП(б), 1918 года рождения, краснофлотец, командир взвода, назначен на этих днях.
Приносят "лично командиру" координаты минометных батарей. Будим комбата.
Ероханов говорит мне:
– Цыбенко настоял на своем все-таки – его в разведвзвод зачислили!
Едва Трепалин заснул, с бронепоезда спрашивают координаты минометных батарей. Ероханов выразительно махнул рукой:
– Опять будить?
Но все-таки будит!
15 часов 45 минут
Комбата недавно вызвали в штаб 1025-го полка на совещание командования. Комиссар и начштаба все еще не вернулись и остаются обедать у Сафонова. Я сегодня должен бы уезжать в Ленинград, но надо подождать до конца боевых действий на здешнем участке, чтобы обработать весь материал для ТАСС. В нашем расположении сейчас тихо. На левом фланге бой, видимо, разгорится до крупных масштабов. В нем, возможно, примут участие танки и самолеты. Если действительно так, то останусь до завтра.
Только что несколько гитлеровских "фоккеров" кружились над нами, ушли.
Фашистов, перешедших Сестру, оказывается – батальон. Но он окружен нами, а тыл мы отсекаем огнем. Точных сведений обо всем в нашем блиндаже пока нет. Начсвязи рассуждает о Фарадее и о Максвелле. Лейтенант Воронков – об атомном ядре. Иониди уходил – вот только что вернулся. Приехавший из Ленинграда краснофлотец рассказывает, что ночью бомбили Ленинград, попало в Финляндский вокзал, в Военно-медицинскую академию. Перебита линия железной дороги, поезда в Дибуны не ходили до утра. Радио передавало, что Америка предъявила ультиматум Финляндии о заключении мира с СССР.
Вот бы!.. Обсуждаем все это…
В ПУЛЕМЕТНОМ ГНЕЗДЕ
5 ноября. 20 часов
Когда Иониди ушел, сказав, что "надо поработать с разведчиками", в командной половине блиндажа я, в сущности остался один, потому что замещающий комбата Волков непрерывно висел на телефоне, слушая и пытаясь разобраться в обстановке. Мне показалось ненужным сидеть здесь, когда весь центр событий, относящихся к батальону. Переместится туда, на левый фланг его, в 1-ю роту, ведущую бой. В три часа дня оттуда пришел Ероханов за биноклем и какими-то бумагами Трепалина, я спросил его:
– Вы сейчас опять в роту?
– Ага, туда комбат там, – ответил он.
– Проведете меня туда? – спросил я.
И он ответил:
– А что ж?.. Пойдемте. Тут недалеко. Только… – Он глянул на опоясывающие меня ремни: – У вас, товарищ командир, оружия нету?
Пистолета у меня действительно не было: в середине августа. Уезжая по вызову Политуправления из Петрозаводска, я должен был сдать выданный мне в Ухте пистолет, – там оружия не хватало. С тех пор получить личное оружие мне было негде. Иногда я брал с собой только две ручные гранаты.
– А у меня вот гранаты есть! – кивнул я на сумку с двумя гранатами, висевшую на стене.
При этом я подумал, что, по сути дела, мне вовсе не обязательно идти туда, где они могут понадобиться. Но такие нечаянно возникающие мысли я уже давно привык подавлять в себе, а потому, быстро надев шинель, опоясавшись поверх нее ремнями, я вышел с адъютантом из блиндажа. Мы сразу же вступили в глубокий ров, присыпанный свежим снежком, и по мерзлым комьям земли пошли быстрым шагом.
Ров проходил по лесу, от него ответвлялись ходы сообщения. Мы миновали несколько землянок и блиндажей, перед которыми стояли в укрытиях часовые. Они наклонялись ко мне, и я, не сбавляя шага, вполголоса произносил сообщенный мне адъютантом пропуск.
– Теперь вправо, сюда! – сказал мне Ероханов, из вежливости к старшему командиру шедший сзади. – Теперь поглядывать надо!..
Направо был ход сообщения глубиной мне примерно по пояс. Лес поредел, – это была опушка, за которой вперед простирался тоненький молоднячок вперемежку с кустарником. Вся местность тут была изрыта ходами сообщения и траншеями, в которых не было никого, и я шел в их лабиринте, поворачивая по указаниям моего спутника то влево, то вправо. Ожесточенные шквалы разрывов теперь слышались громко и – казалось мне – всюду вокруг. Но впереди, левее, там, откуда доносилась частая чечетка пулеметных очередей, мины рвались с особенной густотой, как будто лопающиеся волны какого-то металлического прибоя. Только по ним и можно было определить направление, – ходы сообщения в кустарнике так перепутались, что найти здесь нужный мог только человек, излазивший их все и давно изучивший их…
– Можно бы идти левее, по опушке, – сказал Ероханов, – да там больно далеко!.. Ничего, болото теперь замерзло!
Небо, сумрачно-серое, уже набухающее вечерней тьмой, озарялось здесь и там сполохами: со свистом, волнуя воздух, казалось, шурша в нем, над головой проносились снаряды наших дальнобойных орудий.
– Бронепоезд Андреева старается! – заметил мой спутник, когда мы пересекли насыпь железной дороги. – Вот оттуда, из-под Дибунов! А это – корнетовский.