Маленькая группа артистов, начав с психологических опытов по "системе" Станиславского, добиваясь "сосредоточения", "вхождения в круг", "наивности и веры", должна затем положить начало коллективу, основанному, по мысли Сулержицкого, не только на общности психологической театральной школы, но и на общности моральной и, более того, на взаимной любви и нравственном совершенствовании. Театр - как собрание верующих в глубокие природные этические начала человеческой души, театр - храм, театр - нравственный учитель жизни, театр доброй воли, доброго сердца - вот к чему зовет Сулер.
После учебных занятий в студии и затем инсценировок рассказов А. Чехова первый открытый спектакль возник почти случайно. Пьесу Гейерманса "Гибель "Надежды" принес один из студийцев, Ричард Болеславский. Когда спектакль, поставленный тем же Болеславским, был готов и его одобрил К. С. Станиславский, решают показать "Гибель "Надежды" публике.
Премьера состоялась 15 января 1913 года. Молодой театр привлек симпатии москвичей, блеснув свежестью и яркостью исполнения и удивительной даже для Художественного театра слаженностью ансамбля. Но спектакль этот, хотя и "потрясал сердца", не был глубоким по мысли. И он возрождал в обновленной и "интимной" форме прежнюю натуралистическую линию МХТ.
Пьеса рассказывает о жизни голландских моряков-рыболовов. Это довольно традиционная мелодрама. Л.А. Сулержицкий видел в ней свежесть чувств и красок, яркое солнце, сиявшее за окнами, прямоту и целостность в раскрытии простых характеров, сочувствие к труженикам-рыбакам и негодование по отношению к черствым хозяевам, для которых деньги дороже всего, дороже жизни работающих на них людей. Но главное он видел не в социальных отношениях и, собственно говоря, не в драме рыбаков, а в пробуждении у людей чувства солидарности. Он говорил о теме спектакля:
- Стихийные бедствия объединили людей. Вот они собрались в кучу… Собрались не для того, чтобы рассказывать страшное, не это надо играть. Собрались, чтобы быть ближе, искать друг у друга поддержки и сочувствия. Жмитесь друг к другу добрее, открывайте наболевшее сердце.
Неизбежным "стихийным бедствиям" в жизни должно противостоять стихийно пробуждающееся единение людей, их чувство братства - такова идея спектакля.
Студия показала крупным планом ощущения и чувства героев и слитность этих чувств с природой и трудом, с морем, с властью моря и обаянием моря. Поэзия физического труда, глубокое дыхание тружеников, постоянное волевое напряжение и мужественная готовность встретить любые опасности наполняли игру актеров. Это относительное полнокровие героев и привлекло в то время особые симпатии. При всей примитивности пьесы студия хотела решительно противопоставить здорового человека, борьбу за цельные и непосредственные характеры бледным, зыбким теням и эстетским изыскам упадочного искусства. Сильное, терпкое ощущение физиологической жизни человека - таков был первый шаг.
Устройство крохотного зала и сцены, декорации, камерные приемы лепки образов, характеров - все отвечало задачам тесного общения со зрителями. Не было ни помоста, ни рампы. Прямо на полу, за занавесом, проходила условная граница сцены. Эта интимная условность помогала забывать об условности происходящего. Маленький зал давал возможность актерам не возвышать голоса и не огрублять интонации, не прибегать к подчеркнутому жесту, гриму. Зрители как бы вводились внутрь самой комнаты, где происходило действие, в круг героев, живущих на сцене, "как в жизни". В то же время декорации не обременены натуралистическими деталями. Предметы, которые по ходу действия не надо было актерам брать в руки, были нарисованы на стене, и от зрителя не скрывалось, что это холст. Так подчеркивалась художественная, образная природа спектакля. Это должно было, по мысли устроителей театра, уже означать шаг от натурализма к художественному реализму.
Вскоре приступает к своей первой постановке в студии и Вахтангов. Это "Праздник мира" Гауптмана - пьеса, уже однажды поставленная Евгением Богратионовичем на любительской сцене. С тех пор прошло не много, лет, и режиссер нынче подходит к спектаклю, вооруженный новыми знаниями и замыслами. А возможность опереться на коллектив талантливых актеров создает лучшие условия для нового глубокого раскрытия идеи пьесы.
Драма Гауптмана, как и "Привидения" Ибсена, была написана в те времена, когда драматические проблемы больной наследственности были очень модны в буржуазном европейском обществе и занимали равно и ученых, и врачей, и писателей. Драматическая коллизия пьесы, характеристика распада психики героев и разрушения семьи.
Но Сулержицкий говорит о теме "Праздника":
- Не потому они ссорятся, что они дурные люди, а потому мирятся, что они хорошие по существу. Это главное. Давайте всю теплоту, какая есть в вашем сердце, ищите в глазах друг друга поддержки, ласково ободряйте друг друга открывать души… Не нужно истерик, гоните их вон, не увлекайтесь эффектом на нервы. Идите к сердцу.
Однако примирение и требование перед лицом бедствия во что бы ни стало соблюсти евангельскую заповедь сохранить себя чистыми и наивными сердцем, как дети, может легко привести к пассивно-созерцательному самоуспокоению, к инфантильному неприятию одинаково любых войн и революций, к роковому непониманию борьбы в общественной жизни, к отрицанию ее драматического развития.
Будьте, как дети, в неведении и, как дети, беспечны и беспомощны перед лицом кошмарной действительности, перед лицом трагически развивающейся истории человечества - вот к чему в итоге может привести концепция, на которой настаивает Сулержицкий.
И чем упорнее предлагает эту концепцию бесконечно любимый им, милый Сулер, тем неотвратимее Вахтангов чувствует вопиющее противоречие между кипучей, деятельно обращенной к действительности, бескомпромиссно-благородной натурой своего друга-наставника и той предательской тропинкой, на которую могут толкнуть советы Сулера в обдумывании "Праздника мира"…
К тому же Вахтангову вообще чуждо нередко ведущее к догматизму покорное следование какой-либо предвзятой идее. Процесс работы над пьесой становится для него процессом исследования, причем исследования каждый раз заново не только самой пьесы, но и всей той действительности, которая в ней отражена, - процессом страстных поисков и осмыслений, ведущих к новым открытиям.
Оба - Сулержицкий и Вахтангов - отдают все думы и все свои силы очищению, обновлению человека. Для обоих театр стал священным местом именно потому, что они не знают другого, где бы с такой непосредственной заразительностью происходило это очищение и обновление и где бы все лучшие духовные способности человека раскрывались (на сцене и в зале) с такой счастливой полнотой. Но Сулержицкий в Первой студии стал прежде всего Учителем, в спектаклях он выделяет главным образом роль Морального Учения и Поучения, в. то время как Вахтангова захватывает последовательный анализ Жизни. Он "систему" принял всем сердцем потому, что она помогает вести на сцене не останавливающееся ни на один день изучение человеческой натуры, характеров, поведения.
А что касается воспитания человека, особенно пестрой и противоречивой массы зрителей с ее сложной психологией, то Вахтангов, по опыту своей жизни, меньше всего склонен полагаться на элементарную мораль, как бы красиво она ни выглядела и какой бы увлекательной ни была для него самого.
И на этот раз он готовит спектакль по-своему, вынужденный порой преодолевать в актерах и в самом себе неусыпное вмешательство Сулера.
На Княжей горе
- Нет, я должен сделать из него человека!
А. Сулержицкий
Летом 1913 года, когда обдумывался "Праздник" и были уже розданы роли, Леопольд Антонович увез Вахтангова с собой на дачу на Княжую гору близ Канева, на Днепре.
Лето, наполненное играми, солнцем и ни с чем не сравнимым отдыхом.
Дачи, в которых поселились с детьми семьи артистов Художественного театра, свободно разбросаны, окруженные садами и огородами, на опушке леса на высоком берегу, над великой рекой Украины.
Темно-синие короткие ночи. В июле заря с зарей сплетается на небе в один венок. И ничто так не обновляет душу и не укрепляет силы, как дружба с рекой, землей, птицами и травами.
Хорошо, крепко спится. Хорошо думается. И чувства приобретают первозданную чистоту и ясность.
Легко поется вместе с друзьями. Весело на душе в их кругу. Тут каждый становится остроумным, соревнуясь в шутках, находках, затеях.
Лодки, взятые на лето артистами, получили неожиданные наименования: "Вельбот-двойка", "Бесстрашный Иерусалим III", "Дуб Ослябя". Крылатая флотилия всегда ждет у берега. Артисты и их дети превращены в матросов, учатся грести, ставить парус и управлять им, сидеть за рулем. Игорь Алексеев, сын Станиславского, он же "мичман Шест", не привыкший к физическому труду, старательно пытается овладеть веслами и грести согласованно двумя сразу, а не поодиночке. Сын Ивана Михайловича Москвина Федя - "матрос Дырка" - воюет с упрямым парусом: лишь только поставишь его и наберешь ветра, он того и гляди выйдет из повиновения и помчит тебя черт знает куда, а на повороте попутно сшибет матроса на дно лодки. Тут не засидятся в голове никакие мрачные мысли, как бы навязчивы они ни были.
Леопольд Антонович говорит:
- Зимой работа в театре, летом - на земле. Отдых в том, что работа духа, работа на сцене заменена физической, но без работы художник не смеет прожить ни одного дня.
Поэтичная природа Украины навевает на Вахтангова мечтательную задумчивость. Ему хочется предаться полному ничегонеделанию, подолгу лежать молча, глядя в небо, наслаждаясь течением мыслей и тишиной. Но Леопольд Антонович не дает покоя. Все должны пилить и колоть дрова, копать землю, косить, жать, разводить овощи, полоть их и поливать, возить в бочке воду… И нет дня, чтобы "капитан" не придумал что-нибудь новое, что совершенно необходимо сделать на земле или на воде…
Он поднимает Вахтангова на ноги.
- Ну, "сонный грузин"?.. Опять лежишь "под чинарой" и мечтаешь? Нет, я должен сделать из него человека!
И ласковым пинком отправляет на работу.
Как вкусна уха из своего улова! И как украшают ладонь мозоли от весел!.. Рука становится мужественной и умелой.
К тому же все это раскрепощает фантазию и питает ее. В самой жизни актеров, в их быту действует магическая сила "если бы я…". Если бы я был матросом, земледельцем, рыбаком, ребенком…
Этим летом актеры едят на непокрытых столах на воздухе, из мисок, деревянными ложками. Ложатся спать вскоре после захода солнца. Утром "капитан" будит всех пронзительными руладами свистка. Подъем. Кружка прохладного, отстоявшегося с вечера в погребе густого молока с вкусно пахнущим черным хлебом. И бег вприпрыжку к ласковой воде Днепра. Взрослые не хотят отставать от детей, и дети соревнуются со взрослыми…
В артистической семейной веселой коммуне все уважают детей, ценят и детство в себе - чистый доверчивый взгляд на мир и на людей.
Однажды "капитан" собрал своих "помощников", "матросов" и "мичманов" на секретное совещание. Предстоит через неделю отпраздновать день рождения "адмирала" Ивана Михайловича Москвина. Распределяется подготовка забавных сюрпризов. Режиссером, своим помощником, Сулержицкий назначает Вахтангова - "матроса Арапа".
Закипела новая страдная пора.
С неиссякаемой энергией ведет "капитан" занятия на Днепре. Приводится в исправность "флот", увеличивается парус огромной, пятисаженной, в три пары весел, лодки "Дуба", приобретаются два кливера, подновляются и освежаются все сто флагов и особенно один, белый с тремя кружочками - эмблемой единения трех семей; Сулержицких, Москвиных и Александровых; укрепляются снасти, реи, мачты, ванты, и ежедневно происходят учебные плавания с упражнениями по подъему и уборке парусов. В Севастополе куплены морские фуражки, у каждого "матроса" есть по нескольку пар полной формы. Под большим секретом нанят оркестр из четырех евреев, играющий на свадьбах, - скрипка, труба, кларнет и барабан. Вахтанговым написаны слова, "капитаном" сочинена и разучена с детьми музыка - приветственный марш.
9 часов утра. Моросит дождь. Все оделись в парадную форму и собрались в маленькой комнате нижней дачи в овраге. Оркестр уже приехал. Леопольд Антонович разучивает с голоса простой, детский мотив марша и убеждает музыкантов переодеться в матросское платье. Один все время мигает, и у него ноги колесом. Другой - рыжий, как апельсин.
- Мы хотим доставить удовольствие нашему товарищу - актеру. Он раньше был адмиралом, и ему приятно будет вспомнить, - убеждает "капитан".
И убедил.
Музыканты надевают матросские рубашки. Напяливают бескозырки с ленточками.
Тихонько, чтобы раньше времени не обнаружить себя, вся команда в шестнадцать человек подошла на цыпочках и выстроилась у крыльца дачи Ивана Михайловича, под самым окном его спальни. Леопольд Антонович - в капитанской фуражке, с двумя нашивками на матроске (помощник капитана), Александров, тоже в морской фуражке, с биноклем через плечо.
Все молчат, полные сосредоточенного и затаенного сознания важности момента.
"Капитан" дает знак музыкантам. Рывком, фортиссимо, бесстыдно фальшиво тарахтит туш и обрывается.
Моряки в полном молчании ждут эффекта от этого как снег на голову свалившегося на "адмирала" сюрприза. Ждут долго и терпеливо. Бегут секунды. Москвин проснулся от шума, в щелочку из-за занавески рассмотрел, в чем дело.
Через минуту дверь на террасу медленно открывается, и спокойными, ровными, неторопливыми шагами идет к лестнице "адмирал".
Пестрый восточный халат, на голове чалма из мохнатого полотенца, в которую вставлено круглое ручное зеркало. Пенсне. В руке плетеная выбивалка для ковров вместо опахала.
У края лестницы "адмирал" останавливается. Спокойно и серьезно обводит он глазами стоящую внизу "команду".
Напряженная пауза.
Только что он открывает рот, как маленький горнист Наталья Сац, дочь умершего год назад композитора Ильи Саца, заведующего музыкальной частью Художественного театра, поднимает горн и играет сигнал, означающий: "Внимание! Всем! Всем!.." Секундная пауза. Иван Михайлович слегка кивает головой - дескать, ничего другого и не ожидал, и тоном чуть усталого от постоянных почестей высокого начальника произносит:
- Спасибо, братцы!
Горнист играет сигнал номер 2, подчеркивающий внушительность только что сказанного "адмиралом". Готовя горниста, Вахтангов говорил:
- Это будет придавать важности нашему адмиралу. Каждую его фразу вставляют в музыкальную раму, приветствуют музыкой, понимаешь?
После этого "адмирал" важно идет к себе, но, сделав два шага, задерживается, чуть грустно шевелит губами. Горнист повторяет сигнал номер 1. "Адмирал" снова роняет:
- Спасибо, братцы!
И, с удовольствием выслушав еще раз сигнал номер 2, удаляется в комнату. А через минуту возвращается уже одетым для принятия парада: белые брюки подпоясаны шелковым шарфом с бахромой, белая фуражка, черный фрак, на груди медали - жестянки от бутылок, на шее в качестве ордена на цепочке большие карманные часы, через плечо голубая лента. На лице еще более пышно расцвело превосходительное высокомерие.
"Капитан" командует "смирно!". "Команда" вытягивается и отдает честь. Горнист ради торжественности раскрывает над "адмиралом" большой черный зонт. Неописуемый "морской оркестр" захвачен происходящим. "Адмирал" привычной рукой, чуть небрежно берет под козырек.
"Капитан" читает церемониал, им составленный.
Все строго официально… Брандвахта у адмиральской террасы на шканцах. Морской парад. "Вельбот-двойка" с бронепалубной канонерки первого ранга двойного расширения "Дуб-Ослябя" под собственным г-на "адмирала" брейд-вымпелом принимает г-на "адмирала" на борт. Морские парусно-такелажно-рангоутные маневры команды "Дуб-Ослябя" в колдобине Бесплодие. Поздравления от флотского экипажа и местного высшего и низшего общества и т. д.
Оркестр бешено, победно и нагло рванул марш, хор матросов с энтузиазмом грянул приветствие:
Сегодня для парада
Надета винцерада,
И нужно, чтоб орала
Во славу адмирала
Вся Княжая гора:
Ура!
Ура! Ура!Сегодня, в день Ивана,
Нет "поздно", и нет "рано",
И нужно, чтоб орала
Во славу адмирала
Вся Княжая гора:
Ура!
Ура! Ура!Сегодня все мы дети.
Надев матроски эти,
Хотим, чтоб орала
Во славу адмирала
Вся Княжая гора:
Ура!
Ура! Ура!
День именин "адмирала" удался на славу. За обедом сын И.М. Москвина, Владимир, прочел написанный Е. Вахтанговым тост:
Славься, добрый адмирал!
Чин ты свой не замарал
На пути тернистом, торном.
Славен будь на море Черном!
Ты могуч, твой страшен взор,
Ты краса сих Княжих гор.
Не садись в мотор с Садовским…
Адмиральствуй над Азовским!
И т. д.
Евгений Богратионозич и Сулержицкий всюду вносят в общество веселую артистическую игру, соревнуясь в импровизации, изображают поведение самых различных людей: спорщиков, пьяных, уличных певцов и торговцев, детей, стариков, женщин. Обычно начинает Сулержицкий, Вахтангов подхватывает, и экспромтом разыгрываются неповторимые "дуэты", диалоги, маленькие рассказы о людях.
От своих "командиров" в Каневе Вахтангов получил в 1913 году художественно исполненный диплом:
"Дана сия аттестация матросу Е.Б. Вахтангову в том, что он заслужил звание гребца 1-го ранга, а также может на фока-шкоте. Сей матрос усерден и храбер есть, но зело сон любит во вред начальству.
Капитан Л. Сулержицкий.
Помощник кап. Н. Александров.
Адмирал И. Москвин".
Наверху в спасательном кругу нарисован спящий загорелый Вахтангов, его будит пинком увесистый капитанский сапог. По кругу надпись: "Дуб-Ослябя" - "А ну, подскочи!"
Аттестация могла быть выдана и в том, что Вахтангов давно заслужил звание талантливого артиста, одного из тех, о ком Станиславский сказал:
- Художник до конца дней своих остается большим ребенком, а когда он теряет детскую непосредственность мироощущения, он уже не художник.
Осенью ему предстоит серьезное испытание: сохраняя чистоту и заразительную непосредственность душевного общения, проникнуть заново в драматическое содержание жизни семьи Шольцов и философски осмыслить эту жизнь.