В творчестве Т. Драйзера публицистика занимает видное место. Писатель всегда пристально следил за ходом общественной и политической жизни в США и в мире и живо откликался как на события исторического значения, так и на повседневные явления быстротекущей жизни. Являясь неотъемлемой и полноправной частью обширного творческого наследия писателя, публицистика Драйзера не только дает возможность лучше познать общественные и творческие идеалы писателя, но и служит своеобразным историческим документом, раскрывающим многие стороны современной писателю американской действительности.
Содержание:
БЕЙ, БАРАБАН! - Из записок покойного Джона Парадизо 1
О НЕКОТОРЫХ ЧЕРТАХ НАШЕГО НАЦИОНАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА 5
ЖИЗНЬ, ИСКУССТВО И АМЕРИКА 13
ЗАЯВЛЕНИЕ 19
ПОЧЕМУ Я СЧИТАЮ, ЧТО "ДЕЙЛИ УОРКЕР" ДОЛЖНА СУЩЕСТВОВАТЬ 19
СТРАНА ПРОГРЕССА И ПОДВИГА 20
1. ЗАЯВЛЕНИЕ ПО ДЕЛУ ТОМА МУНИ 20
2. О СУДЕБНОЙ РАСПРАВЕ НАД ЖЕРТВАМИ СКОТТСБОРО 20
ПОЧЕМУ Я ГОЛОСУЮ ЗА КОММУНИСТОВ 20
ПРИЗЫВ К ЗАЩИТЕ СССР ПОЛУЧАЕТ МОГУЧУЮ ПОДДЕРЖКУ МИЛЛИОНОВ 21
ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ "ГОВОРЯТ ГОРНЯКИ ХАРЛАНА" 21
СССР - МАЯК ЧЕЛОВЕЧЕСТВА 25
О ПИСАТЕЛЯХ И ЛИТЕРАТУРЕ - Интервью с нью-йоркским корреспондентом "Правды" 25
ЧЕМУ НАУЧИЛА МЕНЯ МИРОВАЯ ВОЙНА? 26
ДВА МАРКА ТВЕНА 27
ГОРЬКИЙ БУДИЛ МЫСЛЬ 30
ДА ЗДРАВСТВУЕТ СВОБОДНАЯ ИСПАНИЯ! 30
БЕСЕДА С ФРАНЦУЗСКИМ ЖУРНАЛИСТОМ 30
ТОРЖЕСТВО МАРКСИЗМА 31
БЛАГОДАРЮ МАРКСА И КРАСНУЮ РОССИЮ 31
ЗАЯВЛЕНИЕ, СДЕЛАННОЕ В МАДРИДЕ 31
ПОЕЗДКА В ВОЮЮЩУЮ ИСПАНИЮ 31
ПАМЯТЬ О НЕМ СВЯЩЕННА 33
ОБРАЩЕНИЕ К ТРУДЯЩИМСЯ ФРАНЦИИ 33
ЗАРЯ НА ВОСТОКЕ 33
ПОМОГИТЕ СПЕРВА АМЕРИКАНЦАМ! - Письмо гуверовскому комитету помощи белофиннам 34
ЛЕНИН 34
ПРИВЕТСТВИЕ СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ ПО ПОВОДУ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕЙ ГОДОВЩИНЫ ЕГО СУЩЕСТВОВАНИЯ 35
ЗНАЧЕНИЕ СССР В СЕГОДНЯШНЕМ МИРЕ 35
ПИСЬМО СОЮЗУ СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ - По поводу полученной в подарок книги "Слово о полку Игореве" 36
Я ОЧЕНЬ МНОГИМ ОБЯЗАН ЕМУ 36
ПРОТИВ ВОЙНЫ 36
ПИСЬМО ДРУГУ 37
Я СЧИТАЮ ЭТО ВЕЛИЧАЙШИМ ЗЛОДЕЯНИЕМ… - Телеграмма, направленная Иностранной комиссии Союза советских писателей 37
УСПЕХ РОССИИ В БОРЬБЕ ПРОТИВ ГИТЛЕРА 37
НАРОДЫ СЛЕДУЮТ ПРИМЕРУ РУССКИХ 37
ОТВЕТ КРАСНОАРМЕЙЦУ 37
К ДВАДЦАТИПЯТИЛЕТИЮ ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ 37
ПРИВЕТСТВИЕ СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ 38
ИЗ ПИСЬМА К СОВЕТСКОЙ МОЛОДЕЖИ 38
ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ СПРАВКА 38
Примечания 38
Теодор Драйзер
Статьи и выступления
БЕЙ, БАРАБАН!
Из записок покойного Джона Парадизо
Мне уже стукнуло сорок; немалый кусок жизни остался у меня за плечами. Сейчас, впав в нужду, я живу на другом берегу реки, в Нью-Джерси, напротив нижней части Манхэттена, где величественная громада Вулвортского небоскреба дерзко вонзает свой серый шпиль в самую гриву облаков. И хотя мое жилище значительно ближе к этому зданию, чем, скажем, Пятая авеню, однако я - обитатель самой нищей, самой глухой окраины города Нью-Йорка. Мои соседи - преимущественно поляки и венгры; и они говорят на странном жаргоне, которого я не понимаю, а их образ жизни мне, при всей моей бедности, кажется унизительным. У меня, в моей однокомнатной квартирке, из окна которой открывается вид на дровяной склад и на реку за ним, все-таки можно заметить кое-какие попытки человека, живущего духовными интересами, украсить свое жилище, а за стеками дома я не вижу ничего, кроме тяжелого, однообразного, изнурительного труда.
Неподалеку от нашего дома находится церковь - большое желтое здание, возвышающееся над дешевыми дощатыми домишками, разбросанными вдоль грязных немощеных улиц, которыми славятся Нью-Джерси и Хобокен. В этой церкви я, при желании, могу послушать мессу в великолепном исполнении, поглядеть на сверкающие алтари, на многоцветные витражи, на молящихся, что пришли к исповеди и, верные благочестивому обету, ставят свечи перед изображениями святых. А если я отправлюсь туда в воскресенье, чего, признаться, я почти никогда не делаю, то непременно услышу, что есть Христос, который отдал за нас жизнь и был сыном бога-отца, вечно живого и правящего миром ныне и присно и во веки веков.
Я не возражаю против этой доктрины. Ее проповедуют в сотнях тысяч церквей во всех уголках земного шара. Но я принадлежу к разряду тех чудаков, которые не способны прийти ни к какому решению. Я читаю, читаю - почти все, что мне удается достать: книги по истории, философии, политике, искусству. Но я вижу, что один историк противоречит другому, одна философия опровергает другую. Авторы статей занимаются преимущественно тем, что отмечают недостатки и нелепости во всем, что у нас пишут или говорят; романисты, драматурги и авторы мемуаров преподносят нам либо бесчисленные описания разнообразных бедствий, либо весьма нелепые иллюзии относительно жизни, любви, долга, удачи и т. п. А я сижу у себя в комнате и - если у меня есть время - читаю, читаю и дивлюсь.
Ибо, друзья, по профессии я писатель или, по крайней мере, стараюсь им быть. Меж тем, пока я ищу ответа на вопрос, что же такое жизнь, я вожу трамвай за три доллара двадцать центов в день. Довелось мне быть и возчиком, и подручным в лавке у старьевщика, - за что только я не брался, чтобы не умереть с голоду. Красавцем меня не назовешь, и потому, должно быть, женщины не ищут моего общества, - так во всяком случае мне кажется. Короче говоря, я порядком одинок. Признаться вам, я изрядно трушу, когда мне приходится иметь дело с представительницами прекрасного пола. Слегка нахмуренные брови или чуть заметное пренебрежение, и я уже оробел, я уже вернулся к созданным моей мечтой бесчисленным прекрасным женщинам: они улыбаются мне, кивают, виснут на моей руке и шепчут о любви. Но шепот их навевает мне грезы столь восхитительные, столь блаженные, что я, увы, понимаю всю их несбыточность. Итак, в лучшие минуты моей жизни я сижу за столом и пытаюсь писать рассказы, которые, по мнению редакторов, - без сомнения столь же нищих, как я сам, - никому не нужны.
Я скажу вам, что заставляет меня думать, думать и думать: это, во-первых, мое социальное и материальное положение и, во-вторых, разница между моим взглядом на вещи и убеждениями тысяч других уважаемых граждан, которые сумели все для себя решить и которые, по-видимому, находят меня странным, замкнутым, мрачным субъектом, не разделяющим их удовольствий и интересов. Я смотрю на этих людей и думаю: "Ну что ж, слава богу, я, кажется, на них не похож!" - и тут же спрашиваю себя: "А может быть, я не прав? Может быть, я был бы куда счастливее, если бы стал таким, как Джон Спитовеский, или Джейкоб Фейхенфельд, или Вацлав Мелка - мои ближайшие соседи?" Спитовеский (если уж вы позволите мне коснуться личностей) - владелец табачной лавчонки за углом, маленький, грязный, замызганный человечек, который, боюсь, немедленно обратится в бегство, если вы предложите ему помыться. Он вечно курит свои излюбленные сигары по три цента пяток ("Флор де Сиссел Грас"), роняя пепел главным образом в пространство между жилетом и серой в полоску рубашкой. Пучки жестких волос, торчащие у него за ушами, как бы посыпаны золотистым нюхательным табаком.
- Мистер Спитовеский, - обратился я к нему на днях. - Читали вы о беспорядках на рудниках в Колорадо?
- Я не читаю газет, - отвечал он, пожав плечами.
- Как? Совсем не читаете? - не успокаивался я.
- Да что в них - вранье одно. Летом иногда просматриваю отчеты о бейсболе.
- Так, так, - сказал я со вздохом. Потом, сам не знаю почему, может быть, потому, что меня все-таки интересуют мои соседи, спросил: - Вы католик?
- Я не принадлежу ни к какой церкви. И в политику тоже не лезу. Есть у нас такие - страсть любят драть глотку насчет политики, а у меня на это времени нет. У меня лавка.
Однако, наблюдая изо дня в день, как он стоит в дверях своей лавчонки, прислонившись к косяку, или сидит перед домом на скамейке, покуривая сигару, в то время как его угрюмая тщедушная жена чистит картофель, шьет или нянчит ребятишек, я никак не могу понять, почему у него "нет времени".
Джейкоб Фейхенфельд и Вацлав Мелка в некотором смысле мои друзья, и я порой завидую им, - тому, что они так на меня не похожи. Первый - мясник, к которому я бегаю за отбивными котлетами и поросячьими ножками для моей квартирной хозяйки, миссис Вскринкуус; второй - содержатель питейного заведения, на окнах которого написано: "Вины, вотка". Джейкоб, как всякий порядочный мясник, - здоровенный, широкоплечий детина. Он окидывает меня сочувственным взглядом, справляясь: "Ну как, вот столько - хватит?" - и тут же добавляет, что у него припасен хороший кусочек свежей печенки или бычьего языка, которые, как известно, очень любит миссис Вскринкуус. Жизненная философия мистера Фейхенфельда неплохо, мне кажется, отражена в следующем любопытном факте: на каждую мою попытку завязать с ним беседу на отвлеченную тему он неизменно, хотя и вполне дружелюбно, отвечает: "А я почем знаю" или: "А я об этом что-то не слыхал".
Однако, если уж искать примеры тупого, безразличного восприятия действительности, то никто, пожалуй, не может в этом смысле перещеголять Вацлава Мелку, счастливого обладателя "Вин и вотки". Летом, в те часы, когда торговля идет не слишком бойко, он тоже появляется порой в дверях своего кабака, чтобы полюбоваться на божий мир. Это темноволосый, темноглазый, смуглый, приземистый человек, поляк по национальности. Голова у него похожа на деревянную, почти плоскую сверху втулку, прочно и довольно ловко вбитую в плечи. У Мелки есть жена - неряшливое, забитое, бессловесное создание - и трое детей, которым эта кабацкая жизнь не приносит, по-видимому, особого вреда. Как-то вечером, скинув пиджак и небрежно облокотившись о липкую стойку, Вацлав Мелка следующим образом сформулировал свои правила морали: не лгать и не красть, когда имеешь дело с друзьями; не убивать и не пускать в ход кулаки… по пустякам; не поддаваться на удочку попов и сестер из Армии спасения, которые вечно суют нос не в свое дело.
- Ты когда-нибудь читаешь книги, Мелка? - спросил я его как-то раз, после того как мы во всех подробностях обсудили последнюю потасовку на нашей улице.
- Читал одну. Про парня, который убил женщину. Теперь мне некогда. Прежде я работал банщиком, тогда времени хватало. Только это давно было. Книги мне ни к чему.
Мелка, впрочем, считает, что свалял дурака, приехав сюда.
- Один парень посоветовал мне купить эту пивнушку, вот я и застрял здесь. Концы с концами свожу. Но если жена помрет, пожалуй, вернусь к старой профессии.
Я уверен, что Мелка не желает смерти своей жене. Потому что в конце концов это мало что меняет.
Но по ту сторону реки предстает моему взору иная картина, которая волнует меня сильнее, чем все, что окружает меня здесь, ибо она кажется отсюда необычайно красивой и заманчивой. Я вижу высокие стены сказочного города. Мне чудится звон неисчислимых сокровищ в банках, гудки автомобилей, фанфары кипучей, созидательной, деловой жизни. По ночам мириады огней как бы подмигивают мне, восклицая: "Почему ты так беспомощен? Так бездеятелен, так беден? Почему ты живешь в такой жалкой дыре? Почему бы тебе не переправиться через эту реку, не влиться в эту огромную бурлящую толпу, не проложить себе путь к успеху? К чему стоять в стороне от этой грандиозной игры материальных интересов и притворяться, что тебе нет до нее дела, что ты выше ее?"
И я сижу и думаю, и мне начинает казаться, что это так. Но, увы, я совершенно не способен наживать деньги, совершенно. Не для меня все эти удивительные вещи, - ими занимаются люди, обладающие способностями, которых я лишен. Во мне нет деловой, практической жилки. Я могу только думать и, до некоторой степени, - писать. Я вижу эти огромные торговые предприятия (на нашей стороне тоже есть большие магазины) - в них тысячи людей, поглощенных накоплением денег и способных к такого рода деятельности. А я… у меня нет ни малейшего представления о подобных вещах. Однако я не ленив. Я тружусь над своими рассказами или, вскочив утром с постели, мчусь на работу. И все же ни разу за всю мою жизнь мне не удалось заработать больше тридцати пяти долларов в неделю. Нет, я не обладаю никакими коммерческими талантами.
Но что особенно досаждает мне, так это нескончаемая болтовня в газетах - да и повсюду - о праве, истине, долге, справедливости, милосердии и тому подобных вещах, хотя, как я вижу, все это имеет очень мало общего с моими собственными побуждениями или с побуждениями окружающих меня людей. И еще одно: глубокая и искренняя, по-видимому, уверенность многих и многих редакторов, писателей, общественных деятелей в том, что каждый человек, сколь бы ни был он с виду слаб и туп, таит в себе некое зерно неограниченных способностей и сил, для проявления которых необходимо только, чтобы он понял, что они у него есть. Другими словами: все мы - Наполеоны, только не подозреваем об этом. Мы - ленивые Наполеоны, праздные Ганнибалы, бездеятельные Рокфеллеры. Перелистайте страницы любого журнала - вы найдете там сотни рекламных объявлений о том, "Как Добиться Успеха!". Авторы этих объявлений обещают открыть вам свой секрет чуть ли не задаром.
Так вот, я вовсе не из тех, кто этому верит. По моим скромным наблюдениям, люди совсем не таковы. Они, мне кажется, по большей части слабы и ограниченны - очень слабы и очень ограниченны, - как, например, Вацлав Мелка или миссис Вскринкуус, и заставить эти слабые головы уверовать (если только это вообще возможно) в свои неслыханные дарования все равно, что швырнуть их в утлом челноке в океан. Однако вот на моем столе лежит взятая из любопытства в ближайшей библиотеке глупая книга, озаглавленная: "Завоюй его!". "Его" - это значит "мир". И еще одна: "Он твой!". "Он" и на сей раз означает тот же великий, необъятный мир! Все, что от вас требуется, - это решиться и… попробовать. Может быть, я дурак, раз у меня вызывает улыбку эта весьма распространенная доктрина, раз я позволяю себе сомневаться в том, что в четырех квартах пива можно каким-то образом отыскать пятую?
Но вернемся к вопросу о добре, истине, справедливости, милосердии, которые так упорно рекламируются в наши дни и, по-видимому, отчетливо утвердились в сознании каждого в виде некой широкой дороги, открытой перед всеми нами. Мне кажется, что большинство людей очень мало думает о праве, истине, справедливости, милосердии и долге; их все это не интересует - ни как абстрактные категории, ни как конкретные жизненные правила, и я не верю, чтобы средний человек отдавал себе ясный, или даже не совсем ясный, отчет в значении этих слов. Мне думается, его отношение к этим словам сводится к следующему: он привык, что их употребляют походя, не задумываясь, для обозначения некоего общепринятого метода приспособления к действительности, который, как ему хочется верить, охраняет его от зла и бед, а потому совершенно так же, не задумываясь, он и сам их употребляет. В применении же к другим людям слова эти означают для него только то, что эти другие люди не должны наносить ему ущерб; так рассуждает и неудачливый обыватель и преуспевающий.
Миссис Вскринкуус, бедняжка, скуповата и склонна к подозрительности, хотя и ходит в церковь по воскресеньям и верит, что нагорная проповедь Христа - вечно живая истина. Она не хочет, чтобы люди делали ей пакости, и сама не делает им пакостей - главным образом потому, что у нее нет к этому ни способностей, ни призвания. Предположим, что я посоветовал бы ей "завоевать Его!", уверил бы ее, что "Он" принадлежит ей по праву скрытых в ней дарований. Что бы сталось в этом случае с добром, истиной, справедливостью, милосердием?
Или возьмем для примера Джейкоба Фейхенфельда и Джона Спитовеского, которым наплевать на все и на всех, кроме своей торговли, и отношение которых к добру, истине, милосердию и справедливости вытекает из вышесказанного. Допустим, что я бы предложил им завоевать "Его" или уверил их, что "Он" принадлежит им? К чему бы это привело? Вацлав Мелка способен оказывать одолжения только в расчете на ответные услуги. Он не любит священников, потому что они собирают доброхотные даяния. Если вы посоветуете ему завоевать "Его", то прежде всего худо придется добрым пастырям. И куда бы я ни поглядел, я вижу одно и то же - среднего человека, исполненного чувства самозащиты и стремления к личному благополучию. Истина - это то, что обязаны говорить ему. Справедливость - это то, чего он заслуживает. Впрочем, он не возражает, если и с другими будут поступать по справедливости, лишь бы ему это ничего не стоило.
Не думайте, однако, что я почитаю себя лучше, умнее или достойнее этих людей. Как я уже говорил, я не понимаю жизни, хотя и люблю ее. Могу сказать даже, что мне по душе это жадное, цепкое начало в людях, - благодаря ему они иной раз неплохо достигают цели. Ясно, что именно оно породило все эти замечательные вещи, которыми я любуюсь. Ведь если бы не упорное, ненасытное стремление мистера Вулворта подняться вверх и вознестись над своими ближними, как могло бы возникнуть это великолепное здание? Я только потому пишу это, что никак не могу постичь, почему люди с таким нелепым упорством цепляются за какую-то иллюзию добра, или моральный закон, якобы ниспосланный свыше, благостный и милосердный, неизменно карающий так называемое зло и вознаграждающий так называемое добро? Если он и карает зло, то далеко не все зло, которое я вижу. Если он и вознаграждает добро, то очень много добра, перед которым я преклоняюсь, не получает награды, - на этой земле во всяком случае.