- Принял японскую веру синто. А эта вера позволяет молиться только на японского императора… Пу И изменил духам своих предков, за это и покарали его, - добавил Тань убежденно и, немного подумав, продолжал: - Если бы он один молился японскому божеству Небесного Сияния, то не стоило бы, пожалуй, осуждать его: можно молиться и голове селедки, лишь бы была вера. Но он объявил синто государственной религией Маньчжоу-Го, и все мы обязаны были отвешивать поклоны Стране восходящего солнца. Пу И осквернил веру предков, обменял их на японских предков, как в меняльной лавке. Построил из белого японского дерева возле своего дворца Храм укрепления основ нации, создал специальную Палату поклонения японской богине, где совершал жертвоприношения. Такие же храмы из белых столбов и досок были построены во всех селениях Маньчжурии, и каждого из проживающих здесь под страхом жестокого наказания обязали поклоняться этим белым столбам. Я едва не лишился рассудка, когда рядом с могилой великого Нурхаци соорудили Храм укрепления основ нации. Проходя мимо этого храма, мы всегда плевались и посылали проклятия отступнику Пу И и его фальшивому флагу.
Он задумчиво пожевал губами, будто припоминая что-то, и, припомнив, сказал:
- В первые годы существования Маньчжоу-Го была мода посещать Бэйлин. Всех иностранных гостей привозили к императорским могилам. Как-то приехал испанский принц Хуан Бурбон со своей женой Марией Орлеанской. Они только что сочетались браком в Риме и совершали кругосветное свадебное путешествие. Адъютант принца виконт де Рокамора был милостив ко мне и приглашал в Лондон.
- Почему в Лондон?
- Принц Хуан получил образование в Англии и был офицером английского флота. Он собирался пожить в Лондоне…
Испанский принц - офицер английского флота. Трудно понять капиталистический мир. Впрочем, испанские Бурбоны меня интересовали меньше всего. Ясно было одно: старик сохранил ясную память о мельчайших событиях своей жизни. Он помнил даже, что тот самый принц испанский и его супруга жили в гостинице "Ямато", где теперь размещались мы, советские офицеры.
- А куда дели японцы ваш прекрасный гроб? Увезли с собой? - вернулась я к тому, ради чего он шел сюда пешком из Бэйлина.
Впервые за все время нашей беседы Тань Чэнжун скупо улыбнулся.
- О, нет. Зачем увозить? Они зарыли его. Раскопали один могильный курган и спихнули туда.
Я ничего не понимала.
- Гроб нужно выкопать! - решительно произнес старик. - Я пришел за помощью, так как дряхл и одному такая работа не под силу, а все мои помощники-монахи погибли…
- Погибли? Отчего?
- Их расстреляли японцы.
Тань Чэнжун, должно быть, догадался, что я не могу уловить, в чем суть дела, сосредоточился и все рассказал по порядку.
Когда 20 августа распространился слух, будто русские взяли Мукден, Тань Чэнжун поднялся на верхнюю галерею храма и стал наблюдать за дорогой. Дорога была пустынной. В течение дня он поднимался еще несколько раз, но только к вечеру показались две закрытые грузовые машины и одна легковая. Все монахи попрятались в павильонах, а Тань Чэнжун притаился на верхней галерее и стал наблюдать, что будет дальше. Когда машины въехали в арочные ворота, из них повыскакивали военные. Это были японцы, вооруженные автоматами и пистолетами. Они врывались в павильоны, вытаскивали оттуда монахов и тут же на месте расстреливали.
По всей видимости, японцы спешили, так как никто не догадался подняться на верхнюю галерею, и это спасло Тань Чэнжуна.
Солдаты вытащили из павильона его тяжелый красный гроб, заполнили какими-то бумагами, папками и закрыли крышкой. Тань Чэнжун едва не закричал от ужаса, когда увидел, что они раскапывают могилу великого Абахая, сына величайшего Нурхаци, - это было невиданное кощунство!.. Столкнув в глубокую яму гроб, японцы засыпали его землей, сверху уложили каменные плиты. Офицер что-то резко крикнул, все кинулись по машинам.
Два дня Тань Чэнжун пролежал неподвижно - опасался, что японцы вернутся. Только на третью ночь он спустился вниз и отправился в Мукден, стараясь не выходить на дорогу. В Мукдене разыскал знакомого маньчжура, поселился у него. Убедившись, что японцы окончательно изгнаны, пошел к губернатору и рассказал обо всем.
- А теперь надо возвращаться в Бэйлин, - сказал он напоследок. - Смерть мне не страшна, но человек моего возраста должен быть похоронен в своем гробу…
Я пересказала всю эту историю лейтенанту Кольцову. Выслушав меня, он даже присвистнул.
- Скажите старику, что гроб свой он получит завтра же… Интересно, какие бумаги японцы схоронили в древней могиле? Наверное, что-нибудь очень ценное!.. Ведь могли бы просто сжечь…
Наутро мы выехали в Бэйлин. Старик был с нами - на "виллисе". А позади нас следовал грузовик с солдатами.
Тань Чэнжун все время подсказывал водителю "виллиса" сержанту Акимову, где лучше ехать. Акимов - веселый паренек в кубанке набекрень - благодарно похлопывал слугу цинских императоров по плечу, называл его папашей и совал сигареты. К концу пути старик почтительно именовал Акимова "товарищ сержант Алексей".
В сосновой роще Бэйлина, где находились храмовые постройки, павильоны и могильные курганы, как и следовало ожидать, было пустынно и тихо. Да и кого могло в эти грозовые дни привлечь сюда? И все же мы взяли автоматы на изготовку. Тут могли скрываться хунхузы или же уцелевшие японские смертники.
- Бандитское местечко! - сказал лейтенант Кольцов убежденно.
К туннельным воротам с многоярусной башенной надстройкой вела дорога, выложенная выщербленными каменными плитами. По обеим ее сторонам стояли каменные львы с разинутыми пастями.
Меня всегда охватывает непонятная печаль, когда вдруг окажусь у какой-нибудь древней стены с почерневшими пятнами сырости. Черепичные рогатые крыши павильонов и храмовых сооружений поднимались над кронами темных маньчжурских сосен и над мрачными поржавевшими стенами.
Мы въехали в ворота, выскочили на широкий двор и остановились. Звенела тишина в ушах, и с этим внутренним звоном перекликались мелодичные колокольчики, подвешенные к углам крыши и звучащие от малейших порывов ветра.
На террасы павильонов вели мраморные лесенки.
- Осмотреть помещения! - приказал Кольцов.
Солдаты разделились по двое, рассыпались по всей обширной территории кладбища.
Но тревоги наши оказались напрасными: здесь не было ни души.
Заработали лопаты, и вскоре мы увидели массивный красный саркофаг с золотыми иероглифами на крышке.
- Это мой гроб! - радостно воскликнул старый маньчжур. - Вы открыли двери милосердия…
Гроб действительно оказался набитым доверху бумагами.
- В штабе разберетесь, - сказал Кольцов, - а сейчас вытряхивайте все в кузов грузовика - и по коням!
Бойцы выполнили его распоряжение, перенесли гроб в павильон, засыпали ханскую могилу. Сержант Акимов добродушно сказал Тань Чэнжуну:
- Ну, папаша, полезай в "виллис". Пора в обратный путь.
Маньчжур склонился в глубоком поклоне. Лицо его озарила широкая морщинистая улыбка.
- Я останусь здесь охранять великие могилы. Я слуга мертвых императоров. Прощайте!
Отговаривать его было бесполезно. Мы простились. У ворот я оглянулась. Старый Тань Чэнжун безмолвно стоял посреди двора - высокий, сухой, как жердь, - и смотрел нам вслед.
Оказалось, мы привезли из Бэйлина интересные бумаги. Кому принадлежали эти записки - неизвестно; в них было намешано все - и политика, и история, и культура. Видимо, японцы в спешке решили припрятать эти бумаги до лучших времен в цинском некрополе, куда, наверное, в течение десятилетий никто из китайцев не заглядывал. Это было самое непопулярное место в Маньчжурии. Если бы не Тань Чэнжун, никому не пришло бы в голову раскапывать могильный курган.
О находке доложили в штаб Забайкальского фронта, и оттуда последовал приказ: доставить ее в Чанчунь.
Через некоторое время начальник политотдела вызвал меня к себе и сообщил, что я тоже откомандировываюсь в Чанчунь.
Радостно забилось сердце: еще в прошлом месяце мне сказали, что в скором времени буду уволена из армии. Война окончена. В Москве ждет научная работа. Все согласовано в начальственных верхах. Должно быть, затем и отзывают…
Ну вот и прощай, Мукден. Все произошло так скоропалительно. Лейтенант Кольцов был искренне опечален.
- Мертвый хватает живого! - произнес он мрачно, вкладывая в эти слова какой-то свой смысл. - Вспоминайте нас там, в своем Чанчуне. Чанчунь… и звучит-то смешно. То ли дело Мукден!
- Почему же смешно? Чанчунь - значит Долгая весна. Город Долгой весны.
- Хотите, подарю вам свою карточку на память?
- Конечно же хочу, Степан Петрович!
Он вынул удостоверение личности, где хранилась фотография с готовой уже дарственной надписью: "Вере Васильевне - на память о Мукдене!"
- У меня, Степан Петрович, к сожалению, фотографии нет.
- Чем еще могу быть полезен? Может быть, отвезти к губернатору попрощаться?
- Спасибо. Не стоит. Не будем отрывать господина Чжан Сюэсяня от дел. Лучше бы навестить того старика маньчжура, в Бэйлине.
Кольцов пожал плечами.
- Как вам будет угодно. Сейчас вызову Акимова.
И вот мы снова поехали в Бэйлин, где вечным сном спят первые маньчжурские правители. Я должна была замкнуть некое кольцо. Этот старик унесет с собой последние кровавые тайны цинских императоров, и многое из того, что я хотела бы знать, канет в вечность. Он снова и снова провел бы меня по мраморным плитам мощеных дворов "Запретного города", мимо огромных бронзовых львов со страшно разинутыми пастями, черно-зеленых от древности, мимо бронзовых черепах и бронзовых курильниц, мы сидели бы под красными резными колоннами, подпирающими резные потолки, в вычурных бронзовых креслах на оленьих рогах - трофеях былых императорских охот…
Тань Чэнжун, казалось, не удивился моему приезду. Он молча принял теплые вещи, которые я купила ему на базаре Шэньяна, слегка поклонился и повел в один из павильонов. Там находились бронзовые ширмы в несколько створок, стояло зеркало из отполированного черного дерева, глубокое, как омут. На алтаре - курительные свечи, жертвенные деньги, таблички духов предков, исписанные маньчжурской вертикальной вязью, а также иероглифами. Их называют "лоцзу-цзун". Старик привычно отдал троекратный поклон табличкам и сказал:
- Здесь похоронены те, кто умер задолго до покорения Китая. Очень давние предки. - Кивнул на иззубренный меч, лежащий на красной шелковой подушке: - Говорят, что он принадлежал самому Нурхаци - это Меч черного дракона и изогнутого месяца…
Мы присели на скамеечку.
- Мне хотелось бы выяснить верования маньчжуров, - сказала я. - Есть ли у вас свои, сугубо маньчжурские праздники? Не китайские, а маньчжурские.
На его губах узко наметилась улыбка.
- Праздник Нянь-Нянь.
- А в чем его суть?
- Поезжайте в Дашицяо. Это между Мукденом и Дайреном. Маленький город, населенный маньчжурами.
Значит, маньчжуры в Маньчжурии все-таки есть! И совсем неподалеку.
- Ну и в чем суть праздника Нянь-Нянь?
Старик неизвестно отчего развеселился, поглядывая на меня лукаво.
- Вам следовало бы побывать в Дашицяо в апреле, когда туда съезжаются девушки со всех поселений Маньчжурии. Более ста тысяч девушек в белых кофтах с вплетенными в волосы большими цветами. Они входят в храм богини Нянь-Нянь, оставив за порогом родителей. Говорят, что богиня исцеляет от болезней, дарует долговечность, способствует успеху в делах. Но девушки приходят к ее алтарю не за этим. Нянь-Нянь помогает устройству счастливых браков. Это праздник невест. Нужно только загадать на какого-нибудь молодого человека, возжечь перед алтарем богини курительные свечи, и жених обеспечен.
Все это было очень интересно. Мне хотелось бы посмотреть на праздник невест, к числу которых старый Тань Чэнжун, без сомнения, относил и меня. Но… увы! Я должна была вечером уехать в Чанчунь и конечно же никогда не поднимусь по каменным ступеням крутой лестницы к бронзовой статуе Нянь-Нянь.
Тань Чэнжун умел шутить и ценил шутку. Сказал, что маньчжурские женщины энергичнее своих мужей. Окажись на китайском троне какая-нибудь новая Ниласы или же Ехэнала, а не Пу И, никакой революции не было бы - женщины неподкупны, а придворные князья-чиновники только тем и озабочены, как бы побольше получить у двора денег "на воспитание чувства неподкупности".
- Сегодня вечером уезжаю в Чанчунь, - сообщила я. - Пришла проститься с вами.
Трудно было понять, опечалило ли Тань Чэнжуна это известие. Люди по-разному встречаются и расстаются навсегда. Когда масло кончается, светильники гаснут…
- Спасибо вам за все, - сказал он в ответ с заметной теплотой. - Не знаю, чем отблагодарить… Все эти вещи принадлежат императорам…
- Ничего мне не нужно! - запротестовала я.
Но старик уже открыл небольшой сундучок, украшенный вылинявшим орнаментом, вынул оттуда бронзовый таз с двумя ручками, налил в него воды и стал тереть ручки своими высохшими ладонями. К моему изумлению, вода в холодном тазу начала бурно кипеть, а выгравированный на дне дракон зашевелился. Довольный произведенным эффектом, Тань Чэнжун сказал:
- Это фамильная ценность. Она передавалась из рода в род. Но наш род кончился, мне некому передать ее. Возьмите вы!
Он выплеснул воду и торжественно поднес мне этот таз. Я мягко отвела его руку. В Китае принято класть в гроб все те вещи, которые умерший любил при жизни, чтоб и там, в ином мире, они могли служить ему вечно. По-видимому, для того Тань Чэнжун и сберегал свою фамильную ценность.
- Не могу, не смею принять такой драгоценный подарок, - сказала я твердо. - То, что принадлежит вашему роду, должно остаться навсегда в вашем высоком роду. Не хочу, чтобы духи ваших предков разгневались на меня и преследовали повсюду.
Мой взгляд упал на японский журнал, небрежно брошенный на пол. На обложке его была красочная фотография императора Пу И в парадной форме генералиссимуса морских, воздушных и сухопутных войск Маньчжоу-Го. Мундир с золотыми эполетами, золотой пояс, широкая красная перевязь через плечо, массивные ордена, сабля на боку придавали сухопарой фигуре значительность. Но в его лице изнеженного аристократа не было ничего императорского! Сквозь огромные круглые очки задумчиво и отрешенно смотрели удлиненные глаза.
- Подарите мне этот журнал, - попросила я. - Если, конечно, он вам не нужен.
Старик усмехнулся:
- Этот император - дракон без головы - теперь никому не нужен. Возьмите, пожалуйста. Ему не место здесь - рядом с великими предками.
Он строго поджал губы, но тут же смягчился. И вдруг признался:
- Вы принесли мне воспоминания. Когда я вижу молодых людей, то вспоминаю свою внучку Юй Лин…
- А где она?
Глаза старика затуманились.
- Юй Лин умерла три года назад. Ей шел тогда двадцать второй.
- Она болела?..
Черты его лица внезапно исказились, но он быстро справился с собой и продолжал уже обычным голосом, будто отстраняя от себя все пережитое:
- Подозреваю, что ее преднамеренно убили японцы. Сделали укол, и она скончалась.
- Зачем?! - вырвалось у меня.
- Вот здесь, на алтаре, табличка ее духа. - Старик указал на одну из табличек. - Все произошло потому, что Пу И вызвал ее из Пекина, где она училась, и в семнадцать лет сделал ее своей младшей наложницей. В разговорах с императором Юй Лин плохо отзывалась о японцах, на зверства которых насмотрелась в Пекине. Генералы из Квантунской армии каким-то образом проведали об этом. А они и без того хотели окружить Пу И японскими женщинами, сделать императрицей японку… Поэтому и убили мой корень, древний корень знаменитого рода татала, так как после Тань Юй Лин у меня никого не осталось…
Старик закрыл лицо сухими длинными пальцами и так сидел некоторое время.
Потом мы вышли из павильона. Яркое солнце полыхнуло по глазурованной черепице прогнутых крыш. Солнца было много, оно пронизывало кроны траурных сосен. Но башенка солнечных часов с большим белым диском не показывала время.
Я села в машину рядом с водителем Акимовым. Он бросил быстрый взгляд на обложку подаренного мне журнала и сказал насмешливо:
- Эк размалевали Пуишку! А похож…
- А вы откуда знаете? - удивилась я.
- Кому ж знать, как не Акимову! - подал голос с заднего сиденья лейтенант Кольцов. - Ведь это он задержал Пу И на аэродроме - был одним из двухсот двадцати пяти десантников нашей гвардейской танковой!.. Вы разве не знали?..
В ЧАНЧУНЕ
Все мы творим историю, правда, на разных уровнях, а какой из этих уровней важнее - трудно сказать… Если бы я не обратилась с просьбой к губернатору Чжану Сюэсяню отыскать маньчжура… если бы у старого Тань Чэнжуна японцы не отобрали гроб… если бы Тань Чэнжун не обратился за помощью к губернатору… возможно, моя судьба потекла бы по другому руслу. Я ждала приказа о демобилизации, рвалась в Москву и вдруг оказалась откомандированной в штаб Забайкальского фронта, сюда, в Чанчунь; здесь меня перевели в другой отдел и повысили в должности.
- У вас хорошие рекомендации… - скупо, официальным тоном сказал мой новый начальник. - Будете переводить. От вас потребуется оперативность!
Я поняла: об увольнении из армии нечего и думать. Придется терпеливо ждать. Не время…
Чанчунь… Город Долгой весны. Но он мог бы считаться и городом Долгой осени. В октябре здесь еще цвели цветы. Я ходила по бесконечным аллеям парка, и высокие спокойные клены, прошитые насквозь солнцем, осеняли меня. Пронзительно пахла трава. Деревья с ярко-зелеными зубчатыми листьями были покрыты пурпурными цветами. Китайские розы цвели сами по себе, и никому до них не было дела - рви сколько душе угодно! В кабинет я приносила целые охапки цветов. После пыльного, закопченного древностью Мукдена Чанчунь казался просторным, свежим, словно бы умытым. Парк примыкал прямо к штабу. Каких-нибудь три месяца назад по этим аллеям прогуливались японские генералы. Любители рыбной ловли сидели на берегу озера с удочками. Через ручьи были перекинуты изящные горбатые металлические и каменные мостики. Может быть, этот парк скопирован с какого-нибудь токийского парка: Хибия, Уэно?.. Японцы любят копировать. Во всяком случае, в основу планировки Чанчуня они взяли русский план строительства города Дальнего с его круглыми площадями, соединенными между собой прямыми проспектами. Правда, здесь имелись здания, скопированные с японского парламента, и вообще в архитектуру был внесен "японский модерн". Здание центрального банка очень напоминало своими величавыми формами японский парламент.