4
Лето пятнадцатого года - пик взаимного увлечения Бориса и Нади Синяковой, первой в ряду возлюбленных Пастернака, кто всерьез обратил внимание на его стихи. Надя была девушкой остроумной и в высшей степени эффектной - Синяковы еще в Харькове пугали обывателей белыми хитонами и экстравагантными выходками; все в семье любили и понимали литературу, и сохранившиеся фрагменты Надиных писем к Пастернаку - тому свидетельство. Надя в него верила и, уезжая в Красную Поляну на лето, звала к себе. Леонид Осипович громко протестовал,- Борис, почти огрызаясь, отстаивал свое право на увлечения, ошибки и заблуждения. Он совсем было собрался к Наде, но тут произошло событие, потрясшее его и надолго задержавшее отъезд: по Москве прокатился второй немецкий погром.
Первый случился еще в ноябре, но по масштабам сильно уступал второму (как и военные неудачи первого года войны - катастрофам следующих). 28 мая 1915 года были разгромлены десятки немецких фирм и особняков - в том числе и кондитерская фабрика Эйнема, и дом Филиппов. В числе погибших вещей оказались рукописи стихов и статей Пастернака - так он впервые потерял часть своего архива, но такие потери никогда его не огорчали. Ужасало другое - издевательское бездействие полиции, зверство толпы, беззащитность ни в чем не повинных, давно обрусевших немцев - которых и так-то почти не осталось в Москве. Семья Филиппов спаслась у старшей дочери (она была замужем за русским и носила нейтральную фамилию Котляревская). Пастернак предложил Филиппам отдать ему Вальтера, чтобы он спокойно пожил в Молодях - Леонид Осипович снова снял там дачу; фабрикант согласился, и Борис отбыл с воспитанником на станцию Столбовая. Весь июнь он пробыл там, а в июле оставил Вальтера на попечении своего семейства (обязанности гувернера легли на младшего брата, Александра) - и уехал под Харьков.
Там его настиг обычный, неизменный в середине каждого десятилетия психологический кризис - впрочем, легкий и быстро миновавший. Наде Синяковой июль 1915-го вспоминается как счастливейшее время, а Пастернак грустил, даром что в него была влюблена очаровательная девушка и все в имении относились к нему с необыкновенным дружелюбием. Стихи он писал там попросту апокалиптические:
И был, как паралич,
Тот вечер. Был как кризис
Поэм о смерти. Притч,
Решивших сбыться, близясь.Сюда! Лицом к лицу
Заката, не робея!
Сейчас придет к концу
Последний день Помпеи.
Тоска пронизывает все, что он написал в Харькове. Может, его томила обреченность этих отношений (он прекрасно понимал, что связать судьбу с Надей Синяковой не сможет - слишком они разные, да и вряд ли она собиралась замуж); может быть, причина была в его психическом "цикле", который обеспечивал ему депрессию независимо от обстоятельств. Он вернулся в Молоди и до сентября пробыл там с Вальтером, а осенью семья Филиппов переехала в Шереметьевский переулок, и Пастернак все на тех же правах домашнего учителя поселился у них. Настроение у него было неважное. "Все сделанное нами пока - ничтожно, и (…) оставаться верным этому духу ничтожества я не в состоянии",- чуть не в озлоблении писал он Дмитрию Гордееву, брату футуриста Божидара, отказываясь писать предисловие к его сборнику. Тут Пастернак сказался полностью: он готов был в лепешку расшибиться ради дружбы, но если речь заходила о чем-то кровно для него важном, не уступал ни йоты: отказался писать манифест-предисловие к собственной дебютной книге, отказал в предисловиях Штиху и Гордееву… О том, что Пастернак был осенью 1915 года "близок к отчаянию", вспоминает и Локс. Причин было множество - война, затянувшаяся и все более неудачная для России; отъезд Маяковского в Петербург, прекращение литературной жизни в Москве, разрыв с большинством друзей…
24 октября он съездил в Петербург - уже Петроград; Маяковский отвел его к Брикам,- только что вышло "Облако в штанах", и Пастернак был от поэмы без ума. Он навсегда запомнил ее оранжевую обложку, долгий проход с Маяковским по Литейному,- его поражала способность Маяка вписываться в любой город; в "Охранной грамоте" сказано, что Питер шел ему даже больше, чем Москва. У Бриков Пастернак понравился, хотя никто не принял его всерьез. Впечатление было, как всегда,- смешанное: явно талантлив, что-то непонятное гудит, ко всем доброжелателен, но при этом странно тревожен. Тревожен был и Маяковский: в "Грамоте" сказано, что он позировал в это время больше обычного, но "на его позе стояли капли холодного пота". Это и немудрено - Маяковский переживал самый бурный рост за всю свою жизнь: никогда он не делал такого мощного качественного скачка, как в 1914-1915 годах. Есть темное упоминание (в воспоминаниях Н.Вильям-Вильмонта, со слов Пастернака), будто Пастернак виделся в Петрограде с Гумилевым и Мандельштамом,- но если встреча и была, сближения не получилось. Результатом поездки стал небольшой цикл "Петербург" - мрачный тетраптих, посвященный Петру; эта фигура вызывала у Пастернака и страх, и симпатию, тема петровских преобразований в полную силу зазвучит потом в "Высокой болезни". Город как чудо воли, осуществившаяся мысль реформатора - сквозной образ этого стихотворного цикла, появившегося в книге "Поверх барьеров".
Вернувшись в Москву, Пастернак получил от Лундберга, всегда старавшегося ему помочь заказом ли, подвернувшейся ли вакансией,- приглашение поехать вместе с ним поработать на химические заводы на Урале. Это было то, что надо: абсолютная новизна, и биографическая, и географическая. Сам Лундберг тоже не имел опыта конторской работы, но дружил с Борисом Збарским, главным инженером химических заводов во Всеволодо-Вильве. Их связывало революционное прошлое. Пастернак взял расчет у Филиппов, порекомендовав вместо себя Алексея Лосева, только что окончившего университет: впоследствии Лосев, автор "Диалектики мифа" и "Истории античной эстетики", стал последним в ряду титанов философского ренессанса начала века.
Пастернак выехал на Урал сильно простуженным, но долечиваться в Москве не стал - так торопился начать новую жизнь, которой ему предстояло прожить около года.
5
Збарский взял его помощником по финансовой отчетности. Боброву в апреле шестнадцатого Пастернак писал не без вызова:
"Для меня многое изменилось с тех пор, как мы по-настоящему виделись с тобой в последний раз. (…) В одном только я уверен: пускай и благодатен был уклад старинной нашей юности, плевать мне на его благодатность, не для благодатности мы строены, ставлены, правлены. Еще мне нечего печатать. Когда будет, скажу. (…) И это только меня самого лично касается. Никому до этого дела никакого нет. А думаешь ты, что это для отводу глаз говорится,- Бог с тобой, думай себе на здоровье".
Пастернак не церемонится с прошлым. Урал оказался спасительной паузой: можно было сменить кожу и набраться сил.
В его мире шесть, по-бахтински говоря, хронотопов - в них развертывается действие всех без исключения его сочинений. Вот эти опорные точки: Москва - хаотический город, путаный, как пастернаковский синтаксис, эклектичный, как его лексика, щедрый, как его дарование. Подмосковье и вообще средняя полоса России - прежде всего, конечно, Переделкино: леса, железнодорожные станции, "поле в снегу и погост". Юг России - степи и плавни, Ржакса и Мучкап, раскаленный летний мир "Сестры моей жизни". Кавказ - горы, море, пиршества. Европа - прежде всего Германия, где он бывал за жизнь четырежды (в прочих странах - всего по разу и мельком). И наконец - Урал, особое символическое пространство, олицетворяющее для него Россию рабочую, промышленную, крестьянскую и вообще, в соответствии с его представлениями, "настоящую". Его поездка на Урал была сродни чеховскому бегству на Сахалин: попытка географического выхода из психологического кризиса, побег из мест, где все стало ничтожно,- в места, где все кажется крупным и подлинным. Для русской литературы это характерный выход - благо пространства хоть отбавляй. Пушкин в 1833 году едет в Оренбург, якобы писать "Пугачева"; Толстой сбегает от себя то в Арзамас, то на кумыс, Чехов на пике блистательной литературной карьеры без видимой причины бросается на каторжный остров (и губит здоровье, вброд перебираясь по разлившимся рекам)… Тоска по суровой подлинности ясно различима у Пастернака в стихах "Урал впервые":
Без родовспомогательницы, во мраке, без памяти,
На ночь натыкаясь руками, Урала
Твердыня орала и, падая замертво,
В мученьях ослепшая, утро рожала.Гремя опрокидывались нечаянно задетые
Громады и бронзы массивов каких-то.
Пыхтел пассажирский. И, где-то от этого
Шарахаясь, падали призраки пихты.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Очнулись в огне. С горизонта пунцового
На лыжах спускались к лесам азиатцы,
Лизали подошвы и соснам подсовывали
Короны и звали на царство венчаться.
Здесь все огромно, по-маяковски чрезмерно и катастрофично, но и по-пастернаковски свежо и радостно - потому что если все катастрофы Маяковского самоцельны (гори все огнем), то у Пастернака в этой катастрофе, как в тигле, выплавляется новый мир. Это же чувство радостного перерождения сопровождает многие его уральские стихи - в первую очередь замечательный "Ледоход":
Еще о всходах молодых
Весенний грунт мечтать не смеет.
Из снега выкатив кадык,
Он берегом речным чернеет.
(Созвучие "речной" - "черный" тоже напоминает Маяковского, то, что он называл "обратной рифмой": "резче" - "через", "догов - годов" и т.д.)
Заря, как клеш, впилась в залив.
И с мясом только вырвешь вечер
Из топи. Как плотолюбив
Простор на севере зловещем!Он солнцем давится взаглот
И тащит эту ношу по мху.
Он шлепает ее об лед
И рвет, как розовую семгу.
Увалы хищной тишины,
Шатанье сумерек нетрезвых,-
Но льдин ножи обнажены,
И стук стоит зеленых лезвий.Немолчный, алчный, скучный хрип,
Тоскливый лязг и стук ножовый,
И сталкивающихся глыб
Скрежещущие пережевы.
Лексика самая угрюмая: шлепает, рвет, ножи, лезвия, скучный, тоскливый лязг,- но звук все равно праздничный, и дыханье свежее, и обещание весны в каждом слове, даром что и закат зловещ, и ледоход алчен. Мучительное обновление (и твердыня, "в мученьях ослепшая", рожает утро - великолепный образ тоннеля, из которого поезд вырывается на свет!) - доминирующая тема будущей книги "Поверх барьеров", и в этом-то настроении Пастернак проводит на Урале первые полгода. Не сказать чтобы ощущение кризиса и исчерпанности сразу покинуло его: еще 2 мая 1916 года он пишет отцу:
"Полоса тоскливого страха нашла на меня, как когда-то. (…) Я не сделал ничего того, что мог сделать… Переносить, откладывая их, неисполненные желания из возраста в возраст, значит перекрашивать их и извращать их природу".
Но недовольство собой - вечный его спутник, без которого он был бы не он,- постепенно отступает под напором того, что сам Пастернак впоследствии называл "чудом становления книги". Пусть сборник "Поверх барьеров" и не был таким чудом, как "Сестра",- стихия дышит и тут, и мастерство автора уже неоспоримо. Письма - и те становятся мужественнее. И занятия его во Всеволодо-Вильве были самые мужские: конные прогулки кавалькадой, кутежи, охота. Многое из этих воспоминаний попало потом в уральское обрамление "Повести", кое-что сохранилось в "Докторе". Отъезд на Урал - в обоих романах символ прикосновения к реальности, и пусть в "Спекторском" и "Повести" эта тема едва намечена - Урал присутствует где-то "на востоке сознания" героя, как сказал бы Набоков; это вечное напоминание о том, что где-то происходит настоящее и страшное. "Там измывался шахтами Урал" - напоминание о событиях 1918 года, в том числе и о екатеринбургской расправе над царской семьей; не забудем, что волшебное превращение Ольги Бухтеевой в суровую комиссаршу тоже произошло на Урале, это оттуда она вернулась непримиримой партработницей.
На карте пастернаковского мира у каждого топоса - свои цвета. Зеленое Подмосковье, янтарно-желтый Юг, синяя Европа - рождественское индиго Венеции, июньская лазурь Марбурга. Льдистая и пенистая белизна Кавказа. Противопоставлен всему этому черный и красный Урал, горы и шахты, кровь и почва, рудничная, глубоко залегающая правда о жизни как она есть.
Попал в "Спекторского" и другой уральский эпизод - краткий роман с Фанни Збарской. Впервые Борисом интересовалась замужняя женщина, "взрослая" - если считать его вечным подростком. Фанни увлеклась не на шутку, хотя и относилась к нему покровительственно; он посвятил ей стихотворение "На пароходе". Там - снова две главные уральские краски: красное и черное.
И утро шло кровавой банею,
Как нефть разлившейся зари,
Гасить рожки в кают-компании
И городские фонари.
Это первый текст Пастернака, в котором отчетливо влияние Блока - "Незнакомка" так и сквозит ("Гремели блюда у буфетчика, лакей зевал, сочтя судки" - "А вечерами между столиков лакеи сонные торчат"), и ежели применить родные для Пастернака музыкальные метафоры, то мелодика чисто блоковская, а оркестровка уже типично пастернаковская; таких случаев потом было много. Блоковская романсовая грусть,- но без его надорванной струны. Мыслим ли Блок, начинающий стихи словами "Был утренник, сводило челюсти"? Пастернак моложе, мужественней, если угодно - задиристей… но и приземленней, конечно. Однако если ему недоставало блоковской простоты и гибельной музыки - то и Блоку далеко было до такой энергии:
Седой молвой, ползущей исстари,
Ночной былиной камыша
Под Пермь, на бризе, в быстром бисере
Фонарной ряби Кама шла.Волной захлебываясь, на волос
От затопленья, за суда
Ныряла и светильней плавала
В лампаде камских вод звезда.
Пастернак и тут совмещал несовместимое: в его книге "Поверх барьеров", как впоследствии в лирике "Сестры", а отчасти и в стихах сороковых годов,- футуризм встречался с символизмом. Автор никого не отвергал, пользуясь достижениями тех и других - и не забывая об акмеистической точности: блоковская музыка, футуристическая лексика и футуристическая же звукопись. В отечественном пастернаковедении последних лет - как бы в отместку за советские времена, когда близость к Маяковскому служила для Пастернака индульгенцией,- часто преуменьшают зависимость Пастернака от футуристов: мол, он и с ними сблизился "по смежности", просто потому, что Бобров желал скандальной славы. Между тем, хотя Пастернак и не любил словесной зауми он дружил с Крученых, высоко, хоть и отчужденно отзывался о Хлебникове и многое взял у тех, кто ставил звук впереди смысла. Пастернаковская звукопись - безусловно футуристическая. "Есть еще хорошие буквы - эр, ша, ща!" - кричал Маяковский, и эти рычащие и жужжащие звуки, "скрежещущие пережевы", у раннего Пастернака слышатся постоянно. Блок, по точному замечанию Чуковского, был поэтом сквозных гласных, перетекающих друг в друга: "ДышА духАми и тумАнАми" - "И вЕют дрЕвними повЕрьями"… У Пастернака основная нагрузка приходится на бесчисленные, громоздящиеся согласные; его ранние книги - живой урок сопромата. Круг тем и адресатов, ритмы, мелодика - символистские, в особенности блоковские; звук - явно от футуристов. Говоря грубее - гласные от предшественников, согласные от сверстников.
Трудно сказать, было ли у него со Збарским объяснение, как в "Спекторском" ("Мы не мещане, дача общий кров, напрасно вы волнуетесь, Сережа"),- но у Збарской с мужем некие взаимные недовольства из-за Пастернака были; Борис Ильич ей намекнул, что кокетничать с юношей не следует. Все это волновало инженера в связи с перспективой отъезда - госпожа Резвая, которой принадлежало химическое производство, собиралась продавать заводы, и Збарский много ездил, оформляя сделку. В отсутствие мужа Фанни вечерами беседовала с Пастернаком, но дальше его романтических рассказов о Марбурге дело, вероятно, не шло. Впрочем, впоследствии Збарский намекал разным собеседникам, что охлаждение между ним и женой (приведшее впоследствии к разрыву) началось именно с романа между ней и Пастернаком, да и сам Борис, видимо, относился к Фанни всерьез - родителям он пишет 26 ноября 1916 года: "Вообще я бешеный сейчас".
Пастернак собирался летом съездить на пароходе в Ташкент, куда отправилась Надежда Синякова, но передумал - путешествие долгое, трудное, хотелось к своим ("Какое добро может это принести, кроме скуки и проворониванья молодости?" - писал он отцу 1 июня, досадуя на самого себя, однако чувствовал, что с Надеждой ему делать уже нечего, роман зашел в тупик). В конце мая он съездил со Збарским на Кизеловские копи, где работали китайцы и каторжники. Шахты остались одним из самых страшных его впечатлений на всю жизнь, он впервые задумался о том, что научный прогресс гроша не стоит, если люди до сих пор не научились облегчать адский труд по добыче угля. Вообще у Пастернака был род клаустрофобии - он не мог долго пребывать в тесном помещении, особенно в темноте: он не переносил подземелий, старался не ездить в метро и никогда не спускался в бомбоубежища, предпочитая дежурить на крыше. Зато просторы уральских лесов восхищали его - если есть агорафобия, боязнь открытого пространства, то у Пастернака была ярко выраженная агорафилия. Особенно ему нравились спрятанные среди скал долины - шиханы, каменные чаши с лугами и речками на дне.
До конца июня он проработал у Збарских, в начале июля вернулся в Молоди, где проводили лето родители, а осенью подготовил рукопись новой книги. Название из нескольких предложенных - как обычно, претенциозных - выбрал все тот же Бобров. В это время Збарские переехали в Тихие Горы - небольшой заводской город на Каме, где по проекту Бориса Ильича строился новый завод, производящий хлороформ. Пастернака устроили работать к директору завода Карпову - воспитателем его сына. Одновременно на него возложены были обязанности письмоводителя - в конторе заводов он отвечал за воинский учет.
"Чепуха это страшная, но рискованная в том смысле, что всех несметных сотен татар, вотяков, башкир и т.д., целыми деревнями закрепощенных новыми видами подучетности (…), созвать и записать нет возможности… Если (…) пропустишь или ко времени не подашь ходатайства в Комитет хоть на одного, то именно этот один и будет взят в солдаты. (…) Вот сегодня хотя бы, брякнулся один из таких Миннибаев в ноги, чтоб я его на смерть не посылал. Не беспокойтесь. На смерть ему идти не придется. Все, что можно, делаю я, в пределах законности, как меня просил тот же Миннибай".
Сам Пастернак после переосвидетельствования в декабре 1916 года получил "окончательный белый билет".
Для души он в это время переводит трагедию Суинберна "Шателяр" о Марии Стюарт (переводить трагедии о ней ему в жизни придется еще дважды - он сделает русские версии драм Шиллера и Словацкого и станет шутить, что Мария ему как родная стала). Перевод был потерян в типографии в 1920 году, при очередной попытке его напечатать; Пастернак не умел беречь рукописи.
Корректуру сборника "Поверх барьеров" он не держал, книга вышла со множеством ошибок, но все равно чрезвычайно его обрадовала.
"Мне нравится книжка. Что ни говори - она - (…) мало на что-нибудь, кроме себя самой, похожа".
6
"Поверх барьеров" - уже вполне пастернаковский сборник не стыдно предъявить потомству; случаются шедевры, вроде первой редакции "Марбурга". Сам он, характеризуя книгу в письме к Цветаевой спустя ровно десять лет, четко делил сборник на две части: