Из людей можно назвать Сократа, чей пример вдохновлял не только стоиков, но и каждого смелого духом во все времена. Можно по разному относиться к жизни и учению этого человека; смерть его считается одним из самых величайших событий. Мир так устроен, что вновь и вновь предрассудки и низкие страсти будут жаждать крови, и нужно понимать, что это никогда не изменится. Пусть аргументы и сменяются, но вечно глупость будет созывать свой трибунал. Сначала к трибуналу привлекали тех, кто не уважал богов, затем тех, кто не признавал догматов, и теперь уже тех, кто грешит против теорий. Нет ни одного великого слова, ни одной благородной мысли, во имя которой не была бы пролита кровь. Сократическим является знание того, что приговор недействителен, причём недействителен в том возвышенном смысле, который не зависит от человеческих "за" и "против". Подлинный приговор известен с самого начала: он заключается в возвеличивании жертвы. Поэтому если современные греки добьются пересмотра вердикта, то это станет не более чем ещё одной бессмысленной заметкой на полях мировой истории, и это в то самое время, когда кровь невиновных льётся рекой. Эта тяжба длится вечно, и всегда найдутся пошлые люди, которые будут в нём судьями, и сегодня их также можно встретить на каждом углу, в любом парламенте. То, что это можно изменить: подобная мысль с давних пор посещает тупые головы. Человеческое величие нужно завоёвывать вновь и вновь. Человек побеждает, отражая атаки пошлости в собственном сердце. В этом скрывается подлинная сущность истории, во встрече человека с самим собой, что значит: со своей божественной силой. Это нужно знать тем, кто хочет изучать историю. Сократ называл своим даймонионом то глубочайшее место, откуда некий голос, не пользующийся словами, советовал ему и направлял его. Это также можно назвать Лесом.
Что это значит для современника, если он начнёт руководствоваться примерами тех, кто победил смерть, примерами богов, героев и мудрецов? Это означает для него участие в сопротивлении времени, и не только конкретному, но всякому времени вообще, а главная сила любого времени – это страх. Всякий страх, к чему бы тот ни относился, в своей сути есть страх смерти. Если человеку удастся отвоевать себе это пространство, тогда он будет пользоваться свободой и в любой другой области, управляемой страхом. Тогда он сокрушит великанов, чья броня – ужас. Именно так всегда и повторяется в истории.
В природе вещей то, что нынешнее воспитание имеет своей целью совершенно обратное. Никогда ещё в историческом образовании не господствовали столь странные представления. Умыслы всех систем направлены на то, чтобы перекрыть метафизические источники, направлены на укрощение и дрессировку в духе коллективного разума. Даже там, где Левиафан понимает свою зависимость от храбрости, как, например, на поле боя, он будет размышлять о том, как бы инсценировать для бойца вторую и более страшную опасность, чтобы удержать его на позиции. В подобных государствах полагаются на полицию.
Всё большее одиночество одиночки принадлежит к характерным чертам времени. Он окружён, осаждён страхом, который подобно стенам сжимается вокруг него. Эти стены принимают реальные формы – в тюрьмах, в порабощении, в "котлах" окружения. Это положение заполняет его мысли, его внутренние монологи, и, может быть, его дневники в течение тех лет, пока он не может довериться даже своим близким.
Здесь политика вторгается в другие области – будь то естественная история, будь то история демонического с её ужасами. И всё же близость великих освобождающих сил тоже предчувствуется. Ужасы – это сигналы к подъёму, знаки совсем иной угрозы, не той, что мерещится в историческом конфликте. Они подобны всё более настойчивым вопросам, встающим перед человеком. Никто не может освободить его от необходимости отвечать.
22
У этих границ для человека наступает час его теологического испытания, не важно, понимает он это, или нет. Не стоит придавать слишком большое значение терминологии. Человека вопрошают о его высших ценностях, о его представлениях о мировом Едином, и о том, как его собственное существование соотносится с этим. Не нужно выражать это словами, это не поддаётся словам. Это также не зависит от формулировок ответа, что значит: не зависит от вероисповеданий.
Это же мы наблюдаем и в церквях. Тому, что несут они ещё в себе неисчерпаемое Благо, в наши времена, и именно в наши, существуют значительные свидетельства. К ним, прежде всего, относится поведение противников церквей, и в первую очередь – государств, стремящихся к неограниченной власти. Это с неизбежностью приводит к притеснению церкви. В подобном положении с человеком обращаются как с зоологическим существом, не суть важно, классифицируют ли его господствующие теории с экономической, или с какой-то иной точки зрения. Сначала это приводит в область чистого утилитаризма, а затем и к скотству.
С другой стороны имеется сам характер церкви как института, как человеческого учреждения. В этом смысле ей всегда грозит очерствение, и вместе с этим иссякание благодатной силы. Этим объясняется унылость, механичность, бессмысленность многих богослужений, пытка воскресных дней, и кроме того этим объясняется сектантство. Всё институциональное есть в то же время уязвимое; подточенное сомнениями здание рухнет внезапно, в одну ночь, если до этого не превратится в простой музей. Нужно предвидеть те времена и пространства, в которых церквей больше не будет. В этом случае государство сочтёт своей обязанностью подобную возникшую или обнаружившую себя пустоту заполнить собственным веществом – затея, в которой оно потерпит неудачу.
Тем, кто не позволяет грубо от себя отделаться, открывается положение ухода в Лес. К нему и священник может посчитать себя принуждённым, если он верит, что без таинств никакая высшая жизнь невозможна, и в утолении этого голода усматривает он своё служение. Это приводит в Лес, к существованию, которое всегда возвращается во времена гонений, и которое многократно описано, как, например, в истории святого Поликарпа или в мемуарах благородного д’Обинье, шталмейстера Генриха IV. Из новых можно назвать Грэма Грина с его романом "Сила и слава", чьё действие разыгрывается в тропическом ландшафте. Лес в этом смысле, разумеется, повсюду; он может быть даже в кварталах крупного города.
Более того, речь идёт о потребности всякого одиночки, если он не хочет примириться со своей классификацией как зоолого-политического существа. Этим мы касаемся сути современной болезни, великой пустоты, которую Ницше называл разрастанием пустыни. Пустыня растёт: это сценарий для цивилизации с её опустошёнными отношениями. В подобном ландшафте вопрос о дорожных припасах встаёт особенно остро, особенно настойчиво: "Пустыня растёт, горе тому, кто несёт пустыню в себе".
Хорошо, если церковь способна создавать оазисы. Ещё лучше, если человек на этом не успокаивается. Церковь может придать поддержки, но не придать существования. Всё же в церкви мы, с точки зрения институциональности, по-прежнему на Корабле, по-прежнему в движении; покой мы обретём в Лесу. Человек внутри себя принимает решение; никто не может сделать это за него.
Пустыня растёт: выцветшие и бесплодные кольца сжимаются вокруг. Уже убывают предполья осмысленности: сады, плодами которых кормятся беспечно, пространства, обороняемые устаревшими орудиями. И тогда законы становятся двусмысленными, оружие – заточенным с обоих концов. Горе тому, кто несёт пустыню в себе: а кто нет, тот, даже если он заперт в клетке, несёт в себе ту изначальную субстанцию, что вновь и вновь гарантирует плодородие.
23
Никто из живых не избежит двух пробных камней, двух мельничных жерновов: сомнения и боли. Оба они есть великие орудия нигилистической редукции. Через них нужно пройти. В этом заключается задание, экзамен на аттестат зрелости для нового века. Этого никто не минует. Поэтому в некоторых странах земли в этом зашли далеко, несравненно дальше других, и, вероятно, даже дальше, чем в тех странах, которые считаются отсталыми. Это различие между странами относится к числу оптических иллюзий.
Как же звучит этот страшный вопрос, который Ничто ставит перед человеком? Это всё та же старая загадка, заданная Сфинксом Эдипу. Человека вопрошают о нём самом – знает ли он имя странного существа, передвигающегося во времени? Его пожрут или венчают на царство, в зависимости от ответа, который он даст. Ничто хочет знать, созрел ли человек для Ничто, живы ли в нём ещё ростки того, что не уничтожит никакое время. В этом смысле Ничто и время идентичны; и это верно, поскольку чем больше власти у Ничто, тем дороже становится время, даже в самых малых своих отрезках. Одновременно с этим множатся аппараты, то есть: арсенал времени. На этом основано ошибочное мнение, что аппараты, и особенно машинная техника, ничтожат мир. Всё происходит наоборот: аппараты возросли до столь колоссальных размеров, они столь близко подобрались к человеку, что для человека тот древний вопрос вновь стал актуальным. Они являются свидетелями, в которых нуждается время для того, чтобы продемонстрировать органам чувств человека своё превосходство. Если человек отвечает правильно, аппараты теряют свой магический блеск и покоряются его руке. Это нужно понять.
Это главный вопрос: время вопрошает людей о своей власти. Этот вопрос направлен на сущностное. Всё, что выступает на первый план во враждебных царствах, оружие, нужда, относится к режиссуре, ставящей эту драму. Нет сомнения в том, что человек и в этот раз, как всегда, одолеет время, прогонит Ничто обратно в свою пещеру.
К опознавательным знакам ситуации вопрошания относится одиночество. Оно кажется особенно удивительным во времена, когда процветает дух общности. И всё же то, что коллективное выступает как бесчеловечное, является частью опыта, миновавшего лишь немногих. Это всё тот же парадокс: в той мере, как завоёвываются всё более широкие пространства, свобода одиночки всё более и более сужается.
Констатацией этого одиночества можно было бы закончить эту главу, ибо какая польза в том, чтобы касаться тех положений, из которых никакие средства и никакие духовные вожди не могут вывести? О том, что это именно так, имеется молчаливое согласие, и существуют вещи, которые обсуждают неохотно. К положительным свойствам нынешнего человека относится настороженность по отношению к возвышенным банальностям, объективная потребность в духовной чистоте. Прибавьте к этому сознание, распознающее даже самую тихую фальшивую ноту. В этом отношении у людей сохранилось ещё чувство стыда.
И всё же речь идёт о форуме, на котором происходит нечто значительное. Однажды, быть может, самой сильной будут считать ту часть нашей литературы, которая менее всего исходила из чисто литературных намерений: все эти записки, письма, дневники, которые писались во всех этих больших охотничьих загонах, "котлах" и живодёрнях нашего мира. Узнают, что человек в своём "de profundis" достигал таких глубин, что смог прикоснуться к первоосновам и сокрушить жестокую власть сомнений. Утрата страха следует за этим.
О том, что представляет собой подобное намерение, даже если оно и потерпело неудачу, можно увидеть по найденным в вентиляционной шахте тюрьмы записках Петтера Моэна, норвежца, погибшего в немецком плену, которого по праву можно назвать духовным наследником Кьеркегора. Почти всегда лишь благодаря счастливому случаю сохранялись подобные записи, как, например, письма графа Мольтке. Они позволяют, как бы сквозь щель, взглянуть на мир, считающийся исчезнувшим. Можно предвидеть, что вскоре к этому присоединятся документы из большевистской России, добавив к тому, что, как полагают, можно там наблюдать, новый, неизвестный пока смысл.
24
Другой вопрос состоит вот в чём: как следует готовить человека к путям, ведущим его во мрак и неизвестность? Это та задача, решение которой ожидалось в первую очередь от церквей, что и происходило в большом числе известных и в ещё большем числе неизвестных случаев. Доказано, что церкви и секты несут в себе большую силу, чем то, что называют сегодня мировоззрением, что в большинстве случаев означает: вознесённое до уровня убеждений естествознание. Поэтому можно видеть с какой злобой тирания преследует даже таких безобидных существ, как Исследователи Библии – та же самая тирания, которая отводит почётные места физикам-атомщикам.
О хорошем инстинкте свидетельствует то, что молодёжь заново начинает интересоваться культами. Даже если церкви не способны более создавать необходимое пространство, всё же это движение важно, поскольку оно даёт предмет для сравнения. Это показывает как былые возможности, так и то, чего можно ещё ожидать. О былых возможностях ныне судят только по очень ограниченной области, а именно – области истории искусств. Однако то, что все эти картины, дворцы и города-музеи ничего не стоят по сравнению со стихийной творческой силой – в этом футуристы были правы. Великий поток, который оставил после себя все эти произведения, подобно пёстрым ракушкам на берегу, не может иссякнуть – он берет своё начало в подземных глубинах. Человек найдёт себя, если спустится в эти глубины. И этим учредит он одно из тех мест, где станет возможен оазис в этой пустыне.
Кроме того, приходится считаться с расширением тех областей, в которых церквей либо не станет, либо они сами по себе зачахнут, превратившись в органы тирании. Не менее важно и то соображение, что сегодня при сильной потребности в культовых формах у многих одновременно присутствует глубокое отвращение к церквям. Ощущается нехватка существования, и это поднимает течения вокруг гностиков, основателей сект и апостолов, более или менее подходящих на роль церквей. Можно сказать, что всегда присутствует определённая мера религиозной жажды, церквями легитимно утоляемой. Теперь, став свободной, эта сила привязывается ко всему и всякому. Поэтому в современном человеке доверчивость одновременно уживается с полным неверием. Он верит тому, что написано в газете, но не тому, что написано в звёздах.
Эта возникшая пустота остаётся ощутимой даже в полностью секуляризированном существовании, и потому более чем достаточно попыток восполнить её всеми доступными средствами. Книги, наподобие "Скрытой религии" Карла Бри, позволяют взглянуть на тот мир, в котором наука так или иначе выходит за рамки своей области и приобретает церквообразующую силу. Часто даже одни и те же люди науку возвеличивают и принижают, как можно проследить это, например, по биографиям Геккеля или Дриша.
Поскольку эта нехватка в первую очередь обращает на себя внимание в качестве болезни, нет ничего удивительного в том, что к ней обращаются, прежде всего, врачи, со своими остроумными системами исследования глубин и основанными на них методами лечения. Среди тех типов больных, которых они пользуют, на первом месте у них тот, кто хочет убить своего отца. Напрасно будут они исследовать того другого, кто уже лишился отца, и чьё страдание заключается в недостаточном осознании этой потери. Воистину напрасно, ибо здесь медицина бессильна. В любом хорошем враче должно быть что-то от священника, но к мысли заменить священника врач может прийти только в те времена, когда различие между Спасением и здоровьем утрачено. Поэтому и можно обращаться ко всем этим имитациям духовных средств и форм, таким, как испытание совести, исповедь, медитация, молитва, экстаз и прочим, видя в них терапевтические методы: они не помогут преодолеть симптомы, но они всё же и не навредят.
Благодаря ссылкам на потусторонние миры, связь с которыми утрачена, опустошение только растёт. История болезни, диагноз, вот что важно – строгое описание того, что утрачено. Удивительно то, что скорее и убедительнее, чем у теологов, это обнаруживается у писателей, от Кьеркегора, до Бернаноса. Мы уже упоминали, что этот баланс сохраняется поныне только в области истории искусств. Это должно быть явным также и в отношении человеческой силы одиночки. И всё же решение этой задачи не может быть найдено только в этической области: оно лежит в самом существовании. Человек, даже если он не в пустыне, всё равно влачит существование в зоне оскудения, например, в промышленном городе, где он сообщается только с отблеском и дуновением огромной силы бытия: подобный человек начинает догадываться, что ему чего-то не хватает. Это предварительное условие того, чтобы он отправился на поиски. То, что теолог снимает пелену с его глаз важно потому, что только так у ищущего появляется перспектива того, что он достигнет цели. Все другие факультеты, не говоря уже о практических инстанциях, уводят его к миражам. Видимо, к великому назначению человека принадлежит то, что он должен сначала справиться с некоторым числом подобных миражей – утопических путей, которым прогресс придаёт видимость Преображения. Мираж может представляться ему в виде мирового господства, государства, устроенного по образу термитника, империи вечного мира – всё это окажется фантомом, в котором подлинная задача отсутствует. В этом отношении немцы заплатили безмерную плату своё за обучение, и всё же это принесёт им свою пользу, если они поймут это подобным образом.
Теолог должен считаться с нынешним человеком – и прежде всего с тем, кто не живёт в заповеднике или в местах наименьшего давления. Речь идёт о том, кто испытал боль и сомнение, который воспитан скорее нигилизмом, чем церковью, при этом не стоит забывать о том, сколько нигилизма скрыто и в самих церквях. Подобный человек в большинстве случаев не будет сильно развит ни этически, ни духовно, при этом у него не будет недостатка в убедительных банальностях. Он бодр, умён, деятелен, недоверчив, обделён вкусом, прирождённая насмешка над всеми высшими типами и идеями, он думает о своей выгоде, помешан на страховании, легко управляем лозунгами пропаганды, при этом их частые и внезапные смены он едва ли замечает, он полон человеколюбивых теорий, и всё же ему также не хватает страшного, ни законом, ни международным правом не ограниченного насилия, когда его ближние и соседи не вписываются в его систему. При этом он чувствует, как злобные силы преследуют его даже в глубине его снов, он почти не способен к удовольствиям, и больше не знает, что такое праздники. С другой стороны нужно отметить, что в мирные времена он наслаждается техническими удобствами, что средняя продолжительность его жизни значительно увеличилась, что принцип теоретического равноправия стал общепризнанным, и что в некоторых местах Земли можно наблюдать примеры такого образа жизни, равных которому не было в том охватывающем все слои комфорте, индивидуальной свободе и автоматизированном совершенстве. Не исключено, что подобный стиль будет простираться и за пределы титанической эры технологий. Но несмотря на всё это, человек по-прежнему осознаёт свою потерю, чем и объясняется, собственно, тусклость и безнадёжность его существования, которое в некоторых городах и даже целых странах омрачено настолько, что всякая улыбка гаснет, и людям кажется, будто они пребывают в той Преисподней, которую Кафка описывал в своих романах.