Древнерусские источники позволяют считать, что в домонгольской Руси еще не сложилось четких представлений об аристократических и простонародных формах охоты. Князья и бояре практиковали все ее виды. Так, великий киевский князь Всеволод Ярославич охотился в 1091 г. за Вышгородом. Ему, "ловы деющю звериныя", явилось чудесное знамение в виде огненного змея, поэтому случай этот попал в летопись, в которой между делом упоминается, что охота велась при помощи тенет, что в более поздние времена было уже не принято в аристократической среде. Как весьма рискованное приключение описывает Мономах охоту на диких лошадей, которых князь, по его словам, "вязал своими руками" в пущах и в открытом поле. Это, очевидно, следует понимать так, что Мономах охотился верхом при помощи аркана. Эта охота тоже должна быть слишком трудной и опасной для изнеженной аристократии нового времени, предпочитавшей псовую охоту на мелкого зверя – зайцев и лисиц. Сам Мономах прямо говорит, что они с отцом охотились "на всякого зверя". Приведенный им перечень нападавших на него зверей можно рассматривать как перечень объектов охоты, делающих последнюю попытку противостоять преследованию. Князю приходилось сталкиваться с турами, оленем, лосями, вепрем, медведем и рысью ("лютым зверем"). Как видим, князь не оставил без внимания ни одного мало-мальски серьезного животного, обитавшего на русской территории. Внимание было "взаимным": часто жизнь князя висела на волоске, поэтому нет ничего удивительного в том, что охотничьи подвиги Владимира Мономаха для него самого не менее важны, чем военные победы. На крупного зверя ходили с длинными копьями – рогатинами. Охотились сидя верхом – гнали зверя и старались поразить его, очевидно, с ходу. Ловкость и выдержка для этого нужны были невероятные, поскольку зверь мог в любой момент перейти от бегства к защите и нападению. На фреске лестничной башни Софии Киевской мы видим сцену охоты, происходившей как раз вышеописанным образом. Всадник, извернувшись в седле, длинной рогатиной отражает нападение бурого медведя.
Менее опасным, но не менее увлекательным делом была соколиная охота, которая впоследствии стала исключительно аристократическим развлечением. Как видно все из того же "Поучения" Владимира Мономаха, для охоты использовались соколы и ястребы. Этот вид охоты требовал больших затрат, поскольку дрессировка ловчих птиц – дело сложное и стоит дорого. Очевидно, именно поэтому данный вид охоты закрепился как отличительная черта высшего слоя общества в то время, когда социальная дифференциация зашла достаточно далеко для того, чтобы необходимость демонстрировать статусные отличия стала всеобъемлющей. В XV в. ловчие птицы отсылались московским князем в качестве дорогого подарка ко дворам владетельных соседей.
Образ соколиной охоты используется в качестве поэтической метафоры в "Слове о полку Игореве": "…тогда пущашеть 10 соколовь на стадо лебедей, который дотечаше, та преди песнь пояше…" Сокол в образной системе "Слова" – это символ князя. Выступление братьев в поход обозначено фразой: "два сокола слетеста съ отня стола", а поражение и пленение: "уже соколома крильца припешали поганыхъ саблями, а самою опуташа въ путины железны". Таким образом, "сокол" встраивается в череду княжеских символов, которыми в контексте древнерусской культуры XI–XIII вв. были также солнце ("два солнца померкоста" – о тех же двух князьях) и золото (князь вступает в "златъ стремень"). Сокол – княжеская птица, как золото – княжеский металл, а солнце – князь светила и светило князя.
Кроме "соколиного", эта воинская повесть содержит немало тропов, источником которых стал охотничий быт, что, во-первых, еще раз подтверждает близость охоты и войны в сознании средневекового человека, а во-вторых, дает нам дополнительный источник сведений о формах этого быта. Помимо соколиной охоты, в "Слове" отразились такие экзотические ее формы, как охота с гепардами. В тексте с "прадужьим гнездом" сравниваются рассыпавшиеся по Русской земле половцы. Поскольку в дикой природе в известном автору "Слова" ареале гепарды не встречаются, скорее всего они были знакомы именно как животные, специально подготовленные для охоты.
Организация княжеской охоты в Древней Руси была поставлена с государственным размахом. При дворе существовали специально ответственные лица, отвечавшие за соблюдение охотничьего чина (им советует не перепоручать подготовку к охоте Мономах, но обмолвка его означает, что другие, менее деятельные его собратья – перепоручали). В московское время сформировалась целая система фиксированных придворных должностей, связанных с охотой ("ловчие", "сокольники" и пр.). При дворе византийских императоров главный ловчий на соколиной охоте (протиеракарис) был весьма почитаемой фигурой.
Каждый аристократ располагал специальными заповедными охотничьими угодьями. Об этом свидетельствует "случай на охоте", когда средний Святославич – Олег приказал убить Люта, сына киевского воеводы Свенельда, который, увлекшись гоном зверя в лесу, "исшед… ис Киева" (надо думать, из Киевской земли) и заехал на территорию, где "ловы дея Олегъ". Прошедшие выучку охотничьи животные охранялись законодательством. Уже краткая редакция Русской Правды XI в. содержит статью "А оже украдуть чюжь пес, любо ястреб, любо сокол, то за обиду 3 гривны". Из того, что пес объединен в рамках одной статьи с ястребом и соколом, понятно, что это пес охотничий и что этот самый древний и первый "друг человека" использовался в Древней Руси в ловчем промысле, хотя других упоминаний об охоте с использованием собаки в литературе домонгольской Руси, кажется, не встречается. Нет никакой информации в летописях, и Владимир Мономах в своих "охотничьих записках" на страницах "Поучения" также ничего не говорит о псовой охоте, только о соколиной. Можно было бы сделать предположение об использовании собаки только низшими слоями, но такому предположению препятствует то, что штраф за кражу пса столь же велик, как и за сокола или ястреба, и равен штрафу за княжеского коня, он в три раза превосходит сумму, которую требовалось внести виновному в краже целого быка. Значит, пес был не простой. В Византии охотничьи собаки ценились очень высоко и стоили дорого. Хотя, несмотря на равенство штрафа, сам факт невнимания древнерусских художественных и публицистических текстов к охотничьей собаке показывают относительно слабую семиотизированность пса в системе княжеско-дружинного быта по сравнению с ловчими птицами: с псами охотились, но они не стали символами удали и охотничьей удачи для человека Древней Руси, как соколы.
"И сотвори ему въ немъ 70 недугов": здоровье и болезни
Медицина, средства поддержания здоровья и избавления от болезней в традиционном обществе мало подвержены социальной дифференциации. Принципиальное расхождение "народных" и "профессиональных" методов лечения возникает сравнительно поздно: в древности и вождь, и рядовой общинник располагали одним и тем же набором средств, обращались к одним и тем же врачам, в качестве которых часто оказывались представители культа. У человека из низов могло не хватить средств на чудодейственное средство, амулет или эликсир, которым "лечился" представитель элиты, но оба они одинаково верили в его чудодейственную силу.
В отечественной исторической науке было сделано немало для изучения путей развития русской медицины, в том числе и в допетровской Руси. Следует, однако, обратить внимание, что подавляющее большинство исследователей рассматривало весь древнерусский период как единое целое, не принимая должным образом в расчет, что киевская эпоха (XI–XIII вв.) и московская (XIV–XVII вв.) имеют достаточно существенные различия в характере и интенсивности межкультурных контактов, степени христианизации и даже климатических условиях. Этим обусловлена необходимость более детального рассмотрения древнерусских медицинских воззрений XI–XIII вв., чему и посвящен настоящий раздел.
На примере воззрений на такую важную сферу человеческого бытия, как сохранение здоровья и противостояние болезням, особенно хорошо видны сходство и отличия средневекового общественного сознания и сознания современного постиндустриального общества.
С одной стороны, совершенно очевидно, что физиология человека не претерпела за прошедшее время ни малейших изменений, с другой – изменились не только методы медицинского воздействия на организм, но изменилась природная среда, несколько изменился климат, развитие промышленности и транспорта привело к изменению состава воздуха и воды. За минувшие 700 лет в рацион вошли новые продукты питания (картофель, помидоры, кукуруза и пр.), исчезли некоторые патогенные факторы, например некоторые инфекционные заболевания. Вместо них получили распространение новые – ухудшение экологической обстановки, вредное воздействие промышленного производства: выброс в атмосферу вредных продуктов сгорания топлива, электромагнитное и радиационное излучение, ускорение темпа жизни.
Если сравнивать условия жизни человека раннего Средневековья с обстановкой, в которой живет современный "цивилизованный" человек, то можно составить целый список вредоносных факторов, отличающих существование нашего современника от его средневекового предка. Так, например, психологический стресс. Житель современного крупного города испытывает на себе постоянное влияние урбанистической среды, которое выражается в постоянном потоке почти не рефлексируемых, но тем не менее опасных для душевного и телесного здоровья мелких волнений, которые, накапливаясь, дают отрицательные последствия, справиться с которыми человек зачастую не может даже с помощью медицины. Жизнь средневекового горожанина была гораздо более размеренной и находилась в гораздо более гармоничной связи с природным циклом. Отход ко сну и утренний подъем совпадали с заходом и восходом солнца. Совсем не то сейчас – совет Владимира Мономаха "пусть не застанет вас солнце в постели" для современного человека, рабочий день которого большую часть года начинается задолго до рассвета, совершенно не актуален. Напротив, проблемой является хроническое недосыпание. С другой стороны, средневековый человек, не боявшийся в своей неторопливой эпохе опоздать на работу или попасть под автомобиль, жил в постоянном тревожном ожидании набега кочевников, частой необходимости выходить с оружием в руках на защиту родной волости, страшился Божьего суда и посмертных мук, козней злых духов и чужеродных покойников (навьев).
Страхи эти могли истощать душевные силы не меньше самого ультрасовременного стресса. Вполне живописные картины психической нестабильности дает нам описание биографий средневековых монахов в "Киево-Печерском патерике" и в "Повести временных лет": видения, возникающие у них после напряженной молитвы на грани душевного срыва, очень напоминают галлюцинации, монахи ведут частые и продолжительные беседы с бесами, святыми, сражаются с искушающим дьяволом, получают благословления от умершего св. Феодосия и пр.
Наиболее же всех душевно нездорового человека напоминает преподобный Исакий Пещерник. Будучи преуспевающим купцом, он вдруг решает стать монахом. Приняв постриг в Киево-Печерском монастыре, он истово принимается за исполнение монашеского служения. Одевается во власяницу и сырую козлиную шкуру и входит в затвор – живет замурованным в маленькой пещерке, в которой нельзя ни встать в полный рост, ни лечь. Все дни и ночи проводит в молитвах, спит понемногу, сидя, ест по просфорке через день.
Суровый образ жизни не замедлил сказаться. В "Патерике" приводится красочное описание видений Исакия: "…и вот внезапный свет воссиял в Пещере, яко от солнца, да так, что зрение человек может потерять. И поидоша к нему два уноши прекрасные, и сияли лица ихъ, аки солнце, и сказали…" и т. д. Явившиеся "уноши" назвались ангелами, а один из них, который сиял "паче всехъ", – был назван Христом. Оказалось, однако, что сияющие юноши – бесы. Введя в заблуждение, они вынудили Исакия поклониться своему предводителю, а потом чуть не уморили его, заставив плясать. После этого переживания братия нашла затворника почти мертвого. Исакий долго не мог отойти от пережитого – два года лежал в келье ухаживавшего за ним Антония "расслабленъ умомъ и телом". Однако на третий год встал – научился заново ходить и самостоятельно есть.
Любопытно, как Антоний изобретал "психотерапевтические приемы", чтобы вернуть Исакия к восприятию действительности: чтобы подтолкнуть его к самостоятельному принятию пищи, Антоний не давал братии ни кормить Исакия, ни даже вкладывать хлеб в его руку. Ничего пока вокруг не понимающего собрата сажали за стол в трапезной, клали перед ним еду и терпеливо ждали. Целую неделю Исакий ничего не ел, но затем чувство голода, судя по всему, дало толчок к возвращению сознания – Исакий "помалу оглядався, вкушаше хлеба – и тако научашеся ясти". И затем "облечеся въ власяницу и на власяницу свиту тесну, и нача уродство творити". То есть стал юродивым. Отношение к нему было противоречивым. С одной стороны, отклонения в его поведении вызывали насмешку даже у сотоварищей по монастырю, над ним подшучивали, его даже били. С другой – "нормальные" монахи не могли не испытывать и некоторого уважения к странностям Исакия, в которых они видели проявление святости: недаром же история о нем помещена в "Патерике".
Никаких попыток "исправить" или "вылечить" душевное нездоровье Исакия (очевидное даже для монастырской братии) предпринято не было. Антоний ухаживал за Исакием, пока тот не мог ходить, говорить и принимать пищу, т. е. испытывал недуг физический по преимуществу, но "юродство" – это была уже не болезнь, а форма божественного избранничества. Видения преследовали Исакия до самой смерти. Неоднократно являлись ему бесы, "страх творяше ему в мечте (в воображении)". То ему казалось, что к его келье подошла толпа народа с мотыгами и кирками, говоря: "Раскопаем пещеру сию и засыплем его здесь", иногда же страхи его получали образ медведя или "лютого зверя", льва, змей, жаб. Монах отбивал атаки крестным знамением и псевдологическими рассуждениями, не выходившими за пределы его выдуманного мира. С позиции современной психиатрии, состояние Исакия, очевидно, могло быть квалифицировано как шизофрения.
Вообще же понятие психической нормы в Средние века отсутствовало. Во всяком случае, в книжной культуре. Существовало, очевидно, два плана восприятия психических отклонений. С одной стороны, в обыденной жизни неадекватный человек подвергался насмешкам и пренебрежительному отношению как "дурачок". С другой стороны, в мистической плоскости "дурачок" рассматривался как существо, особенно близкое к высшим силам, покровительствуемое ими, а значит, будучи недостойно уважения, психически ненормальный человек парадоксальным образом оказывается достоин поклонения (именно так случилось и с Исакием). Думается, что сказка "По щучьему велению" сохранила следы именно такого мировоззрения. Образ Иванушки-дурачка изначально воплощал в себе не столько мечту о том, чтобы, не прикладывая усилий, получать жизненные блага, а скорее призван был задать норму отношения к "ненормальным" членам общества, показывая их особые отношения с волшебным миром.
Другой патогенный фактор, утративший актуальность в современной Европе (хотя и не в мире в целом), – это голод. Совершенствование агротехники, развитие мирового рынка привели к тому, что добыча продуктов питания для городского жителя перестала представлять какую бы то ни было трудность и свелась к посещению магазина. Нашему современнику часто приходится решать проблему переедания и бороться с лишним весом. Пожалуй, это обстоятельство более всего делает нас невосприимчивыми к голосу человека Средневековья и даже Нового времени – сытый голодного не разумеет.
Между тем страх голода был для наших не таких уж и далеких предков одним из наиболее сильных. Средневековый человек жил в условиях постоянной угрозы голода. Это следует учитывать при анализе поступков отдельных личностей и при анализе глобальных социально-политических процессов. Насколько голод был страшнее даже и военного поражения, видим мы из летописной повести (под 997 г.) "О белгородском киселе", открывающей нам один из эпизодов войны Руси с печенегами. Оказавшись в осаде, жители могли сколько угодно долго отсиживаться за городскими стенами – однако именно угроза голода заставила их вынести вечевое решение о сдаче. В случае сдачи оставались хотя бы слабые шансы на выживание – голод не оставлял таких шансов: "…се уже хочемъ померети от глада, а от князя помочи нету, да луче ли ны померети, вдадимы ся печененгом: да кого живять, кого ли умертвять, уже помираем от глада, и тако совет створиша".
Низкая урожайность явилась причиной того, что голод был почти обязательным следствием природных катаклизмов – засушливый или, наоборот, слишком сырой и холодный год, неожиданный весенний заморозок приводили к полному истощению запасов. Голод становился причиной народных волнений. Так, голод стал причиной восстания 1024 г., когда население Суздальской земли стало искать помощи против этой напасти у неких волхвов. Голод был причиной многих заболеваний. Одной из самых распространенных спутниц голода была цинга, возникающая из-за отсутствия в рационе достаточного количества свежих продуктов, содержащих витамины. Долгое время цинга была подлинным народным бедствием, одним из самых распространенных массовых заболеваний.
Свидетельства представлений о патогенном (а совсем не положительном) влиянии голода на здоровье находим мы даже в современном русском языке. Достаточно вдуматься в следующий омонимический ряд: слово "поправиться" означает одновременно и "перестать болеть", и "набрать вес", так же и слово "здоровый" обозначает и "не больной", и "большой, толстый, высокий", "худоба" – это и "сухощавое телосложение", и "напасть, болезнь, беда". Таким образом, худоба, признак голода, воспринималась как спутник болезней и низкого социального положения. Указанные представления оказали непосредственное влияние и на оценку телесной красоты. Известные по этнографическим материалам простонародные представления о "красавице" подразумевали пышные формы – свидетельство хорошего питания, а значит, и материальной состоятельности.