Менее плодотворной была очерково-беллетристическая и критическая деятельность Анненкова. В 1847–1848 годах он напечатал в "Современнике" рассказ "Кирюша" и слабую повесть "Она погибнет". Его "Письма из провинции" ("Современник", 1849–1851) в то глухое время обратили на себя внимание свежестью отдельных зарисовок из провинциального быта, но долго не задерживались в памяти читателей.
Следует иметь в виду, что под давлением правительственной реакции, растянуршейся на семилетие, вплоть до смерти Николая I, самый тон литературной жизни, уровень литературы и критики вообще серьезно понизились, а это открыло сравнительно широкий простор для влияния всякого рода полуталантов, мертворожденных теорий и половинчатых истин.
Наиболее известные критики тех лет - А. В. Дружинин, Аполлон Григорьев, С. С. Дудышкин, а за ними и П. В. Анненков - исповедуют в разных видах в сущности одну и ту же безжизненную теорию "чистого искусства".
Откровенно эстетский взгляд на литературу Анненков выразил в таких своих статьях "программного" характера, как "О мысли в произведениях изящной словесности" (1855) и "Старая и новая критика" (1856). И в той и в другой статье Анненков, порывая с коренными положениями критики Белинского, отстаивал как единственную основу искусства чистое "созерцание жизни", без каких бы то ни было "посредников", то есть без участия в художественном творчестве аналитической работы мысли, убеждений писателя, его общественных идеалов.
Эти положения, направленные против основ материалистической эстетики Белинского и Чернышевского, Анненков пытался развить и применить, анализируя творчество Тургенева, Толстого, Аксакова, Писемского, и, конечно, терпел неудачу. Его анализ, как правило, приобретал формальный, мелочный характер, интересный частностями, отдельными наблюдениями, но несостоятельный как целое в силу безжизненной концепции.
Н. А. Добролюбов не раз зло высмеивал Анненкова-критика за мелочность и формализм анализа, прикрытые архитуманной фразеологией. Например, в начале статьи "Когда же придет настоящий день?", не называя Анненкова по имени, он почти дословно цитирует место из его статьи "Наше общество в "Дворянском гнезде" Тургенева" насчет "тончайших поэтических оттенков жизни… острого психического анализа.." понимания невидимых струй и течений общественной мысли как характерный пример беспредметного эстетского краснобайства.
Н. Г. Чернышевский положительно отзывался об историко-литературных работах Анненкова, но его эстетские статьи, его попытки вкупе с Дружининым преодолеть "неудовлетворительность понятий Белинского" он считал жалким эпигонством.
Познакомившись с "программной" статьей Анненкова "О значении художественных произведений для общества" (в дальнейшем "Старая и новая критика"), Щедрин писал в письме к Дружинину в 1856 году:
"Возвращаю Вам 4 No "Русского вестника"; там есть статья Анненкова, которая Вам будет очень приятна, потому что она заключает в себе теорию сошествия святого духа". И в статье 1856 года о стихотворениях Кольцова Щедрин посчитал необходимым резко и прямо ответить Анненкову, не называя его по имени, на его "теорию сошествия святого духа" - на реакционно-идеалистическую трактовку им проблем художественности и народности.
В дальнейшем Анненков уже не печатал подобных программных высказываний. В годы демократического подъема он пытался писать статьи в духе ранее отвергаемой им "социяльной" критики "Литературный тип слабого человека…", по поводу "Аси" Тургенева, 1858, "Деловой роман в нашей литературе", по поводу "Тысячи душ" А. Писемского, 1859, и другие). Но лавирование, эклектизм, а главное, безжизненность трусливой либеральной мысли, узость взгляда делали малоинтересными и эти критические опыты Анненкова.
С поражением царизма в Крымской войне и смертью Николая I активизируется либеральное движение, являвшееся симптомом нараставшего демократического подъема. В дошедшей до нас переписке с Тургеневым, беседах с Герценом и Огаревым, следы которых остались в их письмах, наконец в своих критических статьях этих лет Анненков славословит даже и явно половинчатые шаги самодержавия, направленные к "обновлению" русской жизни, к освобождению крестьян. Он в восторге от планов и работы редакционных комиссий, в которых заседают его светские и либеральные друзья - "петербургские прогрессисты". Ему кажется, что близится к исполнению дело, о котором всю жизнь мечтал Белинский.
В статье "Литературный тип слабого человека…" Анненков прямо берет под защиту либерально настроенную дворянскую интеллигенцию, страдавшую робостью и непоследовательностью в общественном деле. По мнению Анненкова, это не "отжившее", как думали революционные демократы, а "единственно рабочее" поколение, оно - "основа для всего дельного, полезного и благородного". По его убеждению, Россия, вступившая на путь мирного прогресса и прозаического дела, не нуждается в "героическом элементе", в появлении "чрезвычайных, огромных личностей, так высоко ценимых Западной Европой". В России уместен лишь "домашний героизм", то есть будничный и упорный труд сообща "образованных и благонамеренных людей" на почве легального прогресса.
Как видим, дискуссия о "лишних" и "слабых" людях, развернувшаяся в русской литературе в период демократического подъема, носила политически актуальный характер. Речь шла не об исторической справедливости в отношении к типу "лишнего человека"; спор шел о том, кому быть идейным вождем, кому и куда направлять ход исторических событий - либералам или демократам, к жалким реформам по указке царизма или к решительной революционной развязке.
В эти годы Анненков возобновляет приятельские отношения с Герценом, приветствует его лондонские издания; ему особенно импонирует обличительство в "Колоколе". В то же время он восхищается статьями прямого идейного врага Герцена - Б. Чичерина, вместе с Боткиным и Дружининым питает глухое недоброжелательство к Чернышевскому и Добролюбову, ко всей линии "Современника", печатается в "Русском вестнике" Каткова, вызывая этим неоднократные нарекания со стороны Герцена.
Чем дальше развиваются события, тем Анненкова все больше и больше тревожит нарастание демократического подъема - и брожение среди крестьян и ожидании "поли", и твердая, последовательная линия Чернышевского и Добролюбова, идущих во главе молодого поколения
Известно, что Анненков был одним из тех, кто, используя старые приятельские связи и играя на либеральных иллюзиях Герцена, спровоцировал его выступления в "Колоколе" в защиту "лишних людей" от нападок "желчевиков" из "Современника".
В 1856–1861 годах Герцену и Огареву казалось, что в лице Анненкова они имеют верного, испытанного друга, близко стоящего к ним по убеждениям. В действительности Анненков был так же далек от них, как В. Боткин или К. Кавелин. Когда в "Колоколе" от 1 февраля 1861 года появилась статья Герцена "Провинциальные университеты", в которой свежие силы молодой демократической России противопоставлялись монархическому либерализму, Анненков писал Тургеневу 11 февраля 1861 года: "Недавно я прочел в заметке одного моего приятеля - и нашего, - что настоящие люди у нас в Харькове, Казани и в других отдалённых местах. Счастливец! Он один их и видит; для нас это тайна.
Имея в виду один из проектов освобождения крестьянства, всевозможные проволочки с подготовкой реформы в правительственных сферах, Огарев писал Анненкову 20 ноября 1860 года: "А может, оно и лучше, может, развязка из движения общественного невольно выйдет… Тебе все будет не вериться… Но сила обстоятельств сильнее твоего неверия".
На самом же деле Анненков не "не верил", как думалось Огареву а был принципиальным противником той "развязки" с крепостными порядками, на которую возлагали надежды революционные демократы. Поборник "свободы", "европеизма" и "гуманности", он искренне ратовал за отмену крепостного права, а вместе с тем так же искренне являлся убежденным сторонником помещичьей собственности на землю и "порядка" на основе просвещенного абсолютизма, гарантирующего "образованному меньшинству" из имущих классов преимущественное положение в государстве. По-видимому, в беседах с Герценом и Огаревым даже и в 1860 году Анненков держался куда "левее", чем был на самом деле, и в этом они очень скоро убедились.
В письме к Тургеневу, озаглавленном "На другой день" (то есть от 6 марта 1861 года, так как царский манифест, подписанный 19 февраля, был объявлен в столицах лишь 5 марта), ликующий Анненков недоумевал, почему народ так безразлично отнесся к "освобождению", <будто… не получал никакого сюрприза, а только должное, ему следующее и за держанное слишком долго неисправным плательщиком".
В письме к тому же Тургеневу под названием "Три неделя спустя - (от 25 марта 1861 года) Анненков по-прежнему славословит грабитель-скую крестьянскую реформу как "русскую революцию", которая, в от-личие от западных, совершается "во благонравии и в какой-то ceрьезности". Но в этом же письме встречаются строки иной тональности. "Положения" очень сложны, - пишет Анненков, - иногда идут наперекор народным понятиям о праве и собственности и уже повсюду образуют нечто вроде тяжбы между владельцем и крестьянами".
Массовые крестьянские волнения в степной полосе, последовавший в ответ на царский манифест о "воле" и захватившие частью и родную Анненкову Симбирскую губернию, личные его взаимоотношения с крестьянами в родовом поместье Чирьково показали, сколь далек он был в свое либеральной утопии от реальной действительности.
Правда, Анненков по-прежнему краснобайствует насчет того, что по своему характеру реформа, дескать, соответствует "исконным условиям русского народного быта", но в действительности, на примере своих же собственных столкновений с крестьянами, он убеждается, что крестьянство мечтает о новой, "полной воле", а потому и царские "Положения" означают не социальный "мир", а начало "войны, борьбы и столкновения" между помещиками и крестьянами. Имея в виду предоставленное помещикам право полюбовно решать с крестьянами вопросы о размежевании н выкупных платежах, Анненков писал в том же письме к Дружинину из Чирькова от 12 июля 1861 года: "Добровольное соглашение так же осуществимо, как царство любви на земле. Ничего не остается более, как рабски следовать за буквой положения, что я и сделаю с облегчениями, какие будут возможны, и тотчас же покину этот взволнованный, далеко не умиренный и тайно озлобленный край".
В годы контрнаступления реакции, организованного царскими властями вскоре же после объявления "воли", Анненков, хотя и с разного рода оговорками, оказался, вкупе с другими либералами, "в разношерстном стаде Каткова" (Герцен).
В 1861 году он фактически и навсегда порывает с Герценом и Огаревым. В 1862 году на страницах катковского "Русского вестника" появляется заключительная часть его памфлета "Февраль и март в Париже, 1848 г.". И вступление к памфлету и само повествование об "умственной анархии", якобы пережитой Францией в 1848 году, имеют целью предупредить русское общество от повторения подобных "случайных" событий. В этом же году в "Современной летописи", на страницах которой М. Катков с разрешения властей начинает печатать клеветнические измышления о Герцене и Огареве, появляется статья Анненкова "Письмо из Киева", проникнутая шовинистическими настроениями.
В 1863 году, в связи с выступлением Герцена и Огарева в поддер-жку польского восстания, "трезвый" Анненков уже прямо и откровенно обвиняет былых друзей в отсутствии политического чутья. "А что за год мы прожили? - писал Герцен своей приятельнице М. К. Рейхель 28 августа 1864 года, - Даже Павел Анненков и тот лягнул в письме".
В дальнейшем Анненков даже и теоретически пытался обосновать свой отход вправо. По его мнению, крестьянская и судебная реформы шестидесятых годов являются якобы столь крупными и радикальными социальными переворотами "мирного" характера во всем строе русской жизни, что они в корне исключают историческую потребность в революционной деятельности на русской почве. Пореформенной России нужны, дескать, не Герцены, не Чернышевские и даже не Базаровы, а "трезвые" деятели легальной и мирной будничной работы вроде Калиновича из "Тысячи душ" Писемского или тургеневского Потугина из "Дыма".
Сплошь и рядом эта реакционная концепция приводила Анненкова к вопиющей неправде в критических оценках, к выпячиванию слабых и замалчиванию сильных, наиболее ценных сторон того или иного произведения.
Например, в статье "Русская беллетристика и г-н Щедрин" (1863) Анненков, хотя и неглубоко, но все же положительно оценивая сатиру Щедрина, вместе с тем недоумевал, почему писатель "снова возвращается к упраздненному крепостному праву". По мнению Анненкова, крепостничество-"отошедший" в прошлое порядок. По мнению же Щедрина, реформа 1861 года почистила лишь фасад Российской империи, а крепостничество осталось в своих основах и пропитывает собою всю пореформенную русскую жизнь. И последующее развитие показало, насколько был прозорлив демократ Щедрин и как глубоко заблуждался либерал-постепеновец Анненков, сторонник "дельного мыслящего консерватизма" во всем, начиная с политики и кончая эстетикой.
Анненков превозносит как произведение "замечательное" и "очень талантливое" реакционный пасквиль Писемского на "нигилистов" и "герценистов" - его роман "Взбаламученное море", остроумно названный Герценом "взболтанной помойной ямой". Анненкова вполне устраивает грубо намалеванная в этом романе "картина всеобщей игры орудиями протеста при неимении истинного его содержания", и критик-эстет упрекает Писемского лишь за "художническую неслаженность" произведения.
С середины шестидесятых годов Анненков подолгу живет с семьей за границей, а в дальнейшем обосновывается там на постоянное жительство, лишь наезжая в Россию. С отъездом за границу обрывается и его активная критическая деятельность.
Последние статьи Анненкова о произведениях текущей литературы, такие, как "Современная история в романе И. С. Тургенева "Дым" (1867) или "Война и мир". Роман гр. Л. Н. Толстого. Исторические и эстетические вопросы" (1868), по-прежнему обнаруживают хороший художественный вкус и эстетическую чуткость их автора. Но когда речь заходит о соотношении изображенного с реальной жизнью России, о значении произведения в идейной жизни эпохи, у Анненкова будто исчезают на это время тонкий вкус и природный ум, живая мысль уступает место голой буржуазно-постепеновской тенденции.
Живя за границей, Анненков по-прежнему в курсе всех дел и событий русской жизни. Участие в издании "Вестника Европы" и общение на этой почве с Пыпиным и Стасюлевичем, дружба с Тургеневым, приятельские отношения с Щедриным, Писемским, деятельная переписка с множеством русских литераторов, а главное, работа над литературными воспоминаниями, о создании которых Анненков стал думать, очевидно, сразу же после смерти Герцена (1870), - все это тесно связывает его с литературной жизнью эпохи до конца дней.
В идейной эволюции Анненкова, от сочувствия в молодости Белинскому и Герцену - через глухую вначале, а затем и откровенную неприязнь к молодому "разночинскому" поколению революционеров-демократов - к полному единодушию на позициях "мыслящего консерватизма" и священного принципа частной собственности с "благонамеренными" буржуазными кругами, отразились характерные черты, свойственные вообще русскому дворянскому либерализму. Тип людей вроде Анненкова чрезвычайно далек от нас не только в социально-историческом, не только в мировоззренческом, но и в нравственно-психологическом смысле. Трудно себе представить ту "гибкость души", раздвоенность в поведении и двоегласие в суждениях, которые свойственны были людям типа Анненкова. И что любопытно, ни Анненков, ни ему подобные, вроде Кавелина, не страдали от этой двойственности.
Не менее характерно и соединение в типе либерала идеальничанья, краснобайства с практической трезвостью. Анненкову, справедливо писал Салтыков-Щедрин, досталось "в удел благодушие". А вместе с тем он был довольно практичным человеком и обладал твердой рукой хозяина-помещика. И это не было секретом для многих его современников. Например, симбирский литератор В. Н. Назарьев, хорошо знавший жизнь Анненкова в Симбирске, в родовом поместье Чирьково, когда речь зашла о литературном его портрете, откровенно писал М. М. Стасюлевичу: С своей стороны, я не рискнул бы написать такой очерк, так как при всем уважении к покойному, не вполне понимал его, то есть его двойственности - как крупного землевладельца, не всегда удобного для крестьян, и в то же время любознательного, умного и даже гуманного человека.
Социально-психологическая двойственность сказалась в литературных трудах Анненкова и в конечном счете предопределила их судьбу. Он обладал тонким художественным вкусом и мастерски анализировал литературную форму. К его советам и отдельным замечаниям по тому или иному конкретному поводу внимательно прислушивались и Тургенев, и Толстой, и Щедрин. Но многое из его литературного наследства, особенно критического, не пережило своего времени.
Иное дело литературные мемуары Анненкова, связанные с самой лучшей и наиболее поэтической порой в жизни автора и написанные широко, крупно, талантливо. Однако и в его воспоминаниях читатель без особого труда подметит и двоегласие, и половинчатость, и ограниченность либерала-постепеновца.
Анненков уделяет немало страниц характеристике идейной жизни сороковых годов, главного ее направления и преобладающего пафоса, Повествование о Гоголе, Белинском, Грановском и других, основывающихся на фактах и живых наблюдениях, он сплошь и рядом дополняет общими рассуждениями, стремясь обрисовать тип передового человека того времени, его нравственно-психологический облик, свойственный ему образ мыслей.
В этих рассуждениях по поводу эпохи и человека сороковых годов Анненков малоинтересен. Как только речь заходит о "политике", о революционной демократии сороковых годов, отражавшей настроения крепостных крестьян и рвавшейся из сферы теории и литературных интересов в реальную жизнь, либерал-постепеновец сразу же берет в Анненкове верх над правдивым летописцем эпохи. Высший тип человека сороковых годов представляется ему лишь в виде либерально настроенного мыслителя, ограниченного пределами приятельского кружка и довольствующегося узкой сферой чистой теории, но отнюдь не борца демократического склада, не политика, стремящегося к революционному переустройству русской жизни. По мнению Анненкова, тип "политического человека" в прямом смысле этого понятия вообще появился в русском обществе не в сороковых, а лишь в пятидесятых годах, в период крестьянской реформы. Но и тогда его воплощали не Чернышевский или Герцен- они "от лукавого", - а сторонники мирной легальной деятельности типа Кавелина и Самарина,