* * *
Это были трепетные весенние дни. Мы останавливались в пропитанных весенним запахом деревнях. Полковой священник раздавал причастие под миллионами цветов черешни, сверкавших под проникающими лучами солнца. Жара стояла до пятидесяти пяти градусов выше нуля. Мы познали сорок два градуса ниже нуля в феврале в том же Донбассе. Около ста градусов разницы! И на нас была точно такая же униформа!
Крестьянские подворья поблескивали под рождавшейся листвой. Все было красиво: солома, серая и желтая, ставни голубые, зеленые, красные со своими резными деревянными наличниками в виде голубей или полевых цветов. В пыли резвились черные и розовые свиньи. У женщин были счастливые глаза, счастливые от того, что не было больше страха, счастливые видеть столько молодых мужчин…
По прибытии в деревни мы оставили на себе лишь белые тонкие майки, открывая солнцу наши бледные тела. Вода в речках была ледяная, но мы бросались в нее от удовольствия почувствовать нашу жизнь более сильной, чем побежденная зима! Потом мы ложились на землю на спину, раскинув руки и ноги, впитывая жару, разогревая наши тела, напоенные новой жизненной силой! Почти голые, мы скакали на наших лошадях, пьяные от рассекаемого воздуха, от молодости, силы, со страстными, жаркими взорами над жаркой степью!
В низинах и многочисленных овражках степи еще оставались белые кучки снега. Но солнце жарило в синеве. Кружили крылья ветряных мельниц. Щебетали славки. Мы жевали лепестки вишен. И враг по-прежнему отступал.
* * *
Мы достигли линии лесов. На нашем пути в большом количестве гнили трупы красных. На подходе к этим лесам в полосе сильной обороны бои были суровые. Трупы монголов и татар валялись на земле, из всех отверстий разлагавшейся плоти вылезали желтоватые черви. Мы продвинулись еще и попали в брошенный советский лагерь. Этот лагерь, замаскированный под деревьями, был прекрасно оборудован, разделен на аллеи круглых и островерхих бараков, как в Лапландии. Вход в эти убежища был очень маленький. Красные спали там на кучах сухих опавших листьев. Зима здесь, возможно, переносилась по-другому, чем в наших разрушенных снарядами избах без оконных рам. Конюшни были оборудованы просто и изобретательно. Это был настоящий лагерь сибиряков. Но эта первобытная орда лучше, чем мы, знала, как успешно сопротивляться смертельной зиме.
Война в России была войной варвара и цивилизованного.
Варвар ютился где попало и ел что попало. Цивилизованный человек был во власти своих привычек, желания комфорта, своих зависимостей и своего незнания природы. Татарину, самоеду или монголу достаточно было кучи листьев, а мы не могли обойтись без зубных щеток, которые доходили до нас по два месяца!
Сложное оборудование, багаж всякой обслуги, всякая дребедень цивилизации непременно были обречены на поражение. И человек на груде листьев после тысячи километров, без всякой потребности, выиграв битву дикого с культурным, закончит тем, что, веселый и мохнатый, пройдет парадным маршем под славной квадригой улицы Унтерден-Линден.
* * *
Мы поставили наши пестрые палатки в той части леса, где было меньше трупов.
Погода стала прохладной и дождливой. Мы дрожали в наших промокших палатках. Из-за войны лес стал похож на джунгли. Много лошадей, изгнанных превратностями войны, обратилось в первобытное существование. Они жили вдали от людей, вдали от жилья, в тенистых чащах как придется.
Мы выслеживали их по берегам черных прудов у водопоя. Наши парни превратились в ковбоев, научились успешно бросать лассо и с триумфом приводили коней, которые били копытами, сверкая гордыми и полными ярости глазами.
Иногда они ловили кобылицу, и из наших палаток сквозь листву мы видели маленькую дрожащую мордочку. Это был красивый жеребенок, иногда восьми дней от роду, искавший свою мать и дрожавший на своих длинных ногах.
Мы многих из них взяли с собой. Их иногда не надо было привязывать, они рысили и в меру резвились вдоль колонны, нервно дергая головами, с нежными и строптивыми взглядами. На привале они тянули свои тонкие длинные шеи под живот своих матерей, долго сосали молоко, потом хитро смотрели на нас, облизывались, как бы говоря: "Это чертовски вкусно!"
Но это ковбойское ремесло было опасным. Наш лошадиный лес был начинен советскими солдатами, прятавшимися в чащах. Они видели, что мы делали, и приходили охотиться на нас у прудов. Много людей было ранено или убито, и мы должны были отказаться от нашего зарождавшегося призвания укротителей диких коней.
* * *
Нам нужно было укротить Советы.
Ночью мы опять были на марше, в походе по меловым дорогам, белым и мокрым. Тиски сжимались. Дивизии большевиков, зажатые под Полтавой, откатились к востоку, отбиваясь, безуспешно пытаясь сломить железную стену вермахта.
Немецкое командование опасалось возможной отчаянной попытки прорыва в направлении Изюма, расположенного на реке Донец. Нас выставили как плотину. Мы получили грузовики, чтобы иметь возможность быстрого передвижения по всему участку.
Но советские части были крепко заперты в мешок. Только несколько человек попытались прорваться и были уничтожены. Дивизии маршала Тимошенко, сломленные, сдались одна за другой.
Перед нами находились две русские кавалерийские части. Казаки любят своих коней, малорослых, резвых, с быстрым взглядом, полудиких, ноздри которых всегда ловят запахи сухой степи. Казаки не захотели, чтобы их кони стали добычей победителя. Тысячами они загнали их в долину, где каждый застрелил своего боевого спутника: более двенадцати тысяч лошадиных трупов лежали один на другом в страшных кучах.
Только после этого казаки сдались.
Зловоние от этой двенадцатитысячной падали стало скоро таким, что нельзя было приблизиться к этой живодерне ближе, чем на три километра окрест.
Сражение закончилось. Крестьянки вернулись на поля, красивые, совсем теплые, черноземные поля. Они сажали кукурузу, всаживая в землю зерно за зерном. Иногда они останавливались и пели хором страстные и грустные песни.
Наши новобранцы прибыли из Бельгии, сотни совсем молодых ребят, которые любопытными и веселыми глазами смотрели на эти залитые солнцем деревни, эти избы, раскрашенные в яркие цвета, этих крепких и простых женщин с детскими голосами.
Вся грязь России была закрашена весной. Мы завершили прочесывание последних березняков, где скрывались беглые солдаты, и затем вечером под проливным дождем поднялись на лесистые берега Донца.
Берега реки Донец
В русских грозах есть что-то апокалипсическое.
Майские и июньские дни пылают жаром. Вся земля наслаждается теплом. Но дня через три все небо трескается, раскрывается и на четыре часа превращает поля и дороги в пруды и черные болота.
В такое время нельзя предпринимать наступление. В июле, августе и сентябре грозы менее часты, между ними перерывы в три недели. Тогда можно атаковать, мгновенно останавливаясь в случае грозы.
Сражение за Харьков в мае 1942 года было дано кстати: враг был отброшен к долине Донца, от Харькова до Изюма. Надо было дождаться сухих месяцев на этой линии фронта.
Мы подошли к самой реке в конце мая. Половину ночи мы провели, выбираясь из грязи дороги, что вела до холмов правого берега. Подразделение терялось, путалось в этих лесах, заполненных водой. Ни одна повозка с имуществом не могла проехать: ноги лошадей оставались в иле, как в мастике. К часу ночи мы добрались до вершины холмов. Оттуда нам следовало опять спуститься к берегам Донца.
Чтобы достигнуть своих позиций, каждая рота должна была следовать по маленькой лесной тропе, что спускалась и поднималась зигзагами на отрезке в три километра. Никто ничего не видел: мы держали путь по телефонному кабелю, настоящей нити Ариадны, бежавшей в темноте, за которую каждый бережно держался рукой.
Наши позиции простирались на семь километров вниз от Изюма, его блестящие купола мы видели у подножия высоких беловатых скал.
Левое крыло нашего участка было замаскировано лесистыми холмами, довольно крутыми, прерывавшимися просеками и противопожарными полосами шириной в пятьдесят метров. Пересечь эти голые участки, обстреливаемые русскими, было почти невозможно в течение дня.
Мы бросались в серо-зеленую реку, беззаботно текущую между белых песчаных берегов. Лес и берег, ведущие к ней, были усеяны перевернутыми автомобилями, пропагандистским материалом и мешками с почтой. Письма, свернутые треугольником, нескладно написанные химическим карандашом, почти все заканчивались набожными советами и призывами к божьей защите.
Эта военная почта показывала нам - все в европейской России говорило об этом, - что если крестьянство и пострадало от коммунизма, то идейно оно не было завоевано им ни в какой мере. Эти простодушные и бесхитростные земледельцы писали в точности те же письма, что и во времена попов и царей, благословляя свою семью, говоря о своей деревне, о своем доме. Ни один из авторов писем не упоминал имени Сталина.
Эти несчастные, подталкиваемые вперед политруками, не знали даже, почему они воюют, и ждали лишь возможности вернуться домой. Только неуемное господство полицейской мафии и звериный террор, который практиковали ее наперсники на фронте, удержали мужиков в строю, утопив их в волнах полудиких азиатов, многими миллионами бросив на смерть, одурманив и политически отравив выживших.
Но в 1942 году русские крестьяне были еще крестьянами 1912 года.
Прибрежный песок был усеян трупами людей и лошадей, разлагавшимися на солнце. Зияли натянутые сероватые ребра лошадей. Влезая в животы убитых солдат, ползали вонючие грызуны. Почерневшие тела иногда колыхались, как живые. Ночью все эти твари устраивали мрачную круговерть.
Русские были начеку на расстоянии полета стрелы арбалета от нас, с другой стороны реки. Левый берег Донца был плоским, но заросшим пышным лесом. Головы русских появлялись и исчезали. Малейшая неосторожность с их или с нашей стороны могла стоить жизни. Залп бросал свое длинное пламя через зеленую листву: человек падал носом в землю. Ему расстегивали гимнастерку, но было слишком поздно.
Река величественно катила свои воды между ветвями, свисавшими с деревьев по обоим берегам: вода переливалась, искрилась, это было восхитительное, светлое и торжественное течение жизни.
Лес гудел от прожорливых насекомых. Мы получили маленькие москитные сетки, которые закрывали лицо. Но, несмотря ни на что, насекомые кусали с дрожащей жадностью. Каждое утро мы просыпались с десятками следов укусов.
Миллионы белых красивых цветов дикой земляники украшали подлесок. В высоких травах на опушках дремали многочисленные бабочки очень нежной голубизны. Так весна сеяла свою любовь и поэзию, в то время как у наших ног жадные лесные мыши шныряли в гнилых трупах советских солдат.
У нас были взбалмошные соседи - румыны. Их офицеры иногда приходили к нам в касках, похожих на торты. Они почти все говорили на певучем и сюсюкающем французском языке.
Их солдаты вели адскую пальбу. Их было около двадцати тысяч на нашем левом крыле, и они беспрестанно палили. Но мы ведь были в стороне. Эта непрерывная пальба раздражала нас и дергала русских, вызывая бесполезную возню. За одну только ночь румыны расходовали столько патронов, сколько весь остальной наш сектор за две недели. Это была уже не война, это была ночная шумиха.
Европейские легионы, должно быть, состояли исключительно из добровольцев. Они, будь то норвежцы, шведы, датчане, голландцы, швейцарцы, фламандцы, валлонцы, французы или испанцы, - дрались превосходно до последнего дня. Напротив, те кто воевал по призыву, терпели довольно чувствительные поражения.
Тысячи румынских солдат были заражены коммунистической пропагандой. Это мы хорошо видели под Сталинградом. Это на них и на итальянцев (те тоже пришли воевать без энтузиазма) Сталин очень умело направил свое наступление в ноябре 1942 года. Он их разбил играючи.
Бесспорно, румынские солдаты совершили много подвигов с июня 1941 года. Они освободили Бессарабию, захватили Одессу, они геройски сражались в Крыму и в Донбассе. Но они были дикарями по своей природе, расстреливали пленных, навлекая этим ответные репрессии, от которых страдали все.
* * *
Эти расправы над пленными были не только дикостью, но и глупостью. Многие русские только и ждали, чтобы сдаться, не вынося коммунизма и будучи деморализованными годом поражений. Ночью из наших малых постов-засад мы слышали, как они раздвигают ветки на другом берегу Донца. Мы слушали, затаив дыхание. Мы улавливали шум тела, погруженного в воду. Человек подплывал. Мы вполголоса говорили ему: "Сюда, сюда! Вот здесь!" Русский выходил из воды почти голый. Мы вели его погреться, давали ему сигарету. Его глаза светились счастьем славного успокоенного животного. Час спустя он точно рассказывал нам, что происходило на той стороне. Его отправляли в тыл с пайком, он был рад закончить войну и покончить с большевизмом.
Однажды ночью мы выловили одного молодого парня. Чтобы было легче добраться до нас, он разделся до трусов. В зубах у него был один из тех пропусков, которые немецкая авиация во множестве бросала на советский участок фронта. Эти маленькие пропуски гарантировали жизнь перебежчику, притягивая мужиков и провоцируя дезертирство тысяч.
У дезертира той ночью было живое лицо и горящие глаза, но мы не могли понять его и добиться его понимания. Каждый из нас пользовался четырьмя русскими словами, которые знал. Ничего не поделаешь. В конце концов один из нас, потеряв терпение, бросил крепкое ругательство.
- Так вы французы?! - удивленно воскликнул русский с бесподобным парижским акцентом.
Он был переводчик агентства "Интурист", в течение многих лет жил на Монмартре. Наш возглас сразу поверг его в состояние эйфории, его восхищение было безграничным. Он был сыт по горло советской нищетой. Он рассказал нам много смачных историй о наших противниках. Мы дали ему рубашку и пару башмаков. Насвистывая, он пошел в свою очередь в сторону штаба с пустыми кухонными бидонами.
К сожалению, несмотря на наши просьбы, румыны продолжали расправы над всеми русскими, что доходили и попадали на их посты. Бедняг, которые барахтались в воде с поднятыми руками, расстреливали до того, как они ступали на берег, или если им удавалось избежать пули, то их расстреливали утром среди всеобщего хохота. Дунайские палачи опять сбрасывали в воду пробитые пулями тела, мрачно плывшие по течению Донца.
Русские, засев в прибрежных кустах, видели эти мрачные плавучие караваны. Через несколько дней у них совсем пропало желание пересекать реку. Они стали злыми, желчными, жаждущими мести. Нам предстояло провести неспокойные недели.
Кровь и засады
Наши боевые позиции в лесу, занимаемые нами в июне 1942 года, были относительно хорошо замаскированы. С условием соблюдения осторожности можно было передвигаться под прикрытием деревьев. И все же случайные пули свистели, впиваясь в дуб или пробивая поясницу какому-нибудь несчастному солдату, присевшему отдохнуть у дерева.
Зато чем больше наши позиции приближались к городу Изюму, тем более оголенной становилась местность. Фронт расширялся в километр, переходя через болота, растрескавшиеся на солнце. Только снопы грязного тростника и чахлый орешник населяли эти печальные места.
Наш взвод саперов расположился в центре этой затерянной лагуны, образуя линию огневых точек, из них наши пулеметы держали течение Донца под огнем. Эти парни, испачканные грязью, прожаренные жарой, стали черными как кроты. Мириады мошкары пожирали их.
Днем было невозможно подойти к их укреплениям. Мне удалось это однажды в обед, только бросившись сломя голову под носом у русских. Я это сделал только для того, чтобы придать уверенности нашим связным. Но огонь был таким адским, что больше никто не пытался рисковать.
Надо было ограничить связь ночным временем. Тогда несколько добровольцев, нагруженных мешками с хлебом, отваживались пробираться к этим болотным позициям. Местность каждое мгновение освещалась осветительными ракетами и обстреливалась.
Люди падали на колени. Часто сухой хлеб был мокрым от крови какого-нибудь носильщика, которого приводили обратно, желтого, с растерянными глазами, держащегося за живот…
* * *
Южнее этой полосы болот, тростника и орешника находились ненужные пастбища, затем обработанные поля деревни.
Ночью наши патрули доходили до опушки рощи, до самого течения реки. Незадолго до восхода солнца они отступали, иначе им в течение пятнадцати часов приходилось бы притворяться мертвыми. Пройти двадцать метров от одной избы до другой неизбежно означало рисковать головой. К этой деревне спускался большой холм, совершенно голый.
Несмотря на бои, крестьяне продолжали обрабатывать землю. Между Донцом и поселком, то есть между врагом и нами, простиралась двухсотметровая полоса жирной, исключительно плодородной земли. Украинки не хотели потерять свой урожай. Мы позволили им ходить на свои поля и сенокосы. Русские, как и мы, не мешали этому простому деревенскому труду.
Между двумя линиями пулеметных точек пятьдесят женщин бродили на черноземных полях или ворошили сено. Это было развлечением для нас. Когда красивая, высокая девушка наклоняется и распрямляется, - это всегда очаровательное зрелище. Мы следили за игрой этих бедер, мы слышали эти певучие голоса, мы были внутренне рады, но пальцы держали на спусковых крючках.
Вечером темень спускалась около девяти часов. Но надо было остерегаться последних лучей, что вырисовывали силуэты на склоне. В десять часов наши бойцы пробирались к передовым постам у реки. Ходы сообщения проходили под сараями, извивались среди жирных земель.
Русские использовали различные приемы, чтобы осветить местность. Они пускали в небо ракеты. Это был красивый фейерверк. Но они не могли пускать ракеты каждые тридцать секунд на всем секторе. Тогда они применили намного более простую систему. Они стреляли зажигательными пулями в одну-две избы, пока они не вспыхивали. Тогда до самого утра деревня сверкала, как зеркало на солнце.
Эти факелы полностью освещали теплые и светлые ночи. Чтобы продвигаться, мы должны были медленно ползти вдоль изгородей, в то время как над нашими головами пули расщепляли доски или бросали нам в лица комья земли.
Наши солдаты располагались рядом с плотиной по два-три человека в ста метрах от иллюминации. Они все зависели от нашей помощи, и иногда им приходилось туго. Я пробирался к ним от окопа к окопу, чтобы поддержать их дух. Затем я проползал до воды, прислушиваясь к малейшему шуму с той стороны, с другого берега. Я часто слышал русских, переговаривавшихся вполголоса, в двадцати метрах и не подозревавших, что, лежа на песке, за ними следил человек…