Новая книга Андрея Немзера – пятая из серии "Дневник читателя", четыре предыдущих тома которой были выпущены издательством "Время" в 2004–2007 годах. Субъективную литературную хронику 2007 года составили рецензии на наиболее приметные книги и журнальные публикации, полемические заметки, статьи о классиках-юбилярах, отчеты о премиальных сюжетах и книжных ярмарках. В завершающем разделе "Круглый год" собраны историко-литературные работы, посвященные поэзии А. К. Толстого и его роману "Князь Серебряный", поэтическому наследию С. И. Липкина, двум стихотворениям Д. С. Самойлова, лермонтоведческим трудам В. Э. Вацуро.
Обозреватель газеты "Время новостей", критик и историк литературы Андрей Немзер адресует свою книгу всем, кому интересны прошлое, настоящее и будущее нашей словесности.
Андрей Немзер
Дневник читателя. Русская литература в 2007 году
От автора
"Вот вам и другая (если бы! уже пятая – А. Н. ) книжка, а лучше сказать, последняя! Не хотелось, крепко не хотелось выдавать и этой. Право, пора знать и честь". Неловко похищать зачин предисловия у классика (надеюсь, никто не подумает, что я мню себя Гоголем), но лучше, чем словами пасичника Рудого Панька, о настроении своем все равно не скажешь. Чем дальше, тем больше подзаголовок "Дневника читателя" отдает обманом. Вроде бы и не оставляло меня в течение последних лет намерение информировать публику о том, что творится в литературном мире, вроде бы и не собирался я отказываться от амплуа "критика", вроде бы читал новоизданные сочинения не меньше, чем в прежние времена, а получилось… то, что получилось. Сплошная "презентация субъективности" – о чем и почитаю долгом своим предупредить читателей. Не об оценках речь (они всегда "субъективны", то есть обусловлены личным вкусом или, если угодно, миропониманием пишущего) – слишком много литературных фактов, обсуждавшихся коллегами (или хотя бы взывавших к такому обсуждению), было сознательно оставлено за кадром. Слишком часто казалось (сейчас, когда год завершился, а книга составлена, чувство это не ослабело, а окрепло), что занимаюсь я не своим делом.
Допускаю, что так было с самого начала – то есть с осени 1991 года, когда я, поступив на службу в "Независимую газету", впервые еще как бы в шутку примерил маску критика, на удивление быстро и прочно приросшую к лицу. Я не жалею о том, что делал все эти годы. Я любил свою работу и довольно долго не ощущал себя в мире живой литературы случайным и докучным гостем. Когда между закрытием газеты "Сегодня" (конец 1996 года) и началом "Времени MN" (май 1998-го; позднее газета эта превратилась во "Время новостей", где по сей день работаю обозревателем отдела культуры) остался я без "своей площадки", переживал это положение достаточно болезненно. И не потому, что "материальные проблемы" возникли (сухую корку не грыз; многим замечательным литераторам в те и последующие годы приходилось гораздо солонее) или "других дел не было" (были и делались: преподавал, составил – с удовольствием и вспоминая молодость – две популярные книги "классики", в журналы писал и т. п.) – просто не отпускало желание подробно и часто публично фиксировать читательские впечатления от тогдашних новинок. Хотелось хвалить, ругать, спорить, открывать новые имена, угадывать будущее – если угодно, размахивать руками. Когда я поступил во "Время MN", желания эти отнюдь не испарились, хотя в новорожденной редакции мне и было предложено поумерить пыл и минимализировать (разумеется, лишь в газетных заметках, а не сторонних – журнальных – выступлениях) "внутрилитературные" темы. Работа есть работа – я какое-то время старался писать суше и "фактографичнее", но, кажется, заметил это только один человек – весьма достойный, но в ту пору сильно на меня гневавшийся прозаик сообщил граду и миру, что теперь, дескать, персонаж, мнивший себя критиком, пишет о литературе так же "газетно", как его коллеги из других отделов о политике, бизнесе и спорте. Ознакомившись с этим отзывом, мой тогдашний куратор с усмешкой констатировал: "Его бы устами да мед пить!" Я и сейчас думаю, что мой строгий обличитель принимал желаемое за случившееся: полемику можно вести и прикровенно, а "позитивные" отклики позволяют заявить позицию (думаю, не только "внутрилитературную") ничуть не хуже, чем полемические. Да я ведь и раньше был убежден, что гораздо важнее указать читателю на то, что ты сам любишь и ценишь, чем отвратить его от того или иного непотребства. В том числе – шибко распиаренного и "продвинутого".
Ничто, однако, не проходит даром – в том числе и внутренняя установка на "просвещение" (или, скажу точнее и скромнее – на информирование о "позитиве"): чем длиннее становился мой стаж критика, тем меньше тянуло крушить дутые авторитеты, предостерегать от соблазнительных тенденций (да и обнаруживать эти самые "тенденции", зачастую, по моему разумению, фиктивные, придуманные наскоро и с мелким расчетом) и отмечать отдельные достоинства грамотных (кто бы спорил!), но мало меня трогающих опусов. Впрочем, об этом кое-что уже было сказано в предыдущих выпусках "Дневника читателя" и будет сказано на страницах этой книги. Имеет ли право литератор, игнорирующий изрядную часть новейшей словесности (не суть важно даже, ознакомился ли он с ней и счел "предмет" недостойным обсуждения или отверг не глядя), именоваться (да и ощущать себя) критиком? Не знаю. Но такой – неуверенный, ускользающий, вибрирующий – ответ, если вдуматься, означает, что измена цеховому знамени уже произошла. И провоцирует следующий, не менее колючий вопрос: А был ли мальчик (в смысле – критик)?
Дабы избежать чреватых обидами недоразумений, подчеркну: я ни в коей мере не имею в виду тех коллег, что решительно сменили литературное амплуа, то есть оставили критику для того, чтобы сосредоточиться на иной работе. (Наиболее выразителен пример Евгения Шкловского, который прозу писал с давних пор, но настоящую силу обрел в недавние годы, когда четко от критики дистанцировался. Есть ли здесь причинно-следственная связь, а если есть, то каков ее характер, не знаю. И не думаю, что в данном случае это так уж важно.) Равным образом я не имею в виду коллег, совмещающих (удачно или неудачно – иной вопрос; бывает по-разному) критику с беллетристикой. Я имею в виду исключительно себя самого. Как прежде, так и сейчас я с большим сомнением отношусь к императиву литературного "универсализма". Я как думал, так и думаю, что "навыки" и "дар" суть материи разные. Тезис "критик обязан быть писателем" мне (что встарь, что ныне) так же чужд (если не сказать грубее), как тезисы "критик – тоже писатель" или "критик – лакей при писателе". Я думал и думаю, что критик – это критик, литератор, которому есть дело до всего (оговорку великолепного Козьмы держим в уме), что творится в литературном мире. Именно поэтому мое отдаление от современной словесности (не от нескольких горячо любимых писателей, которые теперь, впрочем, и без моей публичной поддержки отлично обойдутся, а от ее "целого") при формальном сохранении "все той же позицьи" заставляет меня задаваться вопросом о своем (и своих писаний) статусе. Именно поэтому мне неловко именовать себя критиком. Я слишком высоко ценю эту профессию и ее неподдельных мастеров (которые могут уставать и отходить в сторону, но не утрачивают счастливого чувства присутствия "в деле" и веры в необходимость собственного высказывания или в весомость – тоже, стало быть, необходимую – собственного молчания), чтобы козырять многолетним "исполнением обязанностей".
До осени 1991 года я никаким критиком не был (хотя время от времени что-то о современной литературе писал, а служил так вообще в "главном" критическом органе державы – "Литературном обозрении"; "Нового…", замечу, тогда еще не было. Как и многого иного, сегодня воспринимаемого как "всегда сущее" и "в принципе неотменимое"). За гуж в баснословные времена послеавгустовской эйфории и первого состава "Независимой газеты" я взялся по стечению разнородных обстоятельств, не в последнюю очередь – из-за временной (ситуационно обусловленной и много раз обсужденной) тогдашней нехватки кадров, теперь успешно ликвидированной. Кого-кого, а новых критиков, молодых – даже не обязательно по российским меркам – уверенных в себе, собственных бескомпромиссности, тонком вкусе, мощной фундированности, настоящей – без малейшего намека на осточертевшую групповщину и старые скучные счеты! – свободе и принципиальной новизне как предлагаемых глобальных концепций, так и – минимум раз в полгода – поднимаемых на щит "новых гоголей", теперь у нас пруд пруди. Дерзайте, мальчики! И, как политкорректно уточнял много лет назад один мой остроумный одноклассник, девочки, разумеется, тоже.
Со всех сторон нас заверяют, что время дилетантов и "заместителей" вышло. Возможно, все так и есть. Я совсем не склонен петь отходную критике как таковой – напротив, утверждения многих коллег (как старших, так сказать, наблюдателей процесса, так и младших, то есть его активных "пропагандистов") о том, что, дескать, "литературная журналистика" окончательно победила "архаичную" критику, кажутся мне даже не "несколько преувеличенными", а просто смешными: все более-менее приметные "литературные журналисты" (какие бы эмоции у меня их опусы, между прочим, написанные очень по-разному, ни вызывали) на поверку оказываются точно такими же критиками, как их "отцы" и "деды". (А что невежества и бестактности многовато, так почитайте советские журналы 1960-70-х годов, то есть лучшей их поры – гарантирую: апокалипсические настроения быстро поутихнут; хотя, конечно, лучше от этого новейшие врали, неучи и хамы не станут.) Я просто думаю, что сегодняшние критики (включая тех, кому приятнее именовать себя "литературными журналистами") со своим (нашим) делом справятся. А если кто-то из них (раньше или позже) почувствует себя "заместителем", то это будет уже его личной проблемой. В общем, не самой страшной.
Впрочем, литературная эволюция столь прихотлива, что лучше не пытаться заглянуть в будущее, а вернуться к настоящему. То есть к книге, которую я все-таки снабдил привычным подзаголовком, ясно осознавая все его лукавство. В чем с ходу и признаюсь. Зато заголовок – честный. Перед вами действительно "Дневник читателя", составленный преимущественно из сочинений, печатавшихся в 2007 году в газете "Время новостей". (В иных случаях место первой публикации указано под текстом. Впрочем, если не считать ставшего традиционным историко-литературного раздела "Круглый год", случаев таких всего два.) Нельзя сказать, что "Дневник…" полностью отражает круг моего чтения в ушедшем году – о чем-то, как было сказано выше и будет еще сказано по ходу дела, писать категорически не хотелось, о чем-то – хотелось, но не удалось (так бывает всегда и почти со всеми), а что-то заведомо не предполагало публичного отклика. Один из моих коллег (и добрых друзей) усмешливо заметил, что, нагрузив газету чередой заметок к юбилеям классических стихотворений (см. раздел "Июль – Сентябрь"), я окончательно порушил все журналистские приличия. Думаю, что все-таки еще не все. Я с октября "в свободное время" творения сэра Вальтера Скотта вкушаю, роман за романом (прежде читал далеко не все, но и знакомое, кроме совсем хорошо помнящихся "Роб Роя" и "Айвенго", не отставляю), пока добрался до "Приключений Найджела" (это 13-й том "розового" двадцатитомника)… И ведь ничего ни о "Пуританах", ни об "Антикварии", ни об "Эдинбургской темнице" в "Дневнике…" не написал. А ведь, пожалуй, жаль.
...
28 января 2008
Январь
Небывалое – бывает
Александр Солженицын. В круге первом. М.: Наука, 2006
Серия "Литературные памятники"
Такого еще не случалось. Не только весь многолетний опыт, но и сама идея "Литературных памятников" отвергает возможность публикации в этой серии сочинений ныне здравствующих авторов. Но писательская судьба Солженицына столь невероятна, место его в истории литературы (и просто – в истории) столь значительно, а бег времени столь стремителен, что вопиющее "нарушение правил" оказывается (мало сказать "допустимым") совершенно необходимым. Хотя и невероятным.
О том, что такое противоестественная участь "писателя-подпольщика", Солженицын подробно рассказал в книге "Бодался теленок с дубом". Всякий честный читатель "очерков литературной жизни" обречен испытать настоящее потрясение: та борьба, к которой, казалось бы, сводилась жизнь автора "В круге первом", "Одного дня Ивана Денисовича", "Ракового корпуса", "Архипелага…", не должна была позволить появиться этим (и другим писавшимся в советские годы) сочинениям в том виде, который мы воспринимаем как данность. Я не о гражданском мужестве, нравственной высоте и силе мысли сейчас говорю – об абсолютной преданности писательскому делу, о том полном подчинении себя искусству слова, без которого невозможно художественное совершенство. Солженицын однажды решил быть писателем вопреки всему – и своего добился. В каждой вещи, которую он – раньше или позже – полагал достроенной, а потому – в принципе предназначенной для встречи с читателем. (Другое дело, что встреча эта, как правило, откладывалась – по причинам, от автора уже не зависящим.)
Том "Литературных памятников" позволяет увидеть, как работал Солженицын. Разумеется, творческая история каждого солженицынского произведения достойна пристального внимания исследователей и здорового интереса "обычных" читателей, но все же случай романа "В круге первом" – особый. И потому, что это первая завершенная проза Солженицына, писателя, который по-настоящему обрел себя именно на этой стезе (а не в поэзии и драматургии). Именно здесь были явлены две основные тенденции Солженицына-повествователя, напряженное "противоборство" которых во многом определяет его поэтику: установка на сжатость (действие охватывает три дня), подразумевающая "символичность" описываемых событий, и установка на всеохватность (обилие персонажей, сложное переплетение многочисленных сюжетных линий, которые лишь поперву видятся "автономными", но в итоге оказываются сцепленными и "зарифмованными", а потому запечатлевающими ускользающую от обычного взгляда целостность бытия). И потому, что судьба романа была особенно сложной, о чем напоминают даты под авторским предисловием:
написан – 1955-1958
искажен – 1964
восстановлен – 1968.
Рассказу о том, что стоит за этими тремя короткими строками, посвящены сопровождающие текст статья "Судьба автора и судьба романа" и обширные комментарии, основное содержание которых составляют:
...
1) наиболее значительные варианты ранних редакций <…>; 2) выявление автобиографических мотивов в образе главного героя – Глеба Нержина; 3) связь этого героя с чередой автобиографических образов дороманной и послероманной поры; 4) общие с другими произведениями Солженицына мотивы; 5) фиксация попутных замечаний автора и обмен репликами между А. И. и Н. Д. Солженицыными в процессе работы над первым авторским изданием полной, "атомной" версии романа…
Для исследователя в равной мере важны текстология, биография и поэтика (о которой немало существенного говорится в статье), однако такое единство интересов (вроде бы необходимое любому филологу) встречается совсем не часто. И еще реже оно сочетается с глубоко личным отношением к "объекту исследования", которое ощутимо в каждом абзаце статьи и примечаний Миры Геннадьевны Петровой, чье творческое сотрудничество с Солженицыным началось сорок лет назад – осенью 1966 года.
Вот что написано о Мире Геннадьевне в "Невидимках" (пятом дополнении к "Теленку…"):
...
…она была так талантлива на восприятие литературы, что заменяла мне сразу 10–20 других читателей – бесценное качество для подпольного писателя: всякую новую главу, страницу довольно было проверить на ней одной. Вообще писателю, столь занятому сокрытием, утайкой, подчиненному внешним механическим требованиям конспирации и ее жестких сроков, грозит опасность не соблюсти неторопливого эстетического созерцания пропорций и деталей в сделанном. Именно об этом нередко напоминала мне Мира. Потому она и заняла такое особое положение – в стороне ото всей моей конспирации: она сохраняла мне отдельную заповедную территорию, где был я не конспиратор, а чистый писатель <…> Она была и проверяющий мой собеседник: до нее – ни с кем, а после нее только с женой моей Алей я разговаривал о работе в самом ходе ее, а иногда и прежде первого построения. Это – хрупкий разговор, он может разломать весь замысел, если собеседник не ты же, отщепленный, а чужероден. Этот разговор велся не в реальном пространстве, а в эн-мерном литературном, он не подгоняем был временем (как все в моей жизни подгонялось), ему не требовалось подчас бумаги и карандаша, записать, это была медленная переставка и проверка основ – методов и конструкций в разных лучах сопоставлений. В таких разговорах выясняются и могут быть избегнуты многие ложные пути.
Продолжением тех разговоров и стало прижизненное академическое издание романа "В круге первом". Думаю, что никому, кроме Миры Геннадьевны Петровой (текстолога и редактора в одном лице!), это дело (а лучше сказать – чудо) никогда бы не удалось.