На вопрос, почему роман Александра Иличевского называется "Матисс" ("Новый мир", № 2–3), можно дать энное количество ответов. Например, простодушно-лобовой: потому что Матисс – любимый художник центрального персонажа . Об этом в тексте сообщено. Правда, тут пытливый зануда полезет с новым недоумением: а почему этот бывший физик, ставший бомжом по высокоидейным соображениям, находит вкус именно в Матиссе, а не в каком-нибудь Тициане, Ренуаре или Кабакове? Но длинная серия вопросов, ни один из которых не может стать последним, возникнет и при выдвижении любой другой – сколь угодно навороченной – гипотезы. Текст Иличевского принципиально произволен. Здесь нет и не может быть каких-либо внутренних (психологических или символических) мотивировок, кроме неодолимого желания автора выдать здесь и сейчас именно такой стилистический пассаж, философический концепт или сюжетный аттракцион. Не потому у бомжа Вади (безыдейного, жизнью обреченного на блаженное злосчастье) оказалось две биографии ("московская" и "южная"), что юродивые, дескать, обретаются вне нормальных пространственно-временных координат, а потому, что автору страстно хотелось пустить в дело обе "истории". Бывший физик взалкал подземельных мудростей и "естественного" (противоестественного!) существования не потому, что окружающая жизнь насквозь иллюзорна и бескачественна и – одновременно – жестока и коварна – напротив, жизнь представлена такой (навязчиво, но с постоянными противоречиями в определениях) для того, чтобы дать возможность герою удалиться под сень струй (сперва в мифологические московские подземелья, где высокохудожественно разрушается "секретное" метро сталинской эпохи; затем – на российские просторы с присущими им колхозами и психушками). Поэтизация небытия – занятие на любителя (я не из их числа), но отнюдь не тождественное обличению свинцовых мерзостей жизни. Но это устарелая точка зрения – в тексте без мотивировок возможно все, любое косноязычие здесь сходит за "платоновское", любая вычурность – за "набоковскую".
...
В то время как Вадя только присматривался, скрыто уважая в ней свою собственную к ней жалость, которую смирял суровостью, черствостью, Королев пытался что-то сделать. Нельзя сказать, кто был добрее к ней, но Вадя благодаря чутью к жизни обладал той сложной гибкостью натуры, какая часто оказывается успешней прямой склонности к добру.
Успешней так успешней. В чем? Не спрашиваю, ибо надлежащей "сложной гибкости натуры" у меня нет. И вряд ли когда-нибудь появится. Когда-то "матиссообразная" проза (только несравненно лучше сделанная) казалась мне интересной, потом – страшно раздражала. Теперь вызывает лишь неудержимую зевоту. Как писал сочинитель, невероятным сходством с которым Иличевский зачем-то одарил своего – безыдейного – бомжа Вадю, Не то беда… Беда, что скучен твой роман.
О "Редких землях" Василия Аксенова ("Октябрь", № 2–3; одновременно роман, как водится, выпущен "Эксмо", а потому размещен в больших московских магазинах на привилегированных стойках) писать нет сил. О том, что великолепный Гена Стратофонтов, переименованный в Гена Стратова, прошел сквозь позднесоветский комсомол, стал нашенским супермиллиардером (со всеми вытекающими печальными последствиями), я в предыдущем обзоре уже доложил, а дальше… Что не скажешь, выйдет косо. Ругать Аксенова охотники и без меня сыщутся. Облизывать классика с унылым подобострастием – тоже. Можно (должно) констатировать: роман очень аксеновский. (Но это ничего не значит – очень аксеновским был, к примеру, и предыдущий, совсем провальный, "моcквакающий" опус.) Благородство писателя, сочувствующего осужденному олигарху и сохраняющего здоровое отвращение к советской власти и ее последышам, для меня сомнению не подлежит. Оспаривать аксеновские соображения о новейшей истории России вообще и роли в ней комсомола в частности (по мне – омерзительной, вне зависимости от того, любили ли последние младофюреры джаз и джинсы и что с ними сталось потом) – нелепо: роман не трактат. Цепляться к не всегда удачным шуточкам, кокетливому самолюбованию и страсти к фирмовому шмотью – и вовсе идиотизм. Всегда это у Аксенова было, но далеко не всегда погоду делало. Не делает и в "Редких землях". Модных барских прибамбасов там выше крыши, но героям и автору от того легче не становится. Плохо все кончилось – хоть и на чарующем морском берегу.
"Должен признаться, что не ожидал такого грустного финала. Все как-то грезился некий вызов, что-то вроде победы, встреча не призраков, а живых, волна какого-то отпетого героизма, смесь мягкой грусти с жесткой иронией; в этом роде. Увы, за пять страниц до конца все повернулось иначе. Так уж не раз случалось в моей практике сочинительства романов. Не только характеры показывают свой нрав, противится и композиция. Роман разваливается и тем самым свершается. ""Редкие земли" обретают ритм и поэтический слог", – так пишет Аксенов, уже угробивший своих любимых героев. То ли издеваясь над собой, то ли все же пытаясь выдержать хорошую мину при сомнительной игре. "Свершается" ли "развалившийся" роман при переходе от неровной прозы к неумелым (возможно, призванным тронуть наивностью) стихам, вопрос спорный. Блажен, кто верует, тепло ему на свете… Что не отменяет другой постоянно актуальной поэтической строки – той, что вынесена в заголовок. И имеет отношение не только к фабуле "Редких земель".
...
6 апреля
P. S. После этого текста журнальных обзоров в 2007 году я не публиковал. Нет, никакого зарока не давал, дверью хлопать не собирался, билет возвращать – тем паче. Просто ничегошеньки у меня в привычном (с марта 1993 года этим делом занимаюсь – почти без перерывов) жанре не получалось. Больше всего я напоминал себе того студента, который на экзамене по истории словесности, отказавшись сообщить не в меру любопытному преподавателю, кто же именно убил Ленского и стяжал любовь Татьяны, уныло мямлит: Ну я же читал… Вот и я "читал". И несколько раз пробовал отчитаться за прочитанное. И уговаривал себя, что, мол, и тот рассказ неплох, и эту статью упускать из виду не следует, и стихи тоже вполне "ничего себе". Только категорически не хотели складываться буквы в слова, слова – в предложения, а предложения – в абзацы. Кое-что на эту тему будет сказано дальше (см. например, монологи "Обходной маневр" и "Иные нужны мне картины. И разговоры" и пародийно "объективную" часть "итогового" раздела этой книги). Кое-что, видимо, не будет выговорено никогда. Пожалуй, и самому мне не все в этом вдруг случившемся "кризисе обзорного жанра" до конца понятно.
Сколько времени кризис этот протянется – не знаю. Сетовал я в начале года (см. "Все яблоки, все золотые шары") на исчезновение "Периодики" Андрея Василевского в "Новом мире". Даже, как помните, решительный протест заявлял. Полгода Василевский держал паузу, где-то в начале июля я совсем было вознамерился публично осмыслить его роковое молчание (а заодно почтить нелицемерной панихидой прошлые свершения), но тут-то рубрика, к моей и, надеюсь, не только моей радости, возобновилась во всей своей красе. Так что как знать – в литературной жизни всякое случается. Или не случается.
Поэт – Чухонцев
Олег Чухонцев стал третьим – после Александра Кушнера (2005) и Олеси Николаевой (2006) – лауреатом национальной литературной премии "Поэт". Мог бы стать первым или вторым, с меньшей вероятностью – четвертым или пятым, но едва ли более "поздним". Дело тут не в составе жюри, где трудятся достаточно разномыслящие критики и историки словесности (Ирина Роднянская, Дмитрий Бак, Николай Богомолов, Яков Гордин, Александр Лавров, Самуил Лурье, Владимир Новиков, Сергей Чупринин и ваш покорный слуга) и поэты, уже удостоившиеся престижной награды (таким образом, ежегодно коллегия прирастает одним судьей). Почти уверен, если бы премией "Поэт" ведала другая критико-филологическая команда, проблема Чухонцева разрешилась бы точно так же. Годом раньше, годом позже, но в группу "первых" лауреатов он войти должен был при любой погоде. Характерно, что год назад, когда решение жюри отозвалось довольно бурным выплеском отрицательных эмоций, имя "обойденного" Чухонцева вспоминалось едва ли не чаще всех прочих.
Чухонцев никогда не был тем, кого в старину называли "центральными фигурами", а теперь именуют "культовыми персонажами", но его значимое присутствие в русской поэзии ощущалось как непреложный факт по крайней мере с середины шестидесятых. Его скупо печатали; после появившегося в "Юности" крамольного "Повествования о Курбском" на несколько лет вовсе "отменили" (дозволив, впрочем, публиковать переводы); первая тоненькая, жестко обкорнанная книжица (с горьким и внятным названием "Из трех тетрадей") увидела свет накануне сорокалетия автора (1976)… Да и дальше – вплоть до перестроечного, поневоле приправленного политикой, "реабилитанса" – обычному читателю поэтический корпус Чухонцева был доступен далеко не в полной мере. Но – шлюсь на собственный опыт – всякое стихотворение, чудом досягнувшее "законного" тиснения или вынырнувшее самиздатским листком, било прямо в душу. То были стихи предельно современные – и обращенные в вечность, точно свидетельствующие о нашем "здесь и сейчас", но отнюдь в них не замыкающиеся, резко отменяющие – как и надлежит истинной поэзии – лживо-тоскливые антитезы "гражданственности" и "интимности", "традиционализма" и "новаторства", "почвенности" и "всемирности". Думаю, никто с такой остротой не сказал о муке издевательски ласковой и изуверски подлой несвободы "вегетарианских" времен, как Чухонцев в диптихе "Похмелья", поэме "Однофамилец", стихотворении ("в известном роде") "Поэт и редактор", "Прощанье со старыми тетрадями…", "Двойнике", где, случайно увидев чистильщика сапог, молча гордящегося своим сходством со Сталиным, и прозрев его сталинские кровавые мечтания, поэт выдыхнул:
Как непосильно быть самим собой.
И он, и я – мы в сущности в подполье,
но ведь нельзя же лепестками внутрь
цвести – или плоды нести в бутоне!
Как непосильно жить. Мы двойники
убийц и жертв. Но мы живем. Кого же
в тени платана тень маньяка ждет
и шевелит знакомыми усами?
Не все ль равно, молчи. И ты был с ним?..
И я, и он – и море нам свидетель.
Ну что ж, еще волна, еще удар -
и радуга соленая, и брызги!..
Глубоко прочувствовав трагедию-фарс "двойников" и "однофамильцев", Чухонцев избежал участи чьего-либо аналога, настоятельно навязывавшуюся ему "контекстом" – как политическим, так и "литературным". Он оставался и остается собой, ибо, подобно своему Ивику, в самом темном лесу не только слышит вороний грай и угадывает скорый смертельный удар угрюмого злодея, но и чувствует воздух иного бытия.
Чаять просвет цветущий иного бытия и истово любить земную юдоль, жить жизнью ее грешных детей, сострадать их недоле и угадывать в них небесные начала, знать, что лишь здесь будут звучать твои (и все прочие) песни, – удел поэта. В одном из сравнительно недавних стихотворений Чухонцев сказал об этом с предельной искренностью:
Ах, не этой я земли окаянской,
не из этой я юдоли басурманской,
а из той я страны палестинской,
из нечаемой страны херувимской.
Я худой был на земле богомолец,
скоморошьих перезвон колоколец
больше звона я любил колокольных,
не молитвы сотворял, а погудки.
Есть на белой горе белый город,
окруженный раскаленными песками.
Есть в том городе храм златоглавый,
а внутри прохладная пещера.
Я пойду туда, неслух, повиниться,
перед храмом в пыль-песок повалиться,
перед храмом, перед самым порогом:
не суди меня, Господь, судом строгим,
а суди, Господь, судом милосердым,
как разбойника прости и помилуй,
и порог я перейду Твово храма
и поставлю две свечи у пещеры.
Так погудка превращается в молитву, оставаясь погудкой. Премию можно было вручить чуть раньше или чуть позже. К сути это не относится; суть в том, что Олег Чухонцев – Поэт.
...
18 апреля
Братцы, помилосердуйте
Закончился первый этап борьбы за премию "Большая книга"
Новый длинный список соискателей премии "Большая книга" ныне состоит из 45 позиций: это сорок опубликованных сочинений и пять рукописей, вычлененных экспертами из груды в 442 опуса, изначально претендовавших на соблазнительные награды (первая премия – три миллиона рублей, вторая – полтора, третья – заурядный "лимон").
Пресс-релиз утверждает, что соискателей было не меньше, чем год назад. Видимо, это "поэтический образ": на первую "Большую книгу" (по данным прошлогоднего релиза) претендовало 897 письменных работ, что как-никак в два (с малыми копейками) раза больше теперешнего. Но не будем формалистами. Когда имеешь дело с такими цифрами, единственной реальностью становится расплывчатое много . Тем паче, что в первый раз на конкурс по так никем и не истолкованным причинам допускалась литературная продукция за 27 месяцев, а сейчас – лишь за уставные 15 (тексты, подписанные в печать с 1 января 2006 по 30 марта 2007 года).
То же самое много – единственная адекватная характеристика сформированного экспертами списка, который – опять-таки если судить формально – короче давешнего. Написал бы, "к счастью", если б прежде не отрекся от числового формализма. 45 меньше, чем 71 (прошлогодняя цифра), но не настолько, чтобы вздохнуть с облегчением.
Я не понимаю, зачем (если оставить в стороне необходимость плодить "информационные поводы") эксперты "Большой книги" оглашают предварительный результат своей работы. Уверен, что квалифицированному литератору и с первого чтения ясно, является ли текст событийным, значимым, привлекательным и т. п. или должен числиться совсем по иному ведомству. Тратить полтора месяца (окончательный вердикт экспертов будет обнародован в конце мая) на искоренение собственного благодушия нерасчетливо и несколько смешно. Ведь никакой проблемы "мучительного выбора" просто нет. В короткий список (в "Большой книге" достаточно вольный – от восьми до пятнадцати позиций) должны входить сочинения, каждое из которых, по мнению хотя бы нескольких экспертов, достойно награды. На-гра-ды, а не права продолжить состязание. При всем желании из знакомых мне текстов я и восьми реальных претендентов вычленить не могу. Остается уповать на пять рукописей. (Вновь и вновь повторяю: если мы верим в будущее премии, то номинирование текстов – уже принятых издательствами, готовых стать книгами и имеющих право конкурировать в следующем цикле – совершенно бессмысленно и лишь усложняет долю экспертов и литературных аналитиков.) Да на десяток книг, которые прошли мимо меня.
Слаба, однако, надежда. Год за годом уповать на нежданное проявление "неведомого шедевра" (напечатанного, но никем не привеченного, даже легким колебанием атмосферы не отозвавшегося, даже слухов не породившего!), конечно, позволительно, но и усомниться в возможности такого чуда тоже допустимо. "Темные лошадки", как правило, побеждают в забегах того же окраса.
О том, что с романами у нас в последнее время дело обстоит прескверно, я писал не раз и повторяться не стану. "Редкие земли" Василия Аксенова, "Флагелланты" Юрия Арабова, "Неверная" Игоря Ефимова, "Последние назидания" Николая Климонтовича, "Цунами" Анатолия Курчаткина, "На солнечной стороне улицы" Дины Рубиной (последний букеровский шорт-лист) можно счесть "большими книгами" только при использовании мощного микроскопа. "Когда падают горы" Чингиза Айтматова, где количество стилистических ляпсусов соизмеримо лишь с количеством сюжетных несообразностей, а уровень внутренней фальши превосходит самые печальные ожидания, – при использовании микроскопа сверхмощного (полагаю, еще не изобретенного). На этом фоне даже тексты, лично мне совершенно чужие – скучные и претенциозные "Алфавита" Андрея Волоса, "Матисс" Александра Иличевского, "Человек, который знал все" Игоря Сахновского и кое-что в том же роде – уверенно глядят в Наполеоны. А "ЖД" прошлогоднего гран-лауреата Дмитрия Быкова и "Ампир V" Виктора Пелевина – уж не знаю в кого, надо думать, прямиком в Цезари Македонские. Нет, я не переменил суждения об этих книгах и по-прежнему считаю их весьма сомнительными, грубо говоря, вводящими в опасный соблазн. Я не могу желать им успеха (не премиального – шут бы с ним, читательского!), но, если они окажутся в лидерах, отнесусь к такому итогу с пониманием. А вот понять, почему вне состязания оказались "Ф. М." и "Нефритовые четки" Бориса Акунина и "День опричника" Владимира Сорокина (тексты из того же глумливо-провокационного быковско-пелевинского ряда), никак не могу. На пресс-конференции выяснилось, что эксперты сознательно отказали творениям Сергея Минаева в литературных достоинствах и потому сняли его с дистанции. (Про Оксану Робски сидельцы не спрашивали. Что вообще-то странно.) Спасибо, родные. Только какие же такие "литературные достоинства" обнаружили вы, к примеру, у Александры Марининой ("Чувство льда") или Олега Дивова ("Храбр")? Боюсь, что одно-единственное: их читают. Так ведь и Минаева не только пиарят.
Между прочим, никакого изобилия словесности "жанровой" (то есть детективов, триллеров, фантастики) в длинном списке не наблюдается. То же касается и литературы non fiction. А ведь "Большая книга" мыслилась антитезой "архаичному" романному Букеру (на которого, вообще-то говоря, тоже что только не выдвигалось!), царством подлинного жанрового разнообразия, улучшенным изводом плюралистичного до зубовного хруста "Национального бестселлера". Но одно дело громогласно заявить "Все флаги будут в гости к нам", другое – выявить достаточное количество опусов non– и ultra-fiction, удовлетворяющих хотя бы экспертов. Ну да, "большими книгами" в принципе могут стать, с одной стороны, творения Марининой и Дивова, "Черный пеликан" Вадима Бабенко, "Любимая мартышка дома Тан", автором коей значится некий "Мастер Чень", и цикл романов (два из которых не лезут во временные рамки конкурса) Виктора Строгальщикова (интересно, почему эксперты обидели Юлию Латынину? язык у нее не хуже айтматовско-марининского), а с другой – "Дегустация Индии" Марины Арбатовой, "Мяч, остановившийся в небе" Новеллы Матвеевой (похоже, придется, как и в случае Наума Коржавина, спецприз вводить) и "жезеэловская" книга Алексея Варламова о "третьем Толстом" (информативная, приятно написанная, местами – остроумная, мне – симпатичная, но никак не общеинтересная; пожалуй, естественнее смотрелся бы здесь другой "жезеэловский" том – "Корней Чуковский" Ирины Лукьяновой). Умолчу о смыслах, но красиво-то как! Одна беда: все это возможно именно что в принципе . На деле же в коротком списке доля "не романной" словесности будет еще эфемерней.