– Вам-то за что так много?
– А за то, что я получился связующим звеном. Главарем "мафии". Хотя на самом деле я даже не видел потасовки. Потому что в то время принимал другого пьяного.
– В каком году вас осудили?
– Первый суд был в 1998 году, а второй – в 2000-м.
– Чем вы занимались между первым и вторым судами?
– Меня не уволили. До решения первого суда, когда меня оправдали, была служебная проверка. После суда я пришел на службу… Скажу честно, что после той грязи, которую вылили на милицию в ходе судебного процесса, я уже не хотел работать ни в каких органах. Морально я был подавлен. Потому что милицейское начальство никак не участвовало в судебном процессе: ни на кого не давило, но и не поддерживало никого. По принципу: будь что будет. Я никому не нужен был на службе. Потом мне пришлось переехать в другой город, потому что я опасался провокаций. Боялся, в основном, за семью.
– А бывали провокации?
– Ну, такого-то не было. В суде всё было: и на жену бросались, и мне угрожали. Там такое творилось… Когда зачитали оправдательный приговор, то здание республиканского суда разбили.
– Как разбили?
– А вот так: полностью выбили стекла, аппаратуру у судей побили. Там всем досталось: и сотрудникам милиции, и судьям. Там бардак такой был. Что хотели, то и творили. После суда я сразу уехал в другой город.
– В какой город?
– В Буденновск Ставропольского края. Двести километров от Черкесска.
– В тот самый Буденновск?
– Да, в тот самый. Захват чеченцами заложников в роддоме был в 1995 году, а я приехал туда в 1998 году.
– Не боялись, что в городе могли повториться кровавые события 1995 года?
– А такое может произойти в любом городе на юге России. Граница рядом. Нет, не боялся… Когда я приехал, в Буденновске жили нормальной жизнью.
– Что было дальше?
– На оправдательное решение суда написали жалобу, и кассационный суд в Москве отменил оправдательный приговор. Год и семь месяцев я был на свободе до второго суда.
– Чем вы занимались все это время?
– Работал слесарем в ремонтно-механическом цехе. Тяжело было поначалу, после того как я занимал в милиции определенную должность.
– В каком звании вы ушли из милиции?
– Я был старшим лейтенантом. А вообще я начинал свою службу командиром взвода ППС, потом был замкомроты, командиром роты ППС – прошел все ступени строевого подразделения.
– Сколько лет вы прослужили в милиции?
– Немного. Пять лет. Я сам ушел из милиции, потому что морально не был готов продолжать службу. И между прочим, когда я пришел на буденновское ремонтно-механическое предприятие, я за год сделал карьеру. Так получилось, что через три месяца ушел из цеха мастер. Начальник посмотрел на меня и говорит: "Мастером будешь?" Еще немножко я поработал и стал заместителем начальника цеха. И получал зарплату я больше, чем в милиции. Так что я не переживал, что уволился из органов.
– Второй суд стал для вас неожиданностью?
– Нет, почему… Приговор отменили в Москве, судью тоже поменяли, а мне оформили подписку о невыезде. И вот опять год длились суды. Судьи постоянно менялись, никто не хотел браться за это дело, потому что знали: скандальное дело. В конце концов прихожу на приговор, и мне объявляют: двадцать лет строгого режима. Меня сделали преступником, а погибшего – национальным героем. Собирались назвать в его честь улицу. Хотели проводить в его родном ауле скачки, посвященные его имени. Так что вопрос о том, кто виноват, а кто нет, даже не поднимался. Мне просто говорили: "Да как ты вообще посмел его поместить в вытрезвитель".
– Какой была ваша первая реакция на новый приговор?
– Сначала я даже не осознал, что меня посадили на такой большой срок. А потом стал, как говорится, приходить в себя, понимать, что это очень большой срок. И тогда я сказал себе: "Надо держаться". Иначе просто "крышу" может сорвать. Когда меня посадили, мне было тридцать восемь лет. На свободу я выйду в пятьдесят семь, потому что мне засчитали один год, проведенный в СИЗО до первого суда. А вообще, в тот год, когда меня первый раз закрывали, мне было сидеть намного тяжелее. Первый суд, большая огласка. Я боялся, что мои родственники могли подумать, что я действительно виноват. И это для меня было бы тяжелее всего. Моя жена, другие родственники, многие сотрудники были на всех судах. Они видели, слышали, узнали, что я невиновен, меня оправдали. И уже во второй раз, когда начался новый судебный процесс, я в душе знал, что я невиновен. И родственники это тоже знали. Я сыну сказал: "Ты можешь смело смотреть всем в глаза".
Случай 2 января
– Я надеюсь, что вы не будете указывать мою фамилию, – говорит осужденный Б. – И не будете сверять мой рассказ с моим личным делом. Потому что я вам расскажу свою, неофициальную версию всего происшедшего. У меня был выбор: быть убитым или убить самому.
Осужденный Б.:
– Службу я начинал в 1995 году, пошел по контракту во внутренние войска. Мне было тогда уже 26 лет.
– Чем вы занимались до этого?
– Был обыкновенным водителем.
– С чего началась ваша армейская карьера?
– Я прошел обучение в школе прапорщиков, успешно закончил ее. Далее была служебная командировка на Северный Кавказ.
– В каком году?
– В 1996-м.
– Сколько времени там провели?
– Почти три месяца. После возвращения домой меня представили к боевой награде. Но из-за некоторой неразберихи, честно скажу, начальник штаба просто перепутал имена: мой командир роты представлял меня к боевой награде за один из боев под поселком Горогорск – этот эпизод освещался в программе "Время", наши родные потом рассказывали – а боевую награду дали другому человеку, моему тезке, который там даже рядом не был. Просто командир роты подошел к начальнику штаба и сказал: "Вот я написал на него представление – оформи и отправь в штаб в тактическую группировку". А тот начальник штаба всегда был, как правило, подшофе – стресс снимал. И он отправил представление на другого человека – на того, кого он знал лично. Я-то был к этой части только прикомандирован, а тот был свой. Но это не суть важно, я и не жалею… Значит, так надо было.
– Чем приходилось заниматься в той командировке?
– Этот эпизод биографии я стараюсь напрочь вычеркнуть. Потому что ничего хорошего там не было. Единственное, чем я могу гордиться – а я там был командиром взвода, – я не потерял ни одного солдата. После служебной командировки я поступил на юридический факультет, заочно, в Пермский университет. Я учился и служил одновременно. Командир соединения по нашей области доверил мне должность заместителя командира части по правовой работе. Я был юрисконсультом войсковой части. Одновременно с этим пришло представление с предыдущего места работы. Мне дали звание старшего прапорщика. И я был, по сути, единственным старшим прапорщиком на всем Урале на такой должности. Потому что моя должность была офицерской с капитанским потолком. Далее сменился командир части: новым командиром части стал замполит. Ранее мы с ним некоторое время конфликтовали. Поэтому я был вынужден перевестись в Министерство юстиции. Работал в областном Учебном центре при местном УИНе [13] . Полтора года я выполнял обязанности замначальника Учебного центра по кадрам. Когда мой непосредственный начальник стал готовить документы на утверждение меня в должности заместителя по кадрам – а эта должность подполковничья – тут же мне предложили хорошую альтернативу, и я предпочел сократиться. В 2000 году я был по оргштатным мероприятиям уволен из органов внутренних дел… Что еще вам рассказать? Еще до службы во внутренних войсках я женился. Это было в 1990 году, сразу после срочной службы в армии. Имею двоих детей: сына и дочь. Ну а что касается моего преступления… Вам же интересна психология преступника… У меня был выбор: быть убитым или убить самому. Потому что это была уличная драка, в которую я попал. Приехавшие милиционеры патрульно-постовой службы сбили меня с ног, надели мне наручники и увезли в отделение милиции.
– Что это была за драка? Кто был зачинщиком?
– Меня били, я бил…
– Сколько их было?
– Небольшая толпа. Один из них был с лопатой. Так что милиционеры, я думаю, забрав меня в отделение, таким образом мне даже жизнь спасли. Они потом рассказывали, что тот, кто был с лопатой, увидев милицию, развернулся и убежал.
– На тот момент вы еще служили в Министерстве юстиции? Или уже уволились?
– Драка произошла через пять месяцев после моего увольнения из Учебного центра.
– Так с кем же вы подрались?
– Со случайными людьми. На улице. Совершенно спонтанно подрался.
– Из-за чего?
– Я пытался разнять дерущихся. Было 2 января. Я шел по улице, вижу, двое конфликтуют. А вчера был Новый год. Понятно, что все вокруг радостные, несколько возбужденные. Я попытался их разнять, но один из них меня ударил. А потом появились другие, не знаю откуда, и они начали меня просто-напросто избивать. А мне ничего не оставалось, как ответить. Один из этой толпы получил ножевое ранение. И меня обвинили в убийстве. Хотя нож не нашли, и подвязали меня к трупу практически голословно, на показаниях одной женщины, которая позже отказалась явиться в суд, чтобы подтвердить свои показания, и отказалась от очной ставки. Дело в том, что, когда меня задержали, я был чрезмерно возбужден, скажем так, несправедливым отношением к себе. Ну и я высказался не очень цензурно в адрес национальной принадлежности следователя прокуратуры. Который приехал на место происшествия. А у меня после 1996 года, то есть после моей командировки в Чечню, появилось негативное отношение ко всем этим кавказцам. Следователь оказался азербайджанцем. Я ему в лицо высказал все, что я о нем думал. Ну и плюс небольшой конфликт, который произошел у меня в участке. Меня там побили, но списали эти побои на якобы мои хулиганские выходки. А то, что наручники забивали каблуками и что не снимали с меня эти наручники практически часа четыре…
– Как это "забивали каблуками"?
– На запястьях.
– А зачем каблуками-то?
– Я просил всего лишь предоставить мне телефон. Они мне стали в нецензурной форме указывать мои рамки. Я попытался встать на букву закона, ведь все-таки я учился в университете на тот период на четвертом курсе юрфака, был уже маленько знаком с правом. Я стал законно требовать либо адвоката, либо предоставить основание для моего задержания. А в ответ услышал много интересного. Ну и побои, конечно… А как такое терпеть спокойно, молча? Я не смог. Мне только наручники мешали. А так-то я тоже им отвечал.
– Вы сказали, что орудие убийства – нож – не нашли.
– Нет, не нашли.
– Тогда на чем же строилось обвинение против вас? И вообще, вы-то что говорили на суде в свое оправдание?
– Вы знаете, как правило, судья не воспринимает показания подсудимого. Ни в коей мере. Не берет их за основу. И как бы не берет их всерьез. Он делает свои выводы лишь на показаниях свидетелей и экспертизах. Вот если посмотреть на мое дело со стороны свидетелей, то получается, что погибшего убивал не я. Но даже если предположить, что я это мог сделать, то мое преступление должны были квалифицировать не по 105-й статье – убийство, а минимум по 108-й с физиологическим аффектом. То есть когда на меня напали, сбили с ног, стали пинать, то у меня в этот момент затмило сознание. Я не помню, что я делал!.. Почему? Потому что у меня была неадекватная реакция на избиение. Я вполне мог в этом состоянии отобрать у кого-либо из этих людей оружие и этим же ножом мог убить. То есть я допускаю такую версию. Адвокат, участвовавший в процессе, пытался переквалифицировать мои действия на 107-ю статью, то есть на аффект… В 1986 году я попал в автомобильную аварию, получил серьезные травмы, ушиб головного мозга, сотрясение, кровоизлияние в головной мозг. В ходе следствия стационарного обследования мне не делали. Обошлись пятиминуткой так называемой. Буквально десятиминутная беседа с психиатром. Признали нормальным. И вменили то, что им надо было вменить. Я понимаю, что для них это как галочка – борьба с преступностью. Тем более что я бывший сотрудник и против меня серьезное обвинение в убийстве. Очень сильно следователь допытывался, имел ли я боевые награды. Он даже лично ходил в военкомат. Но самое интересное было потом. Он пришел в райисполком по месту жительства (нынче это называется районной администрацией) – взять на меня бытовую характеристику. И там он потребовал дать на меня соответствующую бумагу, пояснив работникам исполкома, что меня обвиняют в убийстве из хулиганских побуждений. На него посмотрели как на идиота и сказали: "Да вы что? Это же реальный кандидат на должность заместителя главы районной администрации".
– Вы действительно претендовали на эту должность?
– Я был выборным лицом местного самоуправления в течение трех двухлетних сроков. Меня знало население. Около тысячи человек. Это пять улиц, двадцать пять многоквартирных домов. Все меня знали в лицо, по имени и где я живу. Они могли в любое время прийти ко мне со своими проблемами и заботами. И я помогал им. По крайней мере, прилагал все усилия. И тем не менее, несмотря на все положительные характеристики, в том числе с прежнего места службы, меня осудили.
– Какие выводы вы сделали для себя из всего того, что с вами произошло, начиная с момента драки и заканчивая пребыванием в колонии строгого режима?
– Когда я первоначально устраивался в войска, я проходил тестирование в психоаналитической лаборатории. Это обязательное условие прохождения комплексной медкомиссии. После тестирования меня вызвал на личную беседу начальник лаборатории. Он сказал, что я человек уникальный и что с моими данными лучше всего идти в архитекторы либо дизайнеры. Либо, если бы я пошел куда-то в органы, то лучше идти в следователи, потому что у меня хорошо развита интуиция. И еще один из показателей тестирования был таков: у меня оказалось повышенное, обостренное чувство справедливости. Скорее всего, это тоже сыграло свою роль в том, что со мной произошло. Ведь не вмешайся я в тот конфликт, пройди мимо – да просто плевать на них, пусть они хоть поубивают друг друга – я бы теперь не сидел тут. С другой стороны, гражданская позиция… ну не мог я пройти мимо!
– Какой была реакция ваших родных на то, что вас обвинили в убийстве?
– Все, кто меня знал, были в шоке. Они не могли поверить, что я мог попасть в такую ситуацию. Тем более убить человека. Самым сильным ударом это было для моей мамы. Она труженик тыла в годы Великой Отечественной войны. Состояние здоровья, сами понимаете… Для нее это было очень-очень тяжело.
– Какой у вас срок?
– Тринадцать с половиной лет.
– К чему в колонии труднее всего привыкнуть?
– К тому, что очень далеко увезли меня от дома. Поэтому жена и дети не могут приезжать ко мне на свидания.
– Вы говорили, что у вас развита интуиция. Неужели она вам ничего не подсказывала, когда вы увидели на улице дерущихся?
– Говорила мне интуиция, говорила: пройди мимо, не вмешивайся. А я не смог, решил вмешаться, решил их разнять.
– Получается, вы сами выбрали свою судьбу?
– Согласен. Но я хочу обратить внимание на двуличие судейских работников. Я пытался оспорить судебное решение. Меня возили в Москву на рассмотрение моей кассационной жалобы. Судил меня судья Соловьев Юрий Александрович или Алексеевич, я точно не знаю. Председательствующий кассационной инстанции. Я ему пытался противопоставить свои доводы о судебных ошибках. Указывал на грубейшие нарушения норм УПК [14] . На всех стадиях процесса было много нарушений. Судья Соловьев все добросовестно выслушал, потом спросил: "У вас все?" – "Да". И он оставил приговор без изменения. Когда меня привезли обратно в колонию, я нашел комментарии к пленумам Верховного суда. Одним из авторов комментариев был именно этот судья Соловьев Ю. А. Самое интересное, что он комментировал пленум, делая акцент на недопустимости использования в уголовном судопроизводстве недоказанных доказательств. Я же ему на них указывал в кассационной инстанции! Где же он врал: когда писал комментарий или когда выслушивал меня?
– Есть выражение, что тюрьма тоже чему-то учит.
– Да чему она может научить? В этой зоне некоторые осужденные до сих пор играют в оперативников. Какие-то комбинации строят, под кого-то копают, чего-то роют, какие-то интриги… Потому что иного они и не умеют делать. Некоторое время я отбывал наказание в обычной бытовой зоне, в Пермской области. Я думал, что мне повезло попасть в зону на территории своего региона. Но прокурорская проверка сказала, что нельзя мне там находиться. Я категорически возражал, я хотел остаться там. Потому что от города моего было всего ничего и ко мне бы смогли приехать родные. И вот я хочу сказать, что на бытовой зоне интриг нет. Там даже попытки пресекаются. А если и происходит что-то, все это разруливается людьми, которые имеют в той среде определенный авторитет и кое-что в голове. На бытовой зоне в плане взаимоотношений между осужденными все намного проще. Если там кто-то захочет заплести интригу, он сто, триста раз подумает, каким это вылезет ему боком. Там больше ответственности. А в милицейской колонии ко всему этому более лояльное отношение. Поэтому в психологическом плане здесь очень тяжело находиться. Какое-то нормальное общение здесь может происходить только с очень узким кругом лиц, которых знаешь ты и которые знают тебя. Вот там нормальные отношения, доверительные, приятельские.
Просто убил
– Мне сидеть двадцать лет! – восклицает осужденный В. – Но я дал себе установку, что я не в зоне сейчас. Я нахожусь, допустим, в Шаолине, в каком-то спецподразделении: закрытая территория, огороженная колючей проволокой. И мы здесь будто бы к чему-то готовимся.