Даже если писатель и совершал туда фантастические вояжи, как герой его рассказа "Посещение музея", то это была другая страна - "не Россия моей памяти, а всамделишняя, сегодняшняя, заказанная мне, безнадежно рабская и безнадежно родная".
В этом главный набоковский парадокс. Одна Россия - всамделишная, сегодняшняя, но… которой не существует реально. Другая - существующая исключительно в его памяти и одновременно реальная и живая.
Первая версия "Других берегов" появилась в 1951 году на английском. В 1954 году вышел русский перевод книги, выполненный самим писателем. Переводить себя с английского на русский автор пробовал и до этого, и всегда это было мучительно трудно.
Телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливающиеся оттенки природы, все нежно-человеческое (как ни странно!), а также все мужицкое, грубое, сочно-похабное выходит по-русски не хуже, если не лучше, чем по-английски; но столь свойственные английскому тонкие недоговоренности, поэзия мысли, мгновенная перекличка между отвлеченнейшими понятиями, роение односложных эпитетов - все это, а также все относящееся к технике, модам, спорту, естественным наукам и противоестественным страстям - становится по-русски топорным, многословным и часто отвратительным в смысле стиля и ритма.
Поэтому русский вариант книги - это по сути не перевод, а вполне самостоятельное произведение. Вообще Набоков как переводчик - тема интересная сама по себе Вспомним хотя бы его ранние переводы из классики: Алиса у него стала Аней, и весь мир кэрролловских героев приобрел едва ли не пародийные черты русских народных сказок. Ну а Кола Брюньон под его рукой превратился в Николку Персика.
Книгу "Другие берега" трудно назвать мемуарами в прямом смысле этого слова. Скорее, это роман о себе. Может быть, такое сравнение и покажется кому-то несостоятельным, но я бы сравнил эту книгу с "Жизнью Арсеньева" Бунина. Да, книги разные, и эстетика их несхожа. Бунинская Россия - усадебная, закатная, полевая. У Набокова она совсем не такая - аристократически яркая, с линейками петербургских улиц и летними выездами на дачу. Но отношение к прошлому, к своей России, которой уже не будет и которая все равно реальнее настоящей, у обоих писателей одинаковое.
Русский язык Набокова богат и неповторим. "Живым, ручным существом" называл свой язык писатель. Но если внимательно приглядеться, писатель он сугубо рациональный. Проза его, как шахматная задача, - продумана, выверена, точна. Даже моменты иррациональные вставлены в нее из разумных соображений - чтобы разбавить логику и создать ощущение тайны.
Это не недостаток. Это признак высокого мастерства. Известно, что в своих идеальных текстах писатель намеренно допускал огрехи, чтобы не было ощущения олимпийской холодности и расчета. А шахматные композиции, прославившие его в мире шахмат, приравнивал к композициям стихотворным и даже выпустил в 1970 году сборную книгу шахматных задач и стихов, которую так и назвал - "Стихи и шахматные задачи".
Даже с Богом у писателя были собственные своеобразные отношения. Бог был для Набокова кем-то вроде шахматного гроссмейстера. Партнера сильного, уровня Капабланки, выиграть партию у которого неимоверно сложно, но уже в силу этой неимоверной сложности вступить в игру было делом профессиональной чести.
Влияние, оказанное Набоковым на литературу, огромно. Явный или не явный, след его мастерства легко отыщется у многих разноязычных писателей. Пример, который сразу идет на ум, - роман "Коллекционер" англичанина Джона Фаулза. Но сам Набоков неповторим. И открывая его страницы, всякий раз испытываешь несказанную радость встречи со свободным словом писателя.
"Душегубство и живодерство в детской литературе" А. Етоева
О содержании этого сочинения ничего говорить не буду, оно очевидно, а расскажу лучше об истории ее написания.
Ярчайшее событие моего детства - падение Тунгусского метеорита.
Самое яркое событие последнего времени - встреча и сотрудничество с митьковским издательством "Красный матрос".
Невероятно, но два эти внешне не близкие ни по времени, ни по масштабам события неразрывно друг с другом связаны. Дело в том, что историю с Тунгусским метеоритом я впервые узнал из прочитанного в детстве романа писателя Казанцева "Пылающий остров". От этой книги и еще от нескольких ей подобных берет начало моя детская страсть к той огромной части литературы, которая - и вполне справедливо - среди людей культурно продвинутых называется литературой 2-го сорта.
Все мое детство прошло под знаком литературы 2-го сорта. Слова "приключения" и "фантастика" были для меня святыми словами, как для верующего "Бог Отец" и "Бог Сын" в Символе христианской веры. У меня дрожали руки, когда в них попадал маленький томик из "Библиотечки военных приключений" с косой полосой на обложке. Любая книжка, название которой начиналось со слова "Тайна", прочитывалась мною мгновенно, правда, так же мгновенно и забывалась. Кстати, в этом, возможно, и заключалась притягательная сила литературы такого рода - ее скорая забываемость.
С тех пор прошло много лет. Мой круг чтения переменился. Но временами нападала тоска, и мне хотелось если не перечесть, то хотя бы отдать дань памяти, рассказать, написать, с кем-нибудь поделиться воспоминаниями о тех книжках детства, о которых, не вспомни я, никто уже никогда не вспомнит. Никакая история литературы этой литературой не занимается. Не существует истории массовой литературы. Лишь маргинальные упоминания о ней - в лучшем случае в снисходительном, а в основном - в уничижительном тоне. В библиотеках этих книг нет, у букинистов их практически не бывает, у современного читателя они не востребованы и потому не переиздаются.
Передо мной встал вопрос: как о них написать? Писать напрямую - не поймут, скажут: "Кому теперь эта макулатура нужна?" Поэтому пришлось пойти на обман, придумать хитроумную комбинацию. Опосредованно, через некий концептуальный прием, а именно через линию душегубства и живодерства, протащить эти книги - где в коротеньких выдержках, где в собственном пересказе - к читателю.
И помог мне в этом "Красный матрос". Вот поэтому те яркие впечатления жизни, о которых я рассказал вначале, так тесно друг с другом связаны.
P.S. Между прочим, если бы не название, моя книжка никогда не увидела бы читателя Единственное, на что клюнул издатель, - это ее название. Поэтому, дорогие авторы, к названиям своих сочинений подходите с особой строгостью. А то назовете роман каким-нибудь "Романом № 4", как попробовал это сделать писатель Сережа Носов, и хрен какому издателю вам удастся роман всучить. Слава Богу, Сережа Носов вовремя осознал ошибку и быстренько переназвал свой роман в "Грачи улетели".
P.P.S. Мне недавно в руки попалась книжка поэта Сергея Зубарева, изданная за свой счет в 1990 году в Воронеже. Называется она "Сквозь людоедство и пеплолёдство". Мое "Душегубство" вышло позже на десять лет, и попадись мне вовремя книжка Зубарева, я бы, конечно, никогда не взял для своей такого созвучного с "Людоедством" названия.
"Дьявол среди людей" С. Ярославцева (А. Стругацкого)
Давайте выпьем за хорошую книгу!
За умную, хорошую книгу грех не выпить. Как и за умного, хорошего человека.
Я помню осень в девяносто первом году, какой была в ту осень Москва - вся в мягких иглах облетающих лиственниц.
Мы пили коньяк, стоя в крематорской ограде, день был солнечный, пьяный - мы пили за умного, хорошего человека.
Прошли годы. Хороших, умных людей стало еще меньше. Их и всегда-то было немного.
Аркадию Натановичу повезло. Нет, не потому, что он здесь родился и выжил. Повезло - что, родившись здесь, он был таким, каким был.
Он прочитал много книг, много хороших книг, а человек, прочитавший много хороших книг, ни на какую кривую дорожку не съедет. Что там ни говори.
Как христиане меряют свою жизнь по Евангелию, так и хороший человек меряет шаги своего сердца по хорошим книгам.
Настоящее пространство жизни - это книга.
Книга всегда больше жизни. Всё меньше книги - жизнь, вселенная, солнце. Даже сам человек.
Вначале была Книга, - сказал великий писатель Бог.
Русский, не прочитавший "Капитанскую дочку", - это русский дурак.
Русский, не прочитавший "Приключения Гекльберри Финна" и "Трех мушкетеров", "Дэвида Копперфилда" и "Остров сокровищ" - это не просто русский дурак, это злой, чванливый русский дурак.
Я не говорю о том, что такого человека и близко нельзя подпускать к литературе - даже корректором.
Но я утверждаю, что такой человек - тайный, если не явный нацист. Во всяком случае, если, не дай Бог, до власти дорвется паучья свора русоволосых чернорубашечников, выбор этого человека будет ясно какой. И свой выбор он оправдает любовью к родине. Это он-то, не прочитавший "Капитанскую дочку"!
Вера есть облечение плотью вещей невидимых.
Неверие, к сожалению, тоже.
Абсолютная вера и абсолютное неверие приводит к одинаковым результатам.
В Германии начала века кто верил, что будет с ней в середине 30-х? Не верили. Нипочем не верили. И неверие обросло плотью.
Говорят: "Фашизм не пройдет!". Говорят: "У нас в России такого не выйдет. Мы же сами их били на Волге". А верно ли, не пройдет?
Давайте лучше верить в то, что пройдет. В то, что наши дети, десятки из тысяч наших детей, которые останутся живы, смоют пыль со своих сапог в теплых волнах Индийского океана.
Давайте верить и делать все, чтобы эта вера не обросла плотью.
И читать. Читать хорошие книги. И чтобы дети наши эти книги читали.
Давайте выпьем за умную, хорошую книгу!
Помянем Аркадия Натановича, доброго человека.
Дюма А.
- Да, Россия отстала в цивилизации от Европы, - передает Панаева сетования Тургенева в одной из его бесед с Некрасовым, - разве у нас могут народиться такие великие писатели, как Данте, Шекспир?
- И нас бог не обидел, Тургенев, - заметил Некрасов, - для русских Гоголь - Шекспир.
Тургенев снисходительно улыбнулся и произнес:
- Хватил любезный друг через край! Ты сообрази громадную разницу: Шекспира читают все образованные нации на всем земном шаре уже несколько веков и бесконечно будут читать. Это мировые писатели, а Гоголя будут читать только одни русские, да и то несколько тысяч, а Европа не будет и знать даже об его существовании!
Тяжко вздохнув, Тургенев уныло продолжал:
- Печальна вообще участь русских писателей, они какие-то отверженники, их жалкое существование кратковременно и бесцветно! Право, обидно: даже какого-нибудь Дюма все европейские нации переводят и читают.
Конечно, в этих словах обида звучит не за Гоголя В основном, Тургенев жалеет себя, жалеет ту выгоду, которую он мог бы иметь, переводись его сочинения на европейские языки, жалеет об упущенной мировой славе и малой вероятности ее в будущем…
Беседа эта происходила в 1852 году, а ровно через шесть лет этого "какого-нибудь" Дюма по приезде его в Россию те же самые литераторы едва не на руках носят.
Многие и сейчас, и раньше задаются и задавались вопросом: как это один человек за непродолжительную в общем-то жизнь смог столько всего написать? Действительно, число сочинений, вышедших из-под руки мастера, превышает несколько сотен. Резонны обывательские сомнения: а не работали ли на мэтра негры?
Привожу для сомневающихся умов выдержку из той же Панаевой:
Я полюбопытствовала узнать у секретаря - правда ли, что Дюма последние свои романы заказывал писать другим, маленьким литераторам, а сам только редактировал их.
- О нет! Когда я вел переговоры с ним о поступлении к нему секретарем, то имел счастье видеть, как он сочиняет свои романы. У него в загородном доме большой кабинет, он то ходит, то ляжет на турецкий диван, то качается в гамаке, а сам все диктует и так скоро, что его секретарь едва успевает писать. Я видел рукопись; в ней ничего нельзя понять; для сокращения вместо слов поставлены какие-то знаки. Секретарь испишет лист и бросит его на стол другому секретарю, который должен переписать, превратить знаки в слова. До дурноты доводит их мосье Дюма работой, встает сам рано и до двенадцати часов не дает передышки - все диктует; позавтракают, опять за работу до шести часов. И как только у мосье Дюма хватает здоровья! Ведь он каждый день обедает с компанией, потом едет в театр, потом ужинает до рассвета. Удивительный человек!
Когда Добролюбов однажды полюбопытствовал у Панаевой: "Что за личность Дюма?", та ему ответила так: "Интересного ничего не могу сообщить о нем". - "Однако какое он сделал на вас впечатление?" - не отступался от вопросов демократ-критик. "Он произвел на меня одно впечатление, что у него большой аппетит и что он очень храбрый человек", - сказала Панаева. "В чем он проявил свою храбрость?" - продолжал допрос Добролюбов. "Ел по две тарелки ботвиньи, жареные грибы, пироги, поросенка с кашей, - все зараз! На это надо иметь большую храбрость, особенно иностранцу, отроду не пробовавшему таких блюд…"
Е
Exegi monumentum
Идея коллекционировать памятники возникла не у меня. Ее подарил мне мой приятель Юра Степанов, когда мы вместе путешествовали по Вологодчине. Не тайна, что в советские времена в каждом городе, городке и поселке, в каждой местности нашей обширной страны непременным и классическим украшением были памятники Владимиру Ильичу Ленину. И чем больше и богаче был населенный пункт, тем обильней и монументальней устанавливались в нем памятники вождю. Это было мерилом любви народной и духовного полета администрации.
Плыли мы по реке Сухоне. Через Тотьму, Великий Устюг, мимо мертвых обезлюдевших деревень, останавливаясь у каждой пристани, чтобы взять на борт теплохода какого-нибудь дядьку с аккордеоном или выпустить на деревянный причал двух-трех школьников, возвращающихся из школы. Сухона - река медленная. Мы тоже никуда не спешили Устав прохлаждаться на палубе, сходили где-нибудь в Тотьме и оставались там до ближайшего теплохода, изучая местные нравы и загорая на речном бережку.
Целью нашего путешествия была Северная Двина. Мы рассчитывали добраться до Котласа, а оттуда плыть на Архангельск.
Я не буду останавливаться подробно на деталях нашего путешествия. Интересного было много. В Тотьме, в местной гостинице, мы любовались "Бурлаками на Сухоне", довольно точным и убедительным вариантом знаменитых репинских "Бурлаков". В Котласе, сходя с теплохода, мы попали в колонну зэков, этапируемых с пристани на вокзал. И так далее.
Разговор сейчас не об этом. Памятники. Началось это с Великого Устюга. Мы гуляли по городу, фотографировали себя на фоне шедевров архитектуры и рассматривали живописные виды.
Гуляли мы так, гуляли и вдруг на какой-то улице натолкнулись на удивительную картину. Представьте себе - забор, у забора невысокая будка, на будке массивный шар, весь в сетке меридианов и параллелей. А на шаре - кто бы, вы думали? - на шаре стоит Ильич. И если бы он просто стоял, так он еще при этом гудит. Серьезно, стоит Ильич и распространяет вокруг себя гудение. Это мы позднее сообразили, что памятник Владимиру Ильичу установлен на трансформаторной будке. Электрификация плюс советская власть в наглядном, так сказать, варианте. И будка, когда мы пригляделись, оказалась не просто будкой. Она была копией Мавзолея - в уменьшенных, конечно, пропорциях. Даже строгая надпись "ЛЕНИН" стилистически повторяла оригинал.
А годы были, сами понимаете, неспокойные. В стране тогда бесчинствовал диссидент. Всякие "свободные голоса" вещали о правах человека. В трамваях неизвестные личности под видом книжки Горького "Мать" "забывали" на последнем сиденье клеветнические опусы Солженицына. Неуловимые агенты Моссада распространяли антисоветские анекдоты.
Вот и мы, я и Степанов, чтобы нас не заподозрили в святотатстве, сфотографировались на фоне вождя и быстренько удалились с места. Тогда-то, уже в гостинице, и родилась замечательная идея - коллекционировать памятники. И первым экземпляром коллекции стал, естественно, великоустюжский Ленин.
Только не подумайте, ради Бога, что мы тайно сняли памятник с пьедестала, спрятали его в чемодан или под видом неподъемного собутыльника доставили, поддерживая под ручки, из Устюга в родной Ленинград.
Нет, чтобы составить коллекцию, достаточно одной памяти. Увидел сам, рассказали другие, прочитал о памятнике в газете. Так и создавалась коллекция, совсем не занимая жилплощади и не выталкивая никого из квартиры.
Второй экспонат в коллекцию добавил мне город Котлас. И опять это был Ильич. Огромный, угольно-черный, он встретил нас на площади над рекой, когда мы поднимались на берег. Символ свободы Африки. Или венецианский мавр Единственное, что выдавало его причастность к европейской цивилизации, это знаменитая рабочая кепка.
Интересный памятник Ильичу установлен в Новокузнецке. Вождь стоит посередине фонтана, и по кругу от него из воды высовываются металлические лягушки. А из пасти каждой по Ленину бьет тоненькая струйка воды. Простенько, но с изюмом, как выражаются герои Аксенова.
В коллекции есть не только Ленины, есть и Сталины. История их напоминает ночной кошмар - когда идешь по гулкому подземному коридору, а навстречу из провала дверей вышагивает безмолвным строем каменная процессия двойников.
Шутка в том, что все это не ночной кошмар. Это было на самом деле И не с кем-нибудь, а лично со мной.
Работал я тогда в Эрмитаже. И однажды, не помню уже зачем, меня и пару других "обозников" послали в эрмитажный подвал. Понятие "эрмитажный подвал" - загадочное и очень зыбкое. Оно из того же ряда, что и легендарные пещеры Лихтвейса, критский лабиринт царя Миноса или истоки реки Амазонки. То есть многие что-то слышали, но толком никто не знает.
По сути, эрмитажный подвал - это сетка сообщающихся сосудов, наполненных предметами и явлениями.
Где-то здесь под плитами пола лежит тонкая золотая пластина, положенная когда-то на счастье при закладке дворца.
Здесь живет призрак террориста Халтурина; его видели не однажды то крадущимся с адской машиной, то прячущим под полу халата упаковку с надписью "Динамитъ".
И подобных "здесь" в эрмитажном подвале столько, что на все не хватит чернил.
Итак - послали нас однажды в подвал. Вел нас местный Дерсу Узала, великий мастер такелажных работ и бригадир всех эрмитажных "обозников" Валерий Кобылин-старший. Фонарик в его руке выхватывал из подвальной тьмы то какого-нибудь сантехника дядю Лешу, прикорнувшего на мохнатом ватнике в ожидании ближайшей получки, то фрагменты Пергамского алтаря, позаимствованные среди прочих трофеев из собрания Дрезденской галереи. Под ногами визжали кошки, огромные подвальные пауки провожали нас печальными взглядами. Идти было зябко и неуютно, и вовсе не от подвальной сырости. Если бы не Кобылин-старший, неизвестно какими жертвами обернулся бы нам этот поход. Сколько мы шли, не помню. Кажется, очень долго. И вот рука бригадира отпирает стальную дверь, яркий свет фонаря наполняет каменную пещеру… А дальше - чистый сюрреализм.
Помните песню Галича: "Вижу, бронзовый генералиссимус шутовскую ведет процессию"? Здесь было то же самое. Бюсты, памятники, мрамор, бронза, гранит. И все - одному божеству. Все - "великому Сталину". От югославских коммунистов, от команды рыболовецкого траулера, от пионерской организации города Луга…