О Волынском живо вспоминает Владислав Ходасевич в своих очерках о петроградском Доме Искусств 1921-22 года: "Аким Львович Волынский был человек умный, но ум у него был взбалмошный, беспорядочный - недаром в конце его мысль запуталась где-то между историей религии и историей балета. В молодости он сильно пострадал от каких-то интриг, и в нем осталась глубокая уязвленность, к тому же питаемая тайной неуверенностью в себе, запрятанною в душе опаскою, что, может быть, враги, некогда объявившие его ничтожеством, были правы". Ходасевич рассказывает, как Волынский явился однажды к себе в Дом Искусств с совершенно безумным видом и с газетой в руке. Когда к нему зашел Ходасевич и спросил о чем-то, Волынский сказал: "Простите. Я слишком взволнован. Мне нужно побыть одному, чтобы пережить то, что свершилось". Свершилось же то, что в еженедельной газетке "Жизнь искусства" появилась первая за много лет хвалебная статья о нем, написанная Мариэттой Шагинян. "Он ходил с газетой по всему Дому Искусств, всем показывая и бормоча что-то о нелицеприятном суде грядущей России. Смотреть на него было жалко. Бледная улыбка славы лишила его душевного равновесия". Так заканчивает Ходасевич свои записи о Волынском.
Умер Аким Волынский в 1926 году.
"Воспоминания" А. Григорьева
О поэте Аполлоне Григорьеве современный читатель в основном знает по его "Венгерской цыганочке" ("Басан, басан, басаната…"), столь удачно осовремененной Александром Галичем, да по картине Перова "Бобыль", на которой в образе запойного гитариста изображен запойный поэт Григорьев.
Вообще поэтам с фамилией Григорьев в жизни никогда не везло. Стоило им более-менее утвердиться в литературе, как тут же вылезал из своей пещеры зеленый колдун Алкоголь, и они за бутылку водки и хвост селедки отдавали ему талант, здоровье, а зачастую и саму жизнь.
Два питерских однофамильца Аполлона Григорьева, покойный Олег и здравствующий Геннадий, тому пример. (Диму Григорьева в расчет не беру, алкоголю тот предпочитает более экзотические способы умерщвления плоти.)
"О как мы тогда пламенно верили в свое дело, какие высокие пророческие речи лились, бывало, на попойках из уст Островского, как сознательно, несмотря на пьянство и безобразие, шли мы все тогда к великой и честной цели", - вспоминает Григорьев свои молодые годы, проведенные в богемных тусовках Замоскворечья.
Ударные слова в этой цитате все же "пьянство", "безобразие" и "попойки", а не "высокие" и "пророческие". Я-то знаю, я-то сам бессчетно участвовал в подобных мероприятиях, когда мера выпитого многократно перевешивает меру сказанного высоким штилем.
Что-то меня зациклило на теме пьянства в русской литературе. Пора бы уж перейти и к собственно литературе. Так вот, поэт Аполлон Григорьев, постоянно мечущийся между раем и адом, более принадлежит к раю. И не только потому, что это он первый ввел в оборот такие понятия, как "почва", "почвенничество". Григорьев, как до него Пушкин, примирил жизнь и литературу, сделал их в своем творчестве неразделимыми, как Бог Отец и Бог Сын.
В заключении повторю все того же Розанова, которого готов цитировать постоянно: "Среди людей ему жилось плохо. Но у Бога ему хорошо".
"Воспоминания" Н. С. Хрущева
Мне было лет шесть или семь, когда в стране разыгралась великая битва за кукурузу. Я хорошо помню, как возле дверей булочной на углу проспекта Маклина и Прядильной улицы подвешивали на стене на веревочке черствый десятикопеечный батон из кукурузной муки и писали под ним мелом: "Русское чудо". Кто не знает, "Русское чудо" это был такой популярный документальный фильм о достижениях нашей страны. Вечерами на коммунальной кухне наш сосед-инвалид материл почем зря "Никиту" и пел какие-то про него куплеты, из которых я запомнил только две строчки: "…Чтобы лысый пидарас не угнетал рабочий класс".
То есть люди рабочие чувствовали при нем себя оскорбленными и униженными. Еще бы: после временного обилия середины 50-х получить в результате хлеб из кукурузной муки, черствеющий прямо у тебя на глазах.
Чувствовала себя оскорбленной и художественная интеллигенция. Действительно, человек, открыто разоблачивший культ Сталина и подаривший людям надежду на переоценку культурных и социальных ценностей, устраивает настоящую "охоту на ведьм" в лице художников-абстракционистов и им сочувствующих.
Чем-то, по-моему, Никита Сергеевич напоминает нынешнего белорусского премьера А. Лукашенко. Тот так же способен сорвать в запале с ноги ботинок и грохнуть им о трибуну на Совете ООН. Не говорю, что это хорошо, но это говорит о характере. Лучший памятник Никите Сергеевичу (и, кстати, единственный уцелевший) - это его надгробие на Новодевичьем кладбище работы Эрнста Неизвестного. Левая половина - белый мрамор, правая половина - черный. Два начала - божеское и дьявольское без всякой золотой середины.
Врангель Н.
Помните популярную советскую песню времен Гражданской войны:
Белая армия, черный барон
Снова готовят нам царский трон?..
Так вот, барон Николай Николаевич Врангель был родным братом того самого генерала Врангеля, возглавившего белое движение на юге России и бешено ненавидимого большевиками, о котором поется в песне. К брату и военной линии в семье Врангелей Николай Николаевич имеет малое отношение. Всю свою недолгую жизнь (1880–1915) Н. Н. Врангель занимался русским искусством, его современностью и историей. Род Врангелей нес в своих жилах арабо-негритянскую кровь и вел свое происхождение от "арапа Петра Великого", таким образом состоя в родстве с Пушкиным и Ганнибалом. Это проявлялось и во внешнем облике семейства Врангелей.
"Что-то арабское было и в Коке (Николае Врангеле. - А.Е.), и не только в смуглости лица и в каком-то своеобразном блеске глаз, но и в сложении, во всей его повадке, в его чрезвычайной живости и подвижности, в чем-то жгучем и бурном, что сразу проявлялось, как только он чем-нибудь заинтересовывался, да и в манере относиться к людям не было ничего славянского или германского, скандинавского, словом - арийского или европейского".
Так описывает облик Врангеля Александр Бенуа.
Главным детищем Николая Врангеля были "Старые годы", ежемесячный журнал для любителей старины. Хотя инициатором этого издания был художник В. Верещагин, а издателем и финансистом П. Вейнер, душой журнала был Николай Врангель, и основная масса статей писалась именно им.
"В своей неистовой деятельности он был совершенно бескорыстен, - отмечает А. Бенуа главную человеческую черту барона Н. Врангеля и добавляет: - Это был дилетант в самом благородном понимании слова: он служил искусству для искусства".
Умер Врангель от острого воспаления почек во время Первой мировой войны, служа добровольцем на санитарном фронте.
"В этом отношении, - пишет А. Бенуа, - судьба оказалась милостива к Врангелю - она не дала ему увидеть всю мерзость запустения и крушение всего нашего мира. Он не познал и этого чувства никчемности, выброшенности за борт, которое отравило нам жизнь с самого 1917 года".
"Вселенная, жизнь, разум" И. Шкловского
Бенедикт Сарнов в своей книге "Перестаньте удивляться" рассказывает следующую удивительную историю о великом астрофизике Иосифе Шкловском.
Оказывается, если бы не знаменитое дело врачей-убийц, никогда не стать бы Иосифу Самуиловичу всемирно знаменитым ученым.
Знаменитым же Шкловский стал благодаря открытию электромагнитной природы звездного излучения.
Дело происходило так (естественно, по Бенедикту Сарнову). 4 апреля 1953 года Шкловский вышел из дома, терзаемый двумя мыслями. Первая - о Крабовидной туманности. Почему ее излучение по всем полученным в результате исследований параметрам не является тепловым. Вторая мысль - вот явится он сейчас в университет и увидит себя в списке уволенных по причине еврейского происхождения. Стоит Шкловский на остановке, думает, ждет трамвая и случайно натыкается взглядом на свежий номер газеты "Правда" на стенде рядом с собой. А там - на первой странице - сообщение, что врачи-убийцы никакие, оказывается, не убийцы, просто вышла, как говорится, ошибочка, и отныне принадлежность к еврейской нации не является государственным преступлением. Вот тогда-то в голове у ученого и отщелкивается запирающая задвижка. Ну, конечно, излучение не тепловое, мгновенно соображает Шкловский. Конечно, это радиоизлучение. Затем он вскакивает на площадку трамвая и, пока едет до Воробьевых гор, в уме просчитывает свою гипотезу.
Так случилось одно из главных открытий в астрофизике XX века.
Ну а второе его открытие - что оба спутника красной планеты построены марсианами - после полета к Марсу американского "Маринера" пришлось отменить. Подгадили нашему академику пройдохи-америкосы, а ведь могли бы и подыграть - закатили же в 1969 году мировое шоу с высадкой Армстронга и Олдрина на Луну, отснятое, как позже выяснилось, в Голливуде.
"Всемирная литература" В. Шинкарева
Тот самый идеолог митьковщины, написавший все главные сочинения, освещающие это общественное явление, Шинкарев - человек заметный: и в живописи, и в литературе, и с виду. Сам высокий, широкоплечий, статный, именно такой художник как Шинкарев и мог взяться за исполинский проект под названием "Всемирная литература".
Проект этот заключается в следующем: берется литературный текст, к примеру, "Илиада" Гомера, и переводится на язык живописи. Таких переложений-перелицовок в альбоме Шинкарева шестнадцать, причем не все из них высокая классика. Есть здесь вещи не столь известные, во всяком случае в мировом масштабе, - "В лесу родилась елочка", например. Или народный гимн северного народа фижмы.
Сложность дела, задуманного художником, состоит в том, что ему нужно не проиллюстрировать книгу, как делали до него другие, а выделить в книге главное и перенести это в цвете на полотно.
Сам художник комментирует свое дело так: "Механизм перевода прост: пишу до тех пор, пока ощущение от картины не совпадет с ощущением от литературного произведения. Во многих случаях я его и не перечитывал - ведь тогда это будет "изучение", и пыльца ощущения сдуется".
"Выбор катастроф" А. Азимова
Прихожу я к своему приятелю Рукавицыну, захожу в квартиру и ужасаюсь. Стены голые, вокруг запустение, даже комнатное растение кактус, предмет гордости и любви хозяина, стоит грустное в горшочке на подоконнике с облетевшими от грусти иголками. Сам хозяин сидит на кухне, и лицо у него не веселее кактуса. Я спрашиваю:
- Рукавицын, ты болен?
- Я не болен, - отвечает приятель, вынимает из-под чайника книжку и со вздохом передает мне.
- Айзек Азимов. - Я пожимаю плечами. - Ну, про роботов, нашел о чем горевать.
- Про каких таких, к черту, роботов! Про бессмысленность нашей жизни.
И загибая на руках пальцы, Рукавицын начинает перечислять все беды, которые неминуемо обрушатся на голову человечества и истребят его на хрен к едрене-фене.
Пальцев на руках не хватило, потому как бед оказалось ровным счетом 15 - от гибели Вселенной до тотального мирового голода как следствия перенаселенности планеты.
- Так что работай не работай, поливай кактус не поливай, все одно - хана, - сказал Рукавицын и задумчиво посмотрел на меня.
- Слушай, - он почесал в затылке, - а ведь это хороший повод устроить небольшие поминки. По человечеству. Ты как, за?
В глазах его запрыгали огоньки. Я понял, что на ближайшее время гибель человечества отменяется и полез в карман за бумажником.
Г
Газданов Г.
Эмигрант эмигранту рознь. Если Бунин, Зайцев и Осоргин до конца своих дней писали исключительно о России, то Газданов о родине, которую покинул в 16 лет, писал мало. Исключение - рассказы и "Вечер у Клэр", первый роман писателя, где в ретроспективе показаны жизнь и мытарства молодого солдата добровольческой белой армии, - роман, основанный на собственном коротком, но страшном опыте автора.
"Я плохо и мало знаю Россию, т. к. уехал оттуда, когда мне было 16 лет; но Россия моя родина, и ни на каком другом языке, кроме русского, я не могу и не буду писать", - писал он Горькому из Парижа в 1930 году.
Прозу Газданова сравнивали с прозой Набокова (тогда Сирина) и Марселя Пруста.
Здесь позволю себе короткое отступление о так называемом сравнительном методе в литературной критике. Когда человеку, пишущему о книге, сказать о ней нечего, но сказать надо (за рецензии платят деньги), тогда он и прибегает к вышеупомянутому методу, т. е. начинает сравнивать книгу с произведениями уже существующими и как-то себя зарекомендовавшими. При этом, если критик сравнивает автора, например, с Прустом, самого Пруста критику знать вовсе не обязательно, про Пруста, его стиль, манеру и прочее написаны десятки исследований. Метод Пруста - метод импрессионистического письма, запись мгновенных впечатлений, и если у сравниваемого автора обнаруживается что-нибудь сходное, то критик смело напишет: "в манере Пруста". Причем достаточно расставить те или иные акценты, как статья (рецензия) становится или положительной или отрицательной: "в лучших традициях" такого-то (Пруста, Гоголя, Достоевского…) или "слепо следует манере" такого-то (список тот же).
На примере Газданова в очередной раз убеждаешься, что во все времена критика, даже благожелательная, необъективна.
Все, написанное словами, сопоставимо. И когда все активно стали искать истоки Гайзданова в Прусте, вдруг выяснилось, что Пруста тот не читал вообще. Конечно, опытный критик вывернется и начнет рассуждать о незримых течениях духа и неисповедимых путях искусства, по которым независимо от писателя одни и те же идеи перемещаются от автора к автору.
Но почему-то про самобытность начинают вспоминать лишь тогда, когда писатель лежит в могиле - под небом Франции ли, России, неважно какой страны.
Гайдар А.
Мне Гайдар нравится - просто потому, что нравится, вот и все.
"Жил человек в лесу возле Синих гор", - разве плохой писатель может так начать книгу?
А все это "советское" - "несоветское", "наше" - "не наше" - дурость и блажь, и блажные дураки те, кто такое деление принимает. За хорошие книги, неважно, когда написанные - при советской власти, при несоветской, - стыдиться стыдно - извините за тавтологию.
Жизнь и творчество этого "писателя от природы" (определение мое. - А.Е.) было не таким уж безоблачным, как о нем писали в прежних гайдаровских биографиях. То есть, понятно - бои, контузии, в двадцать лет увольнение "в бессрочный отпуск" из Красной Армии, без которой сын комдива Гайдар жизни своей не мыслил, - одно это добавит всякому на лицо морщин.
Но были и другие печали, о которых в биографиях не рассказывали. А именно - цензурные ножницы, режущие по-живому художественную кожу произведения в зависимости от перемены климата.
Вот случай, о котором сообщает историк отечественной цензуры Арлен Блюм. Он сравнивает известный рассказ писателя "Голубая чашка" в варианте 1936 и 1940 года.
1936: "Есть в Германии город Дрезден, и вот из этого города убежал от фашистов один рабочий, еврей…"
1940: "Есть за границей какой-то город, и вот из этого города убежал один рабочий…"
1936: ""Дура, жидовка! - орет Пашка. - Чтоб ты в свою Германию обратно провалилась!" А Берта дуру по-русски хорошо понимает, а жидовку еще не понимает никак. Подходит она ко мне и спрашивает: "Это что такое жидовка?" А мне и сказать совестно. Подождал - и вижу: на глазах у нее слезы. Значит, сама догадалась… Я и думаю: "Ну погоди, приятель Санька, это тебе не Германия, с твоим-то фашизмом мы и сами справимся!""
1940: "Дура, обманщица! Чтоб ты в свою заграницу обратно провалилась! А Берта по-русски хорошо понимает, а дуру и обманщицу еще не понимает никак. Подходит ко мне и спрашивает: "Это что такое дура?" А мне и сказать совестно… Я и думаю: "Ну погоди, приятель Санька, с твоим-то буржуйством мы и сами справимся!""
Все понятно: в 1936 году Германия была стране Советов врагом, а в 1940, после пакта Молотова - Риббентропа, стала лучшей ее подругой.
В послесловии к "правдинскому" изданию ранних повестей Гайдара (сборник "Лесные братья", М.: Правда, 1987) рассказывается история первых публикаций повести "Р.В.С.".
Когда в июне 1926 года повесть вышла в Госиздате, в Москве, Гайдар, прочитав напечатанное под его именем издание книги, отрекся от этого "сочинения", и его "отречение" тогда же напечатала "Правда". Вот оно:
Уважаемый товарищ редактор! Вчера я увидел свою книгу РВС - повесть для юношества. Эту книгу теперь я своей назвать не могу и не хочу. Она дополнена чьими-то отсебятинами, вставленными нравоучениями, и теперь в ней больше всего той самой "сопливой сусальности", полное отсутствие которой так восхваляли при приеме госиздатовские рецензенты. Слащавость, подделывание под пионера и фальш проглядывают на каждой ее странице. Обработанная таким образом книга - насмешка над детской литературой и издевательство над автором.
Арк. Голиков-Гайдар.
Прав был Александр Сергеевич, который нашу отечественную цензуру только с "дурой" и рифмовал.
География
Кажется, что может быть обыденнее и проще географической науки. Все белые пятна на карте мира уже давно закрашены в соответствующие цвета. Все дороги, реки, болота, моря, пустыни пронумерованы, классифицированы и внесены в реестр. Но вот открываю недавно в ЖЖ страницу Мирослава Немирова и там читаю:
Самая ‹…› река в Казахстане - это река Куланотпес ("Кулан не пройдет"), которая впадает в озеро Тениз с юго-востока. Так как она со снеговым питанием, то после половодья уровень там сильно падает, но в озеро впадает река Нура с северо-востока, и, если у Нуры очень большой расход, то иногда, из-за малого уклона, река Куланотпес течет в обратную сторону.
Многоточием в угловых скобках я засекретил неприличное слово, но даже это нисколько не умаляет удивления от подобного сообщения! Река, текущая то вправо, то влево - это, согласитесь, не слабо!
А как вам нравится озеро, которое перемещается, меняя свое расположение каждые три года, так что нет никакой возможности изобразить его на географической карте? Вот сообщение Екатерины Таратуты на эту тему: "Оно (это озеро. - А.Е.) велико, но лодки по нему не ходят, потому что его вода такова, что пропитывает любую лодку в считанные минуты, как ее ни смоли. Пить эту воду нельзя, и тот, кто хочет не умереть в тех краях от жажды, должен уметь проглатывать лошадиную кровь". Добавлю для любознательных, что государство, где находится это озеро, называется Крорайна, или Кроран, части же его называются Чалмадана, Нина и Сача.