Аркадий Эммануилович Мильчин (1924–2014) – имя, знакомое каждому, кто имеет отношение к издательскому делу. Мильчину принадлежат многочисленные пособия по редактированию и справочники для редакторов и авторов. Кроме того, он в течение двух десятков лет был главным редактором московского издательства "Книга", продукция которого давно стала классикой. "Человек книги" – воспоминания А.Э. Мильчина о семье, о детстве, об учебе в Полиграфическом институте и, главное, о работе в издательствах "Искусство" и "Книга", о советской цензуре, о том, как советские начальники пытались руководить культурой. Но это не просто мемуары, а мемуары редактора, поэтому автор постоянно размышляет о том, что такое редакторский труд, в чем его смысл.
Содержание:
В. А. Мильчина - Вместо предисловия 1
О себе, о семье, о войне 2
Жизнь редактора 15
Мое авторство 109
Приложение 137
Фотографии 144
Примечания 145
Аркадий Эммануилович Мильчин
Человек книги. Записки главного редактора
В. А. Мильчина
Вместо предисловия
Название, стоящее на титульном листе этой книги, придумано, конечно, не самим ее автором, моим отцом Аркадием Эммануиловичем Мильчиным (хотя он в самом деле в 2005 году был награжден премией "Человек книги"). Одной из главных его черт была огромная скромность, которая может показаться даже "самоуничижением паче гордости" – но только тому, кто не знал моего папу лично. В публикуемых записках есть пронзительное размышление – отрывок из его письма коллеге и другу В.Т. Кабанову, написанного сразу после папиного восьмидесятилетия, когда он получил немало поздравлений, услышал немало добрых слов и, казалось бы, мог быть доволен самим собой и тем, что сделано. "Я все время задаю себе вопрос, – пишет папа, – успехам своим "Книга" обязана прежде всего Кравченко (без него их быть не могло), Троянкеру (без него прославленных своим оформлением книг тоже быть не могло), Громовой (без нее в издательство не пришли бы многие авторы, чьи книги принесли издательству успех). А была ли в этих успехах какая-то моя роль?"
Этот вопрос папа задал Аркадию Товьевичу Троянкеру, знаменитому главному художнику "Книги", который вместе с коллегами-единомышленниками создал визуальный облик изданий "Книги". Троянкер этот вопрос не забыл. После папиной смерти я получила от него письмо: "Я знал Аркадия Эммануиловича с середины 70-х годов. А с 1981 года я имел честь общаться и работать с ним вместе в издательстве "Книга". Это были нелегкие времена, и для него особенно. Он всегда был для меня примером высокого профессионализма и безукоризненной порядочности. <…> Однажды, уже много лет назад, он мне позвонил и задал абсолютно неожиданный вопрос: "Аркадий Товьевич, – спросил он, – как вы думаете, я был хорошим главным редактором?" – "Лучшим!" – ответил я".
Таким этот разговор запомнился Троянкеру. Но в папиной памяти он запечатлелся совсем иначе: "На мой странный вопрос он сказал, что вкратце может ответить сразу. Что-то вроде того, что интеллигентность, культура, содержание выпускаемых книг. Очень общо и несопоставимо с его и Кравченко вкладом. Хотя, может быть, этого вполне достаточно, и нечего мне трепыхаться".
Думаю, что если даже Аркадий Товьевич не сформулировал в реальном разговоре свой ответ так четко, как в письме ко мне, то лишь потому, что вопрос в самом деле показался ему совершенно диким. Ибо только сам Мильчин мог усомниться в том, что – при всех заслугах Владимира Федоровича Кравченко как администратора, самого Троянкера как главного художника и Тамары Владимировны Громовой как инициатора многих замечательных книг, "эмблематических" для издательства (Эйдельмана, Лотмана и многих других авторов), – "Книга" на протяжении двух десятков лет оставалась одним из лучших издательств Советского Союза благодаря ему, Мильчину. И он имел абсолютно все права почивать на лаврах как поэтому, так и потому, что благодаря своим книгам о редактировании сделал нашу фамилию нарицательной, стал "справочником". Недаром – и это не анекдот – в городе Тюмени у его внука и моего сына Кости спросили: "А это правда, что вы внук справочника?" А какой-то неизвестный блогер в 2002 году так отозвался о "Справочнике издателя и автора": "Лучшая книга по дизайну интерфейса, имеющаяся сейчас на русском языке. Написал ее полубог Мильчин". Но папа все равно сомневался в том, что казалось очевидным огромному множеству людей – от сотрудников "Книги" до многочисленных редакторов в России и даже за ее пределами. После его смерти в интернете встречались такие фразы: "Умер великий Мильчин" или "Умер великий редактор", – но сам он себя великим, конечно, не назвал бы. В его архиве хранится выписка из стенгазеты факультета повышения квалификации Московского полиграфического института; слушатели папиных лекций написали о нем такой стишок:
Интеллигентный человек,
Он ненавязчив, ничего не утверждает.
"По-моему" иль "может быть" -
За то его и уважают.
Именно из-за скромности, из-за того, что он не считал себя литератором, папа, я думаю, так долго не решался писать записки о своей жизни. Он сам рассказал в начале этих записок, как и по чьему настоянию этим занялся. Ему было трудно начать говорить о себе. А мне еще труднее писать о нем. Писать о собственном отце, да еще когда так немного времени прошло с его смерти, – занятие сомнительное. Говорить хорошее – а ничего другого я о нем сказать не могу – вроде бы не мое дело; об этом должны рассказывать люди не столь близкие (некоторые из их воспоминаний приведены в конце книги), а мне расхваливать его – неловко. Анализировать творческий путь – тем более не мое дело, об этом должны высказываться историки книги и теоретики редактирования.
Я могу сказать, что он был замечательным отцом: любящим, внимательным, заботливым, совершенно не авторитарным (кстати, таким же примирителем, по признанию многих сотрудников и авторов, он выступал всегда и в издательстве), увлекающимся партнером по играм (пока я была еще маленькой) и заинтересованным слушателем и читателем моих статей и переводов (когда я выросла). И точно таким же товарищем по играм, а потом читателем и собирателем библиографии статей и рецензий он стал для своего внука Кости. Я всегда понимала, что мне невероятно повезло и я нахожусь в привилегированном положении – и не только потому, что я росла в окружении купленных папой книг (наша немаленькая библиотека началась с тяжеленных крупноформатных гослитиздатовских однотомников 1946–1947 годов, которые папа покупал, когда еще учился в Полиграфическом институте), но еще и потому, что я могла не затруднять себя изучением "справочников автора". Мой справочник жил за стеной, и когда мне нужно было узнать, как все-таки по самым последним библиографическим правилам следует оформлять, например, ссылку на собрание сочинений: Собр. соч. в 9 т., Собр. соч. В 9 тт. или еще как-нибудь, – я просто шла в соседнюю комнату и задавала вопрос. И надо сказать, что до самого последнего времени папе эти вопросы доставляли огромное удовольствие (когда перестали – стало ясно, что дело плохо и болезнь побеждает). Он настолько любил все имеющее отношение к изданию книг, что разрешить какую-нибудь проблему, связанную с оформлением титульного листа или с работой над оглавлением (или содержанием – ведь папа твердо знал, чем одно отличается от другого), было для него все равно как съесть мороженое в жаркий день. Когда еще не вошел в употребление компьютерный набор, папа обожал "гонять строки" – сейчас, видимо, уже не всякий поймет, что это такое; речь шла о том, чтобы чисто техническим путем, не сокращая и не дописывая, ужать текст и убрать одну строку или, наоборот, разогнать его так, чтобы получить лишнюю строку. А с каким удовольствием он составлял каталог нашей домашней библиотеки – кстати говоря, в сочиненных им пособиях добрая половина примеров того, "как надо" и, в основном, "как не надо" делать книги, взята именно оттуда, из книг, стоящих в наших книжных шкафах. Работа шла параллельно: он заносил на карточку (дело происходило еще в докомпьютерную эпоху) библиографическое описание книги (разумеется, в соответствии с самыми последними стандартами) и заодно рассматривал ее с точки зрения удобства для читателя, и если книга была неудобная, его это страшно огорчало. И еще сильнее огорчало его то обстоятельство, что, сколько бы он ни писал своих справочников и "книговедческих рецензий", сколько бы ни напоминал, например, что "слепой" колонтитул с названием книги, повторяющийся на пяти сотнях страниц, – бессмысленная трата бумаги и краски, издатели в большинстве своем продолжали действовать так же нефункционально, как раньше. Получалось, что вся его работа никому не нужна. И поэтому, когда какая-нибудь дама-редактор говорила мне что-нибудь вроде: "А вы случайно не дочь Мильчина? Да? Передайте ему, пожалуйста, что мы без его справочников шагу не можем ступить", – я всегда радостно ему это пересказывала. А он недоверчиво пожимал плечами. Последняя такая поклонница папиного творчества подошла ко мне на церемонии вручения премии "Нос" в январе 2015 года. "Я все книги выбросила, оставила только справочник вашего папы; а больше ничего и не нужно", – сказала эта темпераментная дама. Я так растерялась, что даже не спросила, как ее зовут. А папе этого рассказать уже нельзя…
Несколько слов о настоящем издании. Основная часть мемуарных текстов, написанных папой, посвящена его профессиональному становлению как редактора и его работе в издательствах "Искусство" и "Книга". Представляется, что именно эта часть наиболее интересна для современного читателя – и того, кто профессионально интересуется редактурой и историей книжного дела, и того, кому интересна история позднесоветской жизни в целом (это пояснение, кстати, тоже папина школа: он всегда учил, что в аннотации на книгу должно быть разъяснено, кому и зачем она может понадобиться). Но сами записки, оставленные папой, включают и другие разделы, где он пишет о своем характере, о детстве, о родителях, о довоенной жизни в Запорожье, о школьных друзьях, о собственных мытарствах во время войны. Эти главки не только объясняют, каким образом мой папа оказался инвалидом войны, не успев побывать ее участником, но и показывают его как человека – стеснительного, терпеливого, любознательного, наблюдательного, внимательного к окружающим. Некоторые страницы носят, на мой взгляд, слишком личный характер и всеобщего интереса не представляют, поэтому я сделала из первой части выборку, оставив то, что показалось мне самым любопытным и важным. Мои пояснения в тексте и примечаниях выделены курсивом.
Эта первая часть – "обычные" мемуары. А дальше начинаются мемуары не совсем обычные. Потому что рассказ о жизненных обстоятельствах (учился, женился и т. д.) постепенно переходит в рассказ об отредактированных, написанных, задуманных статьях и книгах. Именно о них папе хотелось рассказать в первую очередь, рассказать с опорой на документы – официальные бумаги, собственные рабочие записи, а главное, свою переписку с Олегом Вадимовичем Риссом, многолетним "эпистолярным другом" и главным советчиком. Папины письма к Риссу – это замена дневника, которого он никогда не вел. А одновременно – своеобразная хроника работы издательства "Книга", которому папа отдал двадцать лет жизни, и хроника собственного авторства – сочинения статей, монографий, справочников о редактуре и корректуре. Его записки можно было бы назвать "Моя жизнь в "Книге" и в книгах". Но это, пожалуй, звучало бы чересчур высокопарно. Все-таки более подходящее название – "Человек книги. Записки главного редактора".
О себе, о семье, о войне
О себе и о семье
Что побудило меня писать записки и зачем я стал их писать
Долго колебался, стоит ли затевать такое сложное дело, но затем все же стал писать, а вот теперь даже сел за компьютер.
Начала меня подталкивать к этим запискам моя дочь Вера. Слушая кое-какие мои любопытные издательские истории, она не раз говорила: "Почему бы тебе об этом не написать?"
Затем Наталья Евгеньевна Петряева, познакомившись с краткой моей биографией, посланной ей в Киров по ее просьбе (она хотела побольше узнать обо мне), написала мне: "Боже мой, неужели Вы не пишете мемуаров?! Ведь Вам есть что рассказать, и Вы знаете, как рассказать не только о книгах, но и о людях, их делающих". Эти слова Наталья Евгеньевна написала после того, как прочитала еще и беседу со мной в журнале "Книжное дело" (1994. № 1). Наталья Евгеньевна – врач, дочь известного книговеда и краеведа Евгения Дмитриевича Петряева, взявшая на себя руководство кружком вятских библиофилов после его кончины. С ней я познакомился на Первых Петряевских чтениях в Кировской областной библиотеке, после чего между нами завязалась переписка, оборвавшаяся с ее смертью.
И я понемногу стал кое-что записывать через пень-колоду, но с большими перерывами, отвлекаясь на текущие статьи по своей специальности. Все же именно дочери и Наталье Евгеньевне я обязан тому, что написал около десяти очерков-воспоминаний о курьезных эпизодах из жизни издательства "Книга", которые согласилась напечатать редакция журнала "Знамя" и напечатала их в № 2 за 2000 год. Очерки удостоились похвалы такого взыскательного человека, как соавтор моей дочери в ряде работ А.Л. Осповат.
Затем на семейном праздновании моего дня рождения (отмечали 75-летие) мой троюродный племянник Яша Каллер очень горячо, с большим эмоциональным напором настаивал на том, чтобы я обязательно записал то, что помню, хотя бы для того, чтобы родные (в частности, он) могли познакомиться с подробностями моей жизни. Он снова заставил меня задуматься, и я стал наводить порядок в разрозненных записях.
Однако когда у меня появлялась возможность публиковать статьи и книги на профессиональные темы, я откладывал записки в сторону. Все же мне казалось, что эти статьи и книги нужнее читателям, чем автобиографические записки. Тем не менее время от времени мысленно я возвращался к словам Яши. Он несколько раз признавался мне, что я своими разговорами оказал на него немалое влияние. Пренебрегать его просьбой не хотелось. Но, увы, профессиональные интересы были сильнее.
Прежде чем начать хоть какие-то записи, я часто задавал сам себе вопрос: "Зачем мне это делать?" Ведь я не обладаю такой хваткой памятью и таким литературным даром, чтобы эпизоды моей жизни предстали перед теми, кто будет читать текст, живыми и яркими. С другой стороны, я перешагнул за 85 лет. И каких. Ведь я был свидетелем и в какой-то степени участником грандиозных исторических событий. И тут каждое свидетельство по-своему ценно, и некоторые эпизоды моей частной жизни могут иметь не частное значение. Но в целом эти записки вряд ли пригодны для публикации и как печатное произведение достоянием читателей вряд ли станут. Да я на это и не рассчитываю. Причем причин тут несколько.
Во-первых, я как личность, сам по себе, не могу представлять большого интереса: все же я человек хотя и не совсем рядовой, но только в некоем специальном, издательском кругу, а для широкого читателя не могу быть интересен, поскольку деяния мои достаточно ограниченного специального значения.
Во-вторых, литературным талантом я не обладаю, хоть и много написал, но язык и стиль моих писаний – всего лишь язык и стиль грамотного интеллигентного человека, не более того, и написать воспоминания, достойные того, чтобы стать явлением литературы, я не могу.
В-третьих, я пишу эти записки тогда, когда память уже сильно ослабла и многие детали безвозвратно утрачены, а без них трудно воссоздать реальные эпизоды такими, какими они были в жизни. К сожалению, я не вел дневника, а уходя в 1985 году на пенсию, не позаботился о том, чтобы взять с собой копии многих документов, касающихся истории тех издательств, в которых я работал, а ведь это могло бы сделать мои воспоминания более полезными для историков отечественного книгоиздания.
В-четвертых, если я и встречался с некоторыми замечательными людьми, то все же не могу рассказать о них что-либо существенное, ибо многие встречи были непродолжительными, а главное, я не записал по свежим следам, как именно они протекали, что именно эти люди говорили. То же касается и встреч длительных, например с Лидией Корнеевной Чуковской, Норой Яковлевной Галь.
Да и мысль: "А не придаю ли я себе и своей жизни слишком большое значение?" – мелькала то и дело. Отвечал я себе на это так: "Возможно, некоторое преувеличение тут присутствует, но в то же время нельзя отрицать, что кое-что важное для отечественного книгоиздания я сделал, да и многое из его истории знаю, о чем как будто никто не написал".
Вот почему, несмотря на некоторые сомнения, я все же решился на эти записки. В конце концов, даже если их прочитают хотя бы жена, дочь и внук, а может быть, и племянник Яша, и то неплохо. Узнают больше обо мне и о том времени, в котором мне пришлось жить. Хотя мне их немного жалко. Ведь чтение такого большого массива текста отвлечет их от чтения других произведений, быть может, гораздо более нужных и полезных им лично. В общем, те, кому я хоть чем-нибудь интересен, найдут для себя материал, отвечающий их запросу.
Правда, есть еще одна основательная, по сути главная, причина, которая побуждает меня вести эти записки. Это те люди, друзья и знакомые, с которыми меня свела судьба. Общение с ними, их письма составляют безусловную ценность. Кому как не мне рассказать о них, о том, как они жили, что думали о себе и нашей жизни, как переживали и оценивали события в стране и в своем городе. Если не сделаю этого я, этого не сделает никто, и память о них превратится в беспамятство. Только письма моего эпистолярного ленинградского друга Олега Вадимовича Рисса занимают три толстые папки, а письма эти необыкновенно интересны, как интересна и отразившаяся в них его жизнь и судьба.