Дорога в эвакогоспиталь
Так как рана моя не давала надежд на быстрое излечение, было решено отправить меня для лечения в тыловой эвакогоспиталь. Группе раненых, подлежащих отправке в эвакогоспиталь, выдали на руки направление и вывели к шоссе. По нему в Сочи и далее в Туапсе на фронт доставляли снаряды, а обратно отвозили в тыл раненых.
Машины останавливались, чтобы загрузить раненых. Тяжелых загружали на носилках, а те, что, как я, передвигались своим ходом, должны были сами взбираться в кузов грузовика. Долго свободной машины в сторону Гагр не было, но в конце концов дождался и я своей очереди. Нас доставили в пересыльный пункт какого-то грузинского города. С его вокзала отправлялись санитарные поезда, развозившие раненых по разным госпиталям.
В поезде у меня внезапно поднялась температура из-за простуды, разболелось горло. Медсестра дала мне таблетки аспирина и стрептоцида, и к утру все прошло. На следующую ночь во время остановки поезда мне и еще полутора десяткам раненых велели выгружаться.
Госпиталь в Ахтале
Спускаюсь по ступенькам вагона. Кругом кромешная темнота. Ничего не видно. Глаза постепенно начинают различать, что поезд стоит между двумя уходящими в небо скалистыми стенами. Вместо вокзала небольшая деревянная сторожка. Где мы? Куда нас высадили? Спросить не у кого. Поезд ушел. Начинает светать, и мы видим с левой стороны по ходу движения поезда уходящую серпантином вверх дорогу. По ней спускается небольшой автобус. Нам предлагают сесть в него, и он, надрывно урча мотором, доставляет нас наверх, где расположен эвакогоспиталь. Узнаем, что местечко с госпиталем называется Ахтала, Алавердского района Армении. Это совсем рядом с Грузией. Здесь до войны был профсоюзный дом отдыха.
Точно не помню, но кажется, здесь и затемнение не соблюдалось, что было неожиданным.
Эвакогоспиталь поразил меня прежде всего едой – белый пышный хлеб, вдоволь картофеля. Все вкусное, сытное. После голодного сочинского госпиталя это казалось чем-то нереальным. В столовой не было, правда, чашек, и чай пили из глубоких тарелок. Непривычно, но приспособиться можно. Впрочем, это мелочь.
Медсестры – выпускницы ереванских школ, милейшие и добрейшие существа. С одной из них я долго переписывался после того, как уехал из госпиталя. Они составляли резкий контраст с санитарами-мужчинами, почему-то смотревшими на нас с плохо скрываемой злобой.
Лечили меня главным образом перевязками, пробуя разные средства заживления, даже помидорный сок, но ничего не помогало.
В поселке Двигательстрой
Я списался с родителями. Папин госпиталь № 4653 тем временем переехал из Буйнакска в поселок Двигательстрой (ныне город Каспийск), расположенный рядом с Махачкалой. В связи с переездом перешла работать в этот госпиталь и мама, стала сестрой в перевязочной.
Папа добился разрешения перевести меня из ахталинского госпиталя в госпиталь Двигательстроя. Папа приехал за мной, и мы отправились через Тбилиси в Махачкалу, а оттуда на Двигательстрой.
Попал я в госпиталь № 1084, в котором когда-то в Буйнакске работал культурником. Он тоже переехал на Двигательстрой. Заведовал там хирургическим отделением замечательный хирург, донской казак Сергей Андреевич Донсков. Мама дружила с его женой, врачом-терапевтом из госпиталя, в котором работали она и папа. Сергей Андреевич с помощью рентгеновского снимка определил, что у меня все же повреждена поверхность кости (до этого считали, что кость не задета) и что нужна операция, так как отделившиеся кусочки кости гниют и не дают закрыться ране. Их нужно вычистить.
Такую операцию он мне и сделал под общим наркозом. Наркотическим средством был хлороформ, крайне неприятный, напомнивший мне почему-то рыбий жир. Я больше всего боялся, что, будучи под наркозом и не контролируя себя, могу непристойно выражаться, что считал позорным.
Вторая операция в другом госпитале
Шло время, но язва моя никак не хотела заживать. Казалось бы, косточек, не дававших раньше ей заживать, уже не было, а она не поддавалась.
Сергей Андреевич не только вычистил мне кость, но и попытался пересадкой кожи с бедра здоровой ноги заживить язву. Но из этого ничего не вышло. Кусочки кожи не прижились.
Папа посоветовался с ведущим или главным хирургом своего госпиталя, запорожским врачом по фамилии Цукерник (имени и отчества его, к сожалению, не запомнил). Тот сказал, что попытается вылечить мою язву, но что для этого требуется еще одна операция – перерезка трофических нервов и блокада по Вишневскому (так она называлась), которую он готов сделать. Пришлось мне переводиться в госпиталь к Цукернику.
Операцию он сделал. После нее ногу загипсовали с мазью Вишневского, издававшей малоприятный запах. Родители договорились с начальником госпиталя, что, поскольку после операции никакого лечения в госпитале не требуется – нужно просто лежать, они возьмут меня домой. Меня перевезли в квартиру, где мама и папа занимали комнату, и я очутился в домашней обстановке. Казалось бы, живи и радуйся такой удаче. Но не тут-то было. На следующий день после прибытия домой у меня резко, до 40 ºС, подскочила температура. Такой поворот событий был очень неприятен для родителей, для Цукерника (который согласился на мой переезд на квартиру, явно незаконный), для начальника госпиталя. Если это последствие операции, то надо возвращаться в госпиталь, возможно, снимать гипс, искать причину воспалительного процесса. Жившая этажом выше врач-ординатор госпиталя, где мне делали операцию, по имени Лидия Моисеевна (отчество для коренной донской казачки казалось неожиданным), осмотрев меня по просьбе мамы, посчитала нужным, прежде чем предпринимать какие-то шаги, сделать анализ крови. Она не исключила возможность заболевания малярией. И в самом деле, анализ показал, что у меня самая настоящая малярия. А то, что первый приступ лихорадки случился на следующий после операции день, – это простое совпадение.
Лидия Моисеевна взялась за мое лечение, сама делала мне уколы акрихина. Все же они подействовали не сразу. Пришлось испытать несколько приступов, которые наступали каждый второй или третий день – с высокой температурой и неприятным ознобом. Так я познакомился с тем, что называется "лихорадка трясет". Каждый приступ очень ослаблял. Все же недели через полторы акрихин подействовал. Приступы прекратились. Я выздоровел. Больше малярия ко мне не возвращалась никогда.
Через месяц гипс мне сняли. Чуда не произошло. Язва не исчезла, но уже не была такой серой и вялой, как раньше. Свежие окрашенные кровью гранулы подавали надежду, что язва все же закроется.
Цукерник посоветовал делать парафиновые ванны и, кроме того, купаться в прорезиненном чулке в море. Благо Двигательстрой расположен на берегу Каспия, с чудесным золотистым пляжем. Парафиновые ванны делала мне мама. Расплавленным горячим парафином она заливала мне ногу в том месте, где была язва, обвязывала ее клеенкой и сверху бинтом. Так нужно было просидеть некоторое время. После повязка с парафином снималась, и на ногу накладывалась обычная повязка с какой-нибудь мазью.
Днем я шел на пляж, разбинтовывал ногу, надевал чулок и заплывал далеко от берега. На горизонте прямо из моря поднимался прямоугольник заводского цеха, в котором, как поговаривали в поселке, делали и испытывали торпеды. Плавать я очень любил и умел. После парафиновых и морских ванн язва очень освежилась и начала уменьшаться в размерах.
Снова становлюсь школьником
Был август 1943 года. Я продолжал лечиться в госпитале – приходил на перевязки, а жил с родителями. Можно и нужно было подумать о том, чтобы окончить среднюю школу. С разрешения госпитального начальства я поступил в 10-й класс местной школы. Вскоре медицинская комиссия предоставила мне шестимесячный отпуск по болезни с переосвидетельствованием после него. Продолжая ходить в госпиталь на перевязки, я снова стал школьником.
В Двигательстрое папа окончил школу, увидел в газете объявление о приеме в Московский полиграфический институт на технологический и механико-машиностроительный факультеты, послал документы с просьбой зачислить его как окончившего школу с аттестатом отличника на технологический факультет, получил из Москвы вызов, по которому можно было получить пропуск для поездки (без вызова в Москву не пускали), не без приключений добрался до столицы (ехал целых пять суток на так называемом "пятьсот веселом" поезде, который больше стоял, чем двигался), и там начался новый этап его жизни, о котором рассказано в следующей части мемуаров.
Жизнь редактора
Московский полиграфический институт (МПИ) и поиски работы
Как я стал студентом МПИ
Для меня поступление на редакционно-издательский факультет (РИФ) Московского полиграфического института было счастливым исполнением главного желания. Чтение и книги с детства были моей страстью. Я мечтал быть причастным к созданию книг. Профессия книжного редактора давала такую возможность.
В объявлении о приеме редакционно-издательский факультет не упоминался. Я тогда о существовании его даже не подозревал. Послал документы на технологический факультет и был зачислен на него.
На следующий день после приезда в Москву я отправился в институт, размещавшийся тогда на Садовой-Спасской, 6, где и сейчас находится его часть, хотя теперь он называется уже иначе – Московский государственный университет печати.
Ехал на метро от "Белорусской" до "Красных Ворот".
Когда пришел в институт, увидел, что в нем объявлен прием и на редакционно-издательский факультет. Но как на него попасть? На мой робкий вопрос в приемной комиссии, нельзя ли перевестись на него, прозвучал твердый ответ: перевод невозможен. Ответ не оставлял ни малейшей надежды. На литературно-редакторское отделение РИФа принимали только круглых отличников, москвичей или приезжих, не нуждавшихся в общежитии. Этим условиям я удовлетворял. Но, видимо, из-за недобора на технологический мне в переводе отказали.
Вернулся домой ни с чем, в минорном настроении. Поделился своим огорчением с дядей – Борисом Исааковичем Друхом, женатым на родной сестре моей мамы, тете Жене. Борис (буду называть его так, как звал по-домашнему) был майором внутренних войск, т. е. НКВД, интендантом. Незадолго до моего приезда в Москву ему была поручена организация прохода пленных немцев по Москве и размещение, кажется, на стадионе "Динамо", где нужно было обеспечить снабжение их пищей и водой. Он хорошо справился с хлопотной задачей, за что был награжден значком "Отличный чекист" (кажется, так он назывался). Борис был человеком действия. Он сразу же вызвался мне помочь, пойти переговорить с директором института. Помимо всего прочего он рассчитывал на влияние своей военной формы. На следующий день мы вместе отправились к директору Московского полиграфического института Хомякову. Дядя немедленно "пленил" секретаря директора, которая, узнав, что привело нас к ее начальнику, сама "провернула" мой перевод с одного факультета на другой. Возможно, она предварительно согласовала свои действия с директором. Во всяком случае, разговаривать с ним нам не пришлось.
Итак, меня зачислили на литературно-редакторское отделение редакционно-издательского факультета. Предел тогдашних желаний был достигнут.
Впервые в своей группе
В тот год на первый курс принимали только две группы – примерно по 25 человек. Одна группа – литературно-редакторское отделение, другая – художественно-оформительское.
Когда я появился в аудитории, народу в ней было еще мало. Я сел за парту. Постепенно новоявленные студенты стали заполнять комнату, обходя мою парту стороной, как будто на ней сидел прокаженный. Я оказался единственным представителем мужского пола, да еще на несколько лет всех старше. И это отпугивало девиц, только что окончивших школу. Но в конце концов одна из студенток, явившихся перед самым началом лекции, когда выбор мест был уже ограничен, не раздумывая, храбро уселась рядом со мной. Это была Лариса Иванова, племянница критика В.Я. Кирпотина, приехавшая учиться из Ленинграда. Мы, кажется, весь год просидели вместе. Один раз я даже побывал у нее дома. Мне нужна была какая-то книга. Лариса жила в квартире Кирпотина в знаменитом писательском доме в Лаврушинском переулке. Она стала женой известного ленинградского артиста театра и кино Игоря Дмитриева. Он учился в те же годы, что и мы на РИФе, в Школе-студии МХАТа. Позднее об обстоятельствах своей женитьбы он сам рассказывал, выступая во время своего юбилея на телевидении.
После окончания института Лариса вернулась в Ленинград и работала там поначалу в какой-то издательской организации, а затем редактором сценарного отдела на "Ленфильме". В один из приездов своих в Ленинград я позвонил ей, и мы погуляли по Ленинграду. О работе ее на "Ленфильме" я узнал гораздо позднее из воспоминаний известного сценариста Анатолия Гребнева, который отзывается о Ларисе очень хорошо.
Позднее группа пополнилась мужчинами. В нее пришли демобилизованные из армии уже учившиеся на РИФе до войны Юра Бем и Коля Сикорский (последний – на второй курс), а также новички – участники войны Миша Приваленко и Юра Лесков.
Занятия начались с диктанта, который нам дал Константин Иакинфович Былинский, тогда заведующий кафедрой русского языка и проректор института по научной части (вторую должность он, возможно, займет чуть позднее). Диктант был очень трудным. Былинский называл такого рода диктанты зубодробительными.
– Посмотрим, знаете ли вы грамматику, – сказал он.
Результат оказался плачевным. Лишь единицы сделали меньше двадцати ошибок. Мне удалось не превысить десяти. Не потому, что я был таким уж грамотеем, а потому, что обладал неплохой зрительной памятью. Этим результатом я был, конечно, очень горд. Хотя гордиться, собственно, было нечем. Нас сразу поставили на место, чтобы не заносились. Стало ясно, что до образцовой грамотности, обязательной для редакторов, нам явно далеко.
Диктант был затравкой для того, чтобы мы прилежно изучали грамматику и стилистику русского языка, как базу редакторской работы. Полагаю, что такое воздействие он на нас оказал.
Наши преподаватели
Оглядываясь сейчас, с высоты более чем полувекового опыта работы, на то, как было поставлено обучение в институте, могу уверенно сказать, что лингвистическая подготовка была очень хорошей. Это определялось составом преподавателей, которых Былинский сумел привлечь на свою кафедру.
Лекции по лингвистическим дисциплинам на нашем курсе читали он сам (язык газеты, литературное редактирование), Дитмар Эльяшевич Розенталь (синтаксис русского языка), Вячеслав Анатольевич Мамонов (фонетика и орфоэпия русского языка), Михаил Васильевич Светлаев (историческая грамматика русского языка). Это были известные всей стране языковеды, знатоки своих предметов.
К.И. Былинский был соавтором книги "Язык газеты". Эту книгу, как и второе издание его книжечки "Основы и техника литературной правки", я приобрел, как я уже писал, в книжном магазине Гизлегпрома на Кузнецком мосту, который я еженедельно посещал, так как там продавалась литература по редакционно-издательскому делу. Дело в том, что редакция полиграфической литературы, выпускавшая эту литературу, входила в то время в состав Гизлегпрома.
Обычно, как я уже писал, я отправлялся туда в воскресенье, после похода по основным книжным магазинам центра Москвы вместе с группой книголюбов – охотников за новыми книгами. Но однажды, когда я захотел побывать в этом магазине (позднее он стал магазином № 33 "Москниги") в будний день, то заблудился и никак не мог найти Кузнецкий мост, чем был очень поражен. Ходил вокруг да около, пересекал, по всей вероятности, и Кузнецкий мост, но никак не мог его признать, а спросить, по своему обычаю, не решался. Так и уехал домой, не побывав в магазине. Позднее очень удивлялся, как это я умудрился заблудиться в трех соснах. Но что было, то было.
Лекциями Константина Иакинфовича не все студенты были довольны. Наверно потому, что их трудно было записывать. Они всегда были импровизацией и строились на примерах всякого рода стилистических и иных ошибок, которые Былинский выписывал на карточки из современных изданий. Примеры были очень наглядными, и К.И., давая волю своему юмору, всячески издевался над незадачливыми авторами и редакторами. Слушать К.И. было очень интересно, а записывать, казалось, нечего. Именно казалось. Потому что на самом деле мы просто не умели разглядеть тот план, по которому его лекции, несмотря на их импровизационный характер, строились.
Впоследствии, читая его книги, я убедился, что, несмотря на сжатость, даже конспективность изложения, например, основ литературной правки в известной его книжечке, в ней содержалось самое главное, самое важное для редакторской работы над текстом. А то, что лекции были пронизаны иронией, настраивало на так необходимую редакторам критичность.
Выступая в мае 1979 года в МГУ на заседании, посвященном памяти Константина Иакинфовича, я постарался выделить эту черту его лекций и печатных работ. Я говорил, что у работ Константина Иакинфовича есть одна особенность, которая, возможно, мешает оценить их в полной мере, ведет к некоторой их недооценке. Эта особенность – внешняя простота изложения. Он писал широко, свободно, раскованно. Наукообразное занудство было ему абсолютно чуждо. И нужно очень внимательно вчитываться в его работы, чтобы заметить это и оценить. К.И. принадлежит, в частности, существенный вклад в разработку методики редактирования текста. Первая часть "Литературного редактирования", написанная К.И., содержит зерна основных положений теории и методики редактирования, из которых впоследствии выросли многие научные и учебные работы. Так, в третьей главе "Методика литературного редактирования" сформулированы базовые принципы редактирования текста. К.И. писал о необходимости бережно относиться к созданному автором, индивидуально подходить к каждому автору, научно обосновывать критику и правку текста, опираться при литературной правке на лингвистическую науку, в частности на грамматическую стилистику. К.И. изложил особенности обработки текста в зависимости от вида правки в соответствии с ее классификацией, введенной им в литературу. Все это составляет основу редактирования.
Я позволил себе пересказать одно из положений своего выступления только для того, чтобы показать, как благодаря редакторской практике и опыту преподавания смог по достоинству оценить то, что было недоступно мне как студенту.
Константин Иакинфович не смотрел на студентов свысока, а с любопытством приглядывался к нам. На третьем курсе я писал курсовую работу по одной из тем, которые предложил нам он, а именно – "Некрасов-издатель". Вот что я написал о ней в мемуарном очерке, вошедшем в сборник воспоминаний студентов МПИ 40–50-х годов прошлого века (Мы из МПИ. Московский полиграфический институт. М., 2005. Кн. 1):
Я очень старался.
Подолгу сидел в библиотеках. Прочитал массу книг. Но, конечно, работа не могла не быть ученической и для преподавателя интерес представляла небольшой.