9 июня 1817 года в Лицей явился государь, сказал молодым людям речь и наградил их всех жалованьем. Через 4 дня Пушкин высочайшим указом был определен в коллегию иностранных дел и приведен к присяге вместе с Кюхельбекером и Грибоедовым. Впрочем, Пушкина гораздо более прельщала надежда "погребать покойную академию и Беседу губителей российского слова (письмо кн. Вяземскому от 27.03.1816 г.).
В начале июля Александр уехал в Псковскую губернию, в село Михайловское, где его родные проводили лето. Позднее Пушкин вспоминал, как он "обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и пр.; но – продолжает он – все это нравилось мне недолго. Я любил и доныне люблю шум и толпу". За две недели до конца отпуска Пушкин был в Петербурге и писал кн. Вяземскому, что "скучал в псковском уединении".
В Петербурге Пушкин жил до 6 мая 1820 года, когда был выслан на Юг. Жизнь, которую вел Пушкин в Петербурге, была очень пестрой, даже пустой, хотя и насыщенной разнообразными впечатлениями.
Он скорее числился на службе, чем служил; жил с родителями на Фонтанке, в небольшой комнате, убранство которой соединяло "признаки жилища молодого светского человека с поэтическим беспорядком ученого". Дома он много читал и работал над поэмой "Руслан и Людмила", задуманной еще в Лицее, а вне дома проводил вечера и целые ночи с самыми неистовыми представителями "золотой молодежи", посещал балет, участвовал в шутовском обществе "Зеленой лампы" , изобретал замысловатые шалости и всегда готов был рисковать жизнью из-за ничтожных причин.
Окончание войн с Наполеоном разбудило в обществе патриотическое самосознание; молодые люди полны были жажды общественной деятельности и веры в ее возможность в России. Стремление к содружеству, сообществу, братскому единению характеризует поведение Пушкина в эти годы. Энергия, с которой он связывает себя с различными кружками, способна вызвать удивление – ведь принадлежность к одному обществу, как правило, исключала возможность участия в другом. Пушкин же, стремясь к разносторонности, входя в тот или иной круг, с легкостью усваивал господствующий стиль и "условия игры" кружка. Стремление поэта искать общения с совершенно разными людьми не всегда встречало одобрение в кругу его друзей.
Осенью 1817 года Пушкин стал действительным членом "Арзамаса" , с которым долгое время состоял в переписке, не видя никакого противоречия между преклонением перед Державиным и ироническим отношением "арзамасцев" к державинскому "штилю". Однако к приходу Пушкина литературное направление "Арзамаса" стало уже анахронизмом, а в общество вступили Н. Тургенев, М. Орлов, Н. Муравьев, которые были активными членами конспиративных политических групп и смотрели на литературу как на средство политической пропаганды. Активизировались и политические интересы П. Вяземского и Д. Давыдова, но "Арзамас" не был готов к политической деятельности и распался. И все же именно здесь Пушкин сблизился с активистами тайного "Союза Благоденствия" Н. Тургеневым, М. Орловым, Н. Муравьевым, дружба с которыми оттеснила старые литературные привязанности. Карамзин, Жуковский, Батюшков померкли перед проповедниками свободы и гражданских добродетелей.
Н. Тургенев смотрел на поэзию свысока, делая исключение лишь для агитационно-полезной политической лирики. Эти воззрения он старался внушить и Пушкину. Влияние Н. И. Тургенева отчетливо сказалось в стихотворении "Деревня" и оде "Вольность", которая выражала политические концепции "Союза Благоденствия". Резкие выходки Пушкина, насмешничество, эпиграммы, легкомысленное отношение к службе раздражали Н. Тургенева и заставляли его "ругать и усовещать" поэта. Н. Тургенев ежедневно бранил Пушкина за "леность и нерадение о собственном образовании. К этому присоединились и вкус к площадному, волокитству, и вольнодумство, – также площадное, XVIII столетия".
Пушкин уставал от нравоучений, и порой назло аффектировал мальчишество своего поведения, на любой пустяк готов был ответить вызовом на дуэль. По ничтожным поводам он вызвал: Н. Тургенева (правда, тут же с извинением взял вызов обратно), своего дядю С. И. Ганнибала, М. Корфа и многих других. Он стрелялся даже с Кюхельбекером (оба выстрелили в воздух, и дело кончилось примирением).
Осенью 1817 года Пушкин познакомился с Ф. Глинкой – известным литератором и активным деятелем тайных декабристских организаций на раннем этапе их существования. Совмещая роль одного из руководителей "Союза Благоденствия" и адъютанта Петербургского военного генерал-губернатора Милорадовича, Глинка оказал важные услуги тайным обществам, а также очень способствовал смягчению участи Пушкина в 1820 году. В 1819-м Глинка был избран председателем Вольного общества любителей российской словесности в Петербурге.
С Н. Муравьевым Пушкин познакомился еще в Лицее, и через него был привлечен к участию в заседаниях "Союза Благоденствия", не имевших конспиративного характера. Их целью было распространение влияния "Союза" – ничего более серьезного Пушкину не доверяли, поскольку бытовало мнение, что "он по своему характеру и малодушию, по своей развратной жизни сделает донос тотчас правительству о существовании тайного общества". Много лет спустя, работая над десятой главой "Евгения Онегина", Пушкин описал такое заседание:
Витийством резким знамениты,
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи.
Друг Марса, Вакха и Венеры,
Им резко Лунин предлагал
Свои решительные меры
И вдохновенно бормотал.
Читал сво<и> Ноэли Пу<шкин>,
Мела<нхолический> Якушкин ),
Казалось, молча обнажал
Цареубийственный кинжал.
В 1818 году Пушкин явился к П. Катенину , взгляды которого расходились с принципами "Арзамаса", со словами "побей, но выучи". Катенин, как признавал Пушкин впоследствии, очень благотворно повлиял на него, отучив "от односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли".
В этот период Пушкин еще больше сблизился с П. Я. Чаадаевым, с которым познакомился когда еще был лицеистом. Чаадаев был охвачен жаждой славы; мысль об избранничестве не покидала его всю жизнь. Беседы с ним научили Пушкина видеть и свою жизнь "облагороженной высокою целью". Только этим, по мнению Ю. Лотмана, можно объяснить появление стихов:
И на обломках самовластья
Напишут наши имена.
Почему на обломках русского самодержавия должны написать имена Чаадаева, "двадцатилетнего с небольшим молодого человека, который ничего не написал; ни на каком поприще ничем себя не отличил", как ядовито писал о нем один из мемуаристов, и Пушкина, ничем еще о себе не заявившего в политической жизни? Нескромность этих стихов сегодня скрадывается тем, что Пушкина воспринимается в лучах его последующей славы, но в те годы они выглядели более чем странно.
В 1818–1819 годах Пушкин работал над "Русланом и Людмилой", читая отрывки из поэмы на субботах у Жуковского. Работу над произведением он завершил весной 1820 года. Происхождение поэмы чрезвычайно сложно: в ней прослеживаются мотивы сказок о Еруслане Лазаревиче и Кирше Данилове, "Слова о полку Игореве". В качестве источников сам Пушкин указывает "Двенадцать спящих дев" Жуковского, волшебные сказки Антуана Гамильтона, рыцарские романы, "Душеньку" Богдановича, поэмы Ариосто, поэму "Pucelle" Вольтера, откуда были взяты иронический тон, отступления, длинные лирические введения и манера переносить читателя с места на место, оставляя героя или героиню в критическом положении. Еще важнее непосредственные заимствования из "Богатырских повестей" Н. А. Радищева и "Русских сказок" М. Чулкова.
Историко-литературное значение первой поэмы Пушкина состоит в идее придать художественную форму "преданьям старины глубокой" и в прелести самой формы. Сам Пушкин считал впоследствии свою первую поэму холодной – и в ней, как пишет А. Кирпичников, действительно, мало чувства по сравнению с "Кавказским пленником", "Бахчисарайским фонтаном" и пр. "Однако она несравненно выше всего, что было написано до ее в подобном роде, – продолжает А. Кирпичников. – Национальный элемент в ней крайне слаб, и весь состоит из имен, полушутливых восхвалений русской силы, да из полудюжины простонародных образов и выражений; но в 1820 году и это было неслыханной новостью. Добродушный, но умный юмор поэмы, смелое соединение фантастики с реализмом <…> показали, что с этого момента русская поэзия освобождается от формализма, шаблонности и напускного пафоса и становится искренним выражением души человеческой. Оттого эта легонькая сказка и произвела такое сильное впечатление; оттого Пушкин для своих современников оставался прежде всего певцом Руслана".
Пушкин жег "свечу жизни" с обоих концов, и "если Любовь была как бы знаком этого горения, то Шалость и Лень становились условными обозначениями неподчинения дисциплине государственного бюрократизма, – пишет Ю. Лотман. – Чинному порядку делового Петербурга они противостояли как протест против условных норм приличия и как отказ принимать всерьез весь мир государственных ценностей. Поэтическая шалость и бытовое "бунтарство" стали чертой его жизненного поведения". Разумеется, в Петербурге 1819–1820 годов нашлось немало людей, доносивших правительству о стихах и выходках Пушкина. Особенно усердствовал В. Н. Каразин – беспокойный и завистливый человек, одержимый честолюбием (славу ему, впрочем, принесло доброе дело – открытие Харьковского университета). Его доносы, доведенные до сведения Александра I, были тем более ядовиты, что Пушкин представал в них оскорбителем царя, а мнительный и злопамятный Александр мог простить самые смелые мысли, но никогда не прощал личных обид.
В результате граф Милорадович с разрешения императора призвал Пушкина к себе и велел произвести обыск на его квартире. По столице поползли слухи о том, что Милорадович якобы высек поэта. Пушкин был совершенно потрясен и считал себя бесповоротно опозоренным. Не зная, на что решиться – покончить ли с собой или убить императора как косвенного виновника сплетни, – он бросился к Чаадаеву, который успокоил Пушкина: человек, которому предстоит великое поприще, должен презирать клевету и быть выше своих гонителей.
Обыск не дал ничего. Тем не менее, государю об этом доложили таким образом, что поэт должен был бы подвергнуться суровой каре; уверяют, будто ему грозила Сибирь или Соловки. К счастью, у Пушкина нашлось много заступников: Энгельгардт (по его словам) упрашивал государя пощадить поэта; Чаадаев проник к Карамзину, и тот начал хлопотать за Пушкина перед императрицей и графом Каподистрия; немало сил приложил и Жуковский, о Пушкине ходатайствовали Ф. Глинка, А. Н. Оленин – президент Академии художеств, князь Васильчиков. В конце концов ссылка была заменена переводом в распоряжение генерал-лейтенанта Инзова, попечителя колонистов Южного края.
6 мая 1820 года Пушкин выехал из Петербурга. Он отправился по Белорусскому тракту в Екатеринослав (ныне Днепропетровск). Маршрут поэта пролегал через Лугу, Великие Луки, Витебск, Могилев, Чернигов и Киев. До Царского Села его проводили друзья – Дельвиг и Яковлев, а дальше он ехал один, в сопровождении крепостного дядьки Никиты Козлова. Начался период скитаний, который продлился до 9 августа 1824 года, когда поэт ступил на порог родительского дома в Михайловском.
Многие приятели Пушкина, а позднее его биографы считали этот перевод на Юг великим благодеянием судьбы. Вот что писал Карамзин князю П. А. Вяземскому: "Пушкин был несколько дней совсем не в пиитическом страхе от своих стихов на свободу и некоторых эпиграмм, дал мне слово уняться и благополучно поехал в Крым месяцев на 5. <…> Если Пушкин и теперь не исправится, то будет чертом еще до отбытия своего в ад".
17 мая 1820 года Пушкин прибыл в Екатеринослав, на место своей новой службы – в резиденцию начальника иностранных колонистов на Юге России генерала Инзова. Формально Пушкин не был сослан, отъезду был придан характер служебного перевода, но либеральный министр граф Каподистрия по требованию императора изложил Инзову в письме все "вины" молодого поэта. Мера эта не возымела желаемого действия: Инзов втайне сочувствовал настроениям молодежи и сразу же взял Пушкина под свою опеку.
Первые месяцы изгнания Пушкин провел в неожиданно приятной обстановке; вот что пишет он своему младшему брату Льву: "приехав в Екатеринослав, я соскучился, поехал кататься по Днепру, выкупался и схватил горячку, по моему обыкновению. Генерал Раевский, который ехал на Кавказ с сыном и двумя дочерьми, нашел меня в жидовской хате, в бреду, без лекаря, за кружкою обледенелого лимонада. Сын его (младший, Николай)… предложил мне путешествие к кавказским водам; лекарь, который с ними ехал, обещал меня в дороге не уморить. Инзов благословил меня на счастливый путь, я лег в коляску больной; через неделю вылечился. Два месяца жил я на Кавказе; воды мне были очень полезны и чрезвычайно помогли… С полуострова Тамани, древнего Тмутараканского княжества, открылись мне берега Крыма. Морем приехали мы в Керчь… Из Керчи приехали мы в Кефу [Феодосию]… Отсюда морем отправились мы, мимо полуденных берегов Тавриды, в Юрзуф [Гурзуф], где находилось семейство Раевского. Ночью на корабле написал я элегию [ "Погасло дневное светило" – исследователи считают, что эта элегия ознаменовала начало нового периода в поэзии Пушкина. – Прим. авт.], которую тебе присылаю: отошли ее Гречу без подписи. <…> Корабль остановился в виду Юрзуфа. Там прожил я три недели. Мой друг, счастливейшие минуты жизни моей провел я посреди семейства почтенного Раевского. Я не видел в нем героя, славу русского войска; я в нем любил человека с ясным умом, с простой, прекрасной душою, снисходительного попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина. Свидетель екатерининского века, памятник 12-го года, человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и ценит его высокие качества. Старший сын его [Александр, имевший сильное влияние на поэта. – Прим. авт.] будет более, нежели известен. Все его дочери – прелесть; старшая – женщина необыкновенная. Суди, был ли я счастлив; свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства, жизнь, которую я так люблю, и которой я никогда не наслаждался, счастливое полуденное небо, прелестный край…"
В Гурзуфе Пушкин пробыл до начала сентября, писал не дошедшее до нас сочинение "Замечания о донских и черноморских казаках" и начал работу над "Кавказским пленником". Здесь он открыл для себя двух новых поэтов – Шенье и Байрона, начал систематически изучать английский язык. В начале сентября Пушкин в обществе Раевских покинул Гурзуф. Они проехали через Алупку, Симеиз, Севастополь и Бахчисарай, затем направились в Симферополь.
Пребывание в Крыму, несмотря на краткость (всего несколько недель), сыграло огромную роль в жизни и поэзии Пушкина. Образ Крыма вошел в пушкинское представление о счастье. Петербург с его обидами и страстями оказался на время просто вычеркнутым – не случайно за все это время Пушкин не написал ни одного письма, в отличие от дошедших в большом числе писем из Кишинева и Одессы. Малый мир сузился до семьи Раевских, большой – расширился до панорамы Кавказа и Крыма.
В середине сентября Пушкин оставил Крым и направился в Кишинев, куда в это время перенес свою резиденцию Инзов. По дороге он навестил Каменку – имение матери Раевского в Киевской губернии и центр Южного общества. В Кишиневе Пушкин поселился в стоящем на отшибе доме генерала, в комнате на первом этаже, и остался в ней даже после землетрясения, когда здание было полуразрушено, и сам Инзов его покинул.