Достоевский стремительно "выходил из моды", переставал быть звездой салонов, дорогим гостем. Панаев в одном из своих пасквилей писал: "Кумирчик наш стал совсем заговариваться и вскоре был низвергнут нами с пьедестала и совсем забыт… Бедный! Мы погубили его, мы сделали его смешным!" Забавно читать эти слова сегодня, через сто пятьдесят лет после описываемых событий, когда Достоевский стал одним из столпов мировой литературы, а имя Панаева известно только потому, что писатель был влюблен в его жену.
Достоевский тяжело переживал разногласия с Белинским и его кружком: писатель ссорился с его гостями, порвал с Некрасовым, но не желал разрушать отношения с самим критиком. Тем не менее, открытый конфликт стал неизбежен. Между писателем и критиком произошла размолвка по поводу "идей о литературе и о направлении в литературе", а кроме того, Достоевский не мог больше переносить воинствующий атеизм Белинского. Казалось, между писателем и критиком не осталось никаких теплых чувств, но когда 28 мая 1848 года Виссарион Белинский скончался и Достоевский узнал об этом, с ним приключился тяжелейший припадок эпилепсии.
До конца 1846 года писатель сменил еще несколько жилищ и, наконец, осел на Васильевском острове в квартире с братьями Бекетовыми. Молодые люди организовали своеобразную коммуну. Они сообща снимали жилье, вели общее хозяйство, обедали вскладчину, внося в общую кассу по 35 рублей серебром в месяц. Все это они называли "Ассоциацией" в духе идей утопического социализма .
Кроме Достоевского в ассоциацию входили соученик писателя по Инженерному училищу Алексей Бекетов, его младший брат Николай – студент Петербургского университета, впоследствии выдающийся физик и химик. На собраниях "коммуны" бывал и средний из братьев Бекетовых – Андрей , сначала поступивший на военную службу, а затем, в 1849 году, окончивший Казанский университет и ставший впоследствии крупным русским ботаником, ректором Петербургского университета. Участниками кружка были также литераторы А. Н. Плещеев , Д. В. Григорович, Аполлон Майков , врач С. Д. Яновский и некоторые другие.
К С. Д. Яновскому Достоевский стал часто обращаться за консультацией, а потом сдружился с ним. Яновский оставил воспоминания о Достоевском, более похожие, впрочем, на историю болезни, которые явились важным источником сведений о состоянии здоровья писателя и помогли многим исследователям лучше понять особенности его творчества.
Сближение с братьями Бекетовыми оказалось благотворным для Ф. М. Достоевского. Дружеская атмосфера "общежития" помогла молодому писателю пережить литературные неудачи, травлю писательского "бомонда", тяжесть разрыва с кругом журнала "Современник", с Белинским. После отъезда братьев Бекетовых в Казань в 1847 году "Ассоциация" распалась, а отдельные ее члены – в том числе и Федор Михайлович – сблизились с кружком петрашевцев.
С титулярным советником М. В. Буташевичем-Петрашевским Достоевский познакомился случайно. Они впервые встретились весной 1846 года в одной из столичных кондитерских, куда писатель зашел с Плещеевым посмотреть свежие газеты. Петрашевский оказался знаком с Плещеевым, они некоторое время поговорили, а потом Михаил Васильевич поинтересовался у Достоевского сюжетом его новой повести. "Петрашевский с первого раза завлек мое любопытство, – писал об этой встрече Достоевский. – Мне показался он очень оригинальным человеком… Я заметил его начитанность, знания. Пошел я к нему в первый раз около поста 1847 года".
Петрашевский жил на тихой окраине Петербурга, в Коломне, куда по Гоголю "переезжают на житье отставные чиновники, вдовы, небогатые люди, имеющие знакомства с сенатом и потому осудившие себя здесь почти на всю жизнь; выслужившиеся кухарки, толкающиеся целый день на рынках, болтающие вздор с мужиком в мелочной лавочке и забирающие каждый день на пять копеек кофию да на четыре сахару, и наконец весь тот разряд людей, который можно назвать одним словом: пепельный; людей, которые своим платьем, лицом, волосами, глазами имеют какую-то мутную, пепельную наружность, как день, когда нет на небе ни бури, ни солнца, а бывает просто ни се ни то: сеется туман и отнимает всякую резкость".
Домик титулярного советника М. В. Буташевича-Петрашевского, где проходили собрания кружка, "был деревянным, маленьким, типичным домиком старой Коломны; наверху крыши шел резной конек, резьба была и под окнами; на улицу выходило крылечко с покосившимися от времени ступеньками, лестница в два марша вела во второй этаж; ступеньки дрожали и скрипели и вызывали невольную боязнь – да выдержит ли лестница тяжесть поднимающегося по ней? Только в особенных случаях, по вечерам, лестница освещалась вонючим ночником, в котором коптело и чадило конопляное масло".
По происхождению Петрашевский был дворянином и помещиком, однако еще подростком, когда учился в Александровском лицее, был замечен в вольнодумстве. По окончании лицея он посещал лекции юридического факультета Петербургского университета, увлекся идеями утопического социализма. Вслед за Фурье и Сен-Симоном он отвергал идею революционных действий, а своей цели хотел достигнуть главным образом методом убеждения "сильных мира сего". Ему казалось, что наилучшим устройством общества будет его разбиение на "фаланги" – идеальные ячейки, каждая из которых должна размещаться в особом здании (фаланстере) с жилыми помещениями, столовыми, библиотеками, мастерскими. Он даже попытался устроить такой фаланстер для крестьян своего имения. Фаланстер был возведен зимой 1847/48 года, а накануне заселения сожжен крестьянами со всей утварью и надворными постройками.
В 1840 году девятнадцатилетний Петрашевский начал работу над рукописью "Мои афоризмы или обрывочные понятия обо всем, мною самим порожденные", в которой размышлял о политике, демократии, свободе печати, веротерпимости и т. д. С этого же года он служил переводчиком в департаменте внутренних сношений министерства иностранных дел. Как переводчик он участвовал в судебных процессах над иностранцами, описывал выморочное имущество, прежде всего библиотеки. Пользуясь этим, он выбирал оттуда все запрещенные иностранные издания, заменяя их другими и пополняя свои запасы книг. Книги он давал знакомым, не исключая членов купеческой и мещанской управ, а также городской думы, в которой состоял гласным.
По словам П. Семенова-Тян-Шанского, Петрашевский представлял собой "прирожденного агитатора… Стремился он для целей пропаганды сделаться учителем в военно-учебных заведениях". Как-то, пытаясь устроиться учителем, он представил список из одиннадцати предметов, которые мог бы преподавать. "Когда же его допустили к испытанию в одном из них, он начал свою лекцию словами: "На этот предмет можно смотреть с двадцати точек зрения", и действительно изложил все двадцать, но в учителя принят не был".
Петрашевский отличался склонностью к эпатажу: "…не говоря уже о строго преследовавшихся в то время длинных волосах, усах и бороде, он ходил в какой-то альмавиве испанского покроя и цилиндре с четырьмя углами, стараясь обратить на себя внимание публики, которую он привлекал всячески, например, пусканием фейерверков, раздачею книжек. Один раз он пришел в Казанский собор переодетый в женское платье, стал между дамами и притворился чинно молящимся, но его несколько разбойничья физиономия и черная борода, которую он не особенно тщательно скрыл, обратили на него внимание соседей, и когда наконец подошел к нему квартальный надзиратель со словами: "Милостивая государыня, вы, кажется, переодетый мужчина", он ответил ему: "Милостивый государь, а мне кажется, что вы переодетая женщина". Квартальный смутился, а Петрашевский воспользовался этим, чтобы исчезнуть в толпе, и уехал домой".
Таков был человек, у которого зимой 1845 года, по пятницам стали собираться сторонники учения французских социалистов-утопистов, уничтожения крепостного права и установления республиканского строя в России. Кружок посещали многие, и среди них Ф. М. Достоевский, М. Е. Салтыков-Щедрин, А. Н. Плещеев, В. Н. Майков. На собраниях обсуждались проекты освобождения крестьян, введения открытого судопроизводства, проблема свободы печати. Так возник кружок петрашевцев, который через несколько лет стал объектом жестокой расправы государства.
Одной из самых ярких страниц деятельности кружка Петрашевского было издание "Карманного словаря иностранных слов, вошедших в состав русского языка". В слове от издателя пояснялось: "Словарь" – это "не что иное, как краткая энциклопедия искусств и наук, или, вернее сказать, краткая энциклопедия понятий, внесенных к нам европейской образованностью". Всего словарь толковал 4000 слов, среди них "материализм", "мораль", "натуральное право", "национальность" и т. д.
А. И. Герцен считал, что "словарем петрашевцы удивили всю Россию". Руководитель сыска И. П. Липранди, тринадцать месяцев следивший за кружком Петрашевского, писал о "Словаре": "В нем… с неслыханной на русском языке дерзостью, обнаруживающей предположенную и обдуманную цель – разрушение существующего порядка, велась пропаганда идей коммунизма, социализма, фурьеризма и всевозможно вредных других учений".
В апреле 1846 года двухтысячным тиражом вышел в свет второй выпуск "Словаря" с посвящением брату царя великому князю Михаилу Павловичу. Однако эта уловка не спасла издание: через несколько дней все экземпляры (кроме 345, уже проданных) были конфискованы и, спустя несколько лет, сожжены.
Войдя в кружок петрашевцев, Ф. М. Достоевский стал много размышлять о "мечтателях", считая бездеятельность главным пороком передовых людей сороковых годов, в том числе и большинства петрашевцев. Но "это был только спор, – как говорил Достоевский, – который начался один раз, чтобы никогда не кончиться". Он написал повесть "Белые ночи", где выведен тип "мечтателя" – человека, которому здания интереснее и понятнее, чем живые люди, который, по сути, неспособен к общению с живыми людьми, а тем более к активным действиям. Тема мечтательности стала ключевой и в романе "Неточка Незванова", который Достоевский в силу внешних обстоятельств не закончил. Обстоятельства были следующие: арест и смертный приговор.
В 1848–1849 годах квартира Петрашевского превратилась в политический клуб, в котором обсуждались идеи социалистов-утопистов. Не все участники кружка верили в возможность их реализации. Достоевский, к примеру, считал, что все эти теории не смогут повлиять на дальнейшее развитие России и что нужно обращаться не к западным учениям, а к вековому укладу жизни русского народа.
Одним из активных петрашевцев был Н. Спешнев – богатый помещик, выходец из Курской губернии. Он несколько лет прожил за границей, а летом 1846 года, "проникнутый коммунистическими идеями", возвратился в Россию. Крестьянская революция, по его мнению, была единственным средством "низвержения" самодержавия, и он решил создать тайное общество для подготовки восстания и объявить себя главой партии коммунистов.
В начале 1849 года Спешнев возглавил леворадикальную группировку петрашевцев, склонную к самым решительным действиям и ставящую себе целью осуществить государственный переворот. В эту группу, отделившуюся от остального кружка, входил и Ф. М. Достоевский.
В это время начались обыски – Николай I был обеспокоен революционными настроениями молодежи, и петрашевцы попали под наблюдение. Правительство решило на одном, но показательном примере раз и навсегда продемонстрировать, что новый революционный подъем в России невозможен. Для "показательной порки" были избраны петрашевцы.
В кружок был заслан провокатор, П. Д. Антонелли. Он был определен в департамент внутренних сношений министерства иностранных дел, где служил Петрашевский, сумел войти к нему в доверие, стал бывать на собраниях. Петрашевский даже привлек его к изданию "Карманного словаря". Антонелли, разумеется, доносил обо всем виденном и слышанном, рассказывал об участниках кружка. Слежка продолжалась тринадцать месяцев, и 21 апреля 1849 года шеф жандармов граф Орлов представил царю полный доклад о деятельности кружка. Резолюция Николая I гласила: "Я все прочел; дело важное… оно в высшей степени преступно и нестерпимо… Приступить к арестованию… С Богом! да будет воля Его".
В ночь с 23-го на 24 апреля начались повальные аресты. В списке лиц, которых должны были арестовать, выделялась фамилия Достоевского, около нее стояла пометка, подчеркнутая красным карандашом: "Один из важнейших". 22 апреля, в третьем отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии за № 675 с грифом "Секретно" было оформлено предписание о его аресте:
"Г. майору С.-Петербургского жандармского дивизиона Чудинову.
По высочайшему повелению предписываю вашему благородию завтра, в четыре часа пополуночи, арестовать отставного инженер-поручика и литератора Федора Михайловича Достоевского, живущего на углу Малой Морской и Вознесенского проспекта, в доме Шиля, в третьем этаже, в квартире Бремера; опечатать все его бумаги и книги, оные вместе с Достоевским доставить в третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии.
При сем случае вы должны строго наблюдать, чтобы из бумаг Достоевского ничего не было скрыто. Случиться может, что вы найдете у Достоевского большое количество бумаг и книг, так что будет невозможно сейчас их доставить в третье отделение, в таком случае вы обязаны то и другое сложить в одной из двух комнат, смотря как укажет необходимость, и комнаты те запечатать, а самого Достоевского немедленно представить в третье отделение.
Ежели при опечатании бумаг и книг Достоевского он будет указывать, что некоторые из оных принадлежат другому какому-либо лицу, то не обращать на таковое указание внимания, и оные также опечатать.
Употребить наистрожайшую бдительность под личною вашею ответственностью.
Г. Начальник штаба корпуса жандармов генерал-лейтенант Дубельт сделает распоряжение, чтобы при вас находились: офицер С.-Петербургской полиции и необходимое число жандармов.
Генерал-адъютант граф Орлов".
В 1860 году, вернувшись после каторги в Петербург, Достоевский так описал свой арест: "…я воротился домой часу в четвертом от Григорьева, лег спать и тотчас же заснул. Не более как через час я, сквозь сон, заметил, что в мою комнату вошли какие-то подозрительные и необыкновенные люди. Брякнула сабля, нечаянно за что-то задевшая. Что за странность? С усилием открываю глаза и слышу мягкий, симпатический голос: "Вставайте!" Смотрю – квартальный или частный пристав с красивыми бакенбардами. Но говорил не он, говорил господин, одетый в голубое, с подполковничьими эполетами.
– Что случилось? – спросил я, привставая с кровати.
– "По повелению…"
Смотрю, действительно: "по повелению". В дверях стоял солдат, тоже голубой. У него-то и звякнула сабля…
– Ничего, ничего! Одевайтесь. Мы подождем-с, – прибавил подполковник еще более симпатическим голосом.