Название
Первоначально поэма должна была носить имя "Новый Тарквиний". Это название наиболее точно отражало авторский замысел, раскрытый Пушкиным в заметке 1830 года:
...
"В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая "Лукрецию", довольно слабую поэму Шекспира, я подумал: что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? Может быть, это охладило б его предприимчивость и он со стыдом должен был отступить? Лукреция б не зарезалась. Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир, и история были бы не те. Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде. Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась. Я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть. Я имею привычку на моих бумагах выставлять год и число. "Граф Нулин" писан 13 и 14 декабря. Бывают странные сближения". (VII – 225) [2]
Однако название "Новый Тарквиний" автоматически вводило бы поэму в нежелательный для ее автора художественный контекст. Оно связало бы поэму не только с античным сюжетом (подробно об этом – в 15 главе комментария), но и с предшествующей литературной традицией. С одной стороны, как отметила Г.Л. Гуменная, название "Новый Тарквиний" "связывает это произведение с травестийной поэзией и с поэмами наизнанку типа "Елисей, или Раздраженный Вакх" В.И. Майкова или "Вергилиева Енейда, вывороченная наизнанку" Н.П. Осипова ( Гуменная , 96). С другой стороны, заглавия со словом "новый" были типичными для второй половины XVIII века. Первыми, еще в 60-е годы, появились русские переводы "Нового Телемака" К.Ф. Ламбера и "Новой Элоизы" Ж-Ж. Руссо. Вслед за ними, в 70-90-х годах, на русского читателя обрушились "Новая Памела" (Э. Кимбера), "Новая Астрея" (О. Юрфе), "Новый Донкишот" (К.М. Виланда), "Новый Робинзон" (И.Г. Кампе) и даже "Новый Вертер" (Ж.А. Гурбайона). Все это – сентиментальные романы, подобные тому, что читала героиня "Графа Нулина":
Роман классический, старинный,
Отменно длинный, длинный, длинный,
Нравоучительный и чинный,
Без романтических затей.
Таким образом, название, начинавшееся со слова "новый", неминуемо отсылало читателя к литературе XVIII века. Между тем поэма насыщена бытовыми реалиями и конкретными деталями 1825 года. Кроме того, и по содержанию, и по своей стилистике она не совпадает не только с сентиментализмом, но и со следующим за ним романтизмом начала XIX века.
В отечественной пушкинистике широко распространено мнение, что Пушкин "отказался от первоначального названия, чтобы дать себе больше простора для бытовой живописи и характеристики русских провинциальных помещиков" ( Алексеев, 259 ). Но здесь возникает вопрос: мог ли сам Пушкин рассуждать в таких категориях, как "бытовая живопись", "картина во фламандском вкусе" (В.Г. Белинский), "бытовой анекдот" (Г.А. Гуковский)? Считал ли он сам, что написал философское размышление об истории (М.О. Гершензон)? Впрочем, даже если и не думал, то мог почувствовать, что "Граф Нулин" как ни попадает в стилистику сентиментальных романов XVIII века, не может быть ни продолжением этой угасающей традиции, ни даже пародией на нее.
Название "Новый Тарквиний" могло быть оправдано еще и в том случае, если бы читатель легко угадал в поэме пародию на поэму "Лукреция". (Обзор публикаций, в которых предприняты попытки ответа на вопрос: в какой степени "Граф Нулин" является пародией на пьесу Шекспира – содержится в монографии Н. Захарова "Шекспир в творческой эволюции Пушкина ( Захаров , 101–111). Там же и общий вывод автора: "в пушкинском варианте осталось не так уж много от шекспировской поэмы "The Rape of Lucrece".)
Однако связь между поэмами Пушкина и Шекспира читатели не заметили, пока П.В. Анненков не опубликовал цитированную выше записку ( Левин , 79). По мнению же В.В. Виноградова, Пушкин, меняя название, сознательно устранял "заранее данную непосредственную проекцию" на шекспировскую "Лукрецию" ( Виноградов1941 , 453). В результате поэма получила название по имени главного героя – вполне в духе тех авторов, с которыми Пушкин в то время соотносил свое творчество, в первую очередь – Дж. Байрона и В. Скотта. (Вот, к примеру, фрагмент из его письма к брату Льву, написанного за год до "Графа Нулина", в ноябре 1824 г.: " Стихов, стихов, стихов! Conversations de Byron! Walter Scott! это пища души ". (X – 108).
Сам же Александр Сергеевич в письме к П.А. Плетневу (март 1826) назвал свое новое произведение " повестью вроде Beppo " (X – 204). Имеется в виду произведение Байрона "Беппо. Венецианская повесть", впервые опубликованное в 1818 г. Это наводит на мысль о сознательном стремлении к подражанию стилю Байрона, в том числе и в названии поэмы. К тому же нейтральное название в гораздо большей степени соответствовало ее "сказовой" стилистике, ориентации на устную речь и даже на определенный образ рассказчика (см. комментарий к главе 10).
Жанр
В собраниях сочинений и сборниках произведений А.С. Пушкина "Граф Нулин" помещается в раздел поэм, также – поэмой – именуется он в некоторых исследованиях ( Виноградов1941 , 452. Майлин , 81 и 84) Между тем определить жанровую принадлежность этого произведения непросто. "Граф Нулин" стал хрестоматийным примером споров вокруг вопроса: "Можно ли считать поэмой произведение, сугубо прозаическое по своему содержанию"? ( Гуляев , 123) Первое издание "Графа Нулина" отдельной книгой (вместе с "Балом" Е.А. Баратынского) вышло под заглавием "Две повести в стихах". Чуть выше мы приводили собственную характеристику А.С. Пушкина, назвавшего "Графа Нулина" повестью в письме к П.А. Плетневу. Эта же характеристика была повторена им в 1830 г., в "Заметке о "Графе Нулине"". Так же – повестью – именовался "Граф Нулин" в первых рецензиях и откликах (см. Приложение к данному комментарию). В.Г. Белинский в "Статьях о Пушкине" (статья седьмая) писал:
...
"Поэма рисует идеальную действительность и схватывает жизнь в ее высших моментах… Роман и повесть, напротив, изображают жизнь во всей ее прозаической действительности, независимо от того, стихами или прозою они пишутся. И потому "Евгений Онегин" есть роман в стихах, но не поэма, а "Граф Нулин" – повесть в стихах, но не поэма" (Белинский, 401).
В XX веке "Графу Нулину" часто давали "пограничную" жанровую характеристику: поэма "комического "фламандского" жанра" ( Гершензон , 9); "поэма, которую можно рассматривать не только как эпизодический вариант к "Евгению Онегину", но и как своего рода комментарий к нему" ( Гуковский , 84); "пример повествовательного стиха (поэмы)" ( Тимофеев , 232); "поэма-пародия" ( Айхенвальд , 135), "бытовая поэма" ( Лотман1995 , 135), "шутливая поэма" ( Кибальник1998 , 122; Смирнова, 168), "комическая поэма" ( Гаспаров1999 , 281), "поэма-шутка" ( Фомичев, 104) ироническая поэма ( Лейбов2007 , 55). Вместе с тем, сохраняется традиция характеризовать "Графа Нулина" просто как "повесть в стихах" ( Гроссман1958 , 274; Благой1977 , 217; Гуляев, 125) или "стихотворную повесть" (Т омашевский1957 , 561; Тынянов , 152; Фомичев , 16), а также одновременное использование термонов "поэма" и "повесть в стихах" ( Гордин, 290, 293, 297).
Значительная часть исследователей видела в "Графе Нулине" продолжение тех или иных жанровых традиций XVIII – начала XIX в. Так, Б.В. Томашевский, именуя "Графа Нулина" и "иронической повестью", и "маленькой сатирической поэмой" ( Томашевский 1957 , 561), соотнес ее с жанром литературной сказки, ведущим свое начало от творчества Лафонтена ( Томашевский1961 , 386 и 503) Д.Д. Благой назвал это произведение "сатирико-реалистической новеллой в стихах" ( Благой1946 , 15). Э. Н. Худобина считает, что "Граф Нулин" представляет собой "каламбурное развитие" жанра байронической поэмы, при котором "романтическая схема пародируется низведением сюжета до нуля и возвращением в жанр сказки" ( Худобина , 32 и 41). Г.Л. Гуменная выделила две жанровые составляющие этого произведения: "традиции стихотворной новеллы, conte, обычно использующей анекдотический сюжет, и стилистику иронического повествования" ( Гуменная , 94), и переосмысленные черты ирои-комической поэмы XVIII века. Л.И. Вольперт называет "Графа Нулин" "шутливой" и "пародийной" и "иронической" поэмой, знаменующей собой "важный этап в развитии Пушкина: переход от поэмы к стихотворной повести" ( Вольперт2010 , 112, 133, 167, 547).
В "Графе Нулине" можно найти значительное количество признаков, характеризующих именно повесть как литературный жанр. Это и "обращение к "прозаической" обыденной действительности" ( Розенфельд , 26), и опора на "устную традицию" ( Кожинов , 814), и отсутствие "героического" пафоса, присущего поэме ( Гуляев , 125). С басней и литературной сказкой XVIII – начала XIX в. "Графа Нулина" сближает "условная речь подразумеваемого рассказчика, который на примере опять-таки условной жизненной ситуации… высказывает определенную бытовую морально-дидактическую сентенцию" ( Тимофеев , 332). Хотя нельзя не заметить, что отличительные черты басни-сказки в "Графе Нулине" не воспроизводятся в чистом виде, а пародируются. А из трех формальных правил сочинения ирои-комической поэмы, действующих со времен первой поэмы такого рода – "Налоя" Буало (1674) и первой в России – "Игрока Ломбера" В.И. Майкова, к "Графу Нулину" можно отнести два: "Сюжет поэмы должен быть "низким", то есть должен быть взят из современности, и герои должны принадлежать к классу, с точки зрения автора поэмы недостойному серьезной литературной разработки… В поэму должны быть введены элементы героической эпопеи…" ( Томашевский1933 , 79). Отличие "Графа Нулина от литературных сказок предшествовавшей эпохи – "сложная сюжетная структура" ( Вольперт2010 , 224).
Итак, единства в определении жанра в отношении "Графа Нулина", не сложилось. При желании его можно называть и поэмой, и повестью, и сказкой. Наиболее точно, на наш взгляд, можно охарактеризовать "Графа Нулина" как синтетическое в жанровом отношении произведение, соединяющее в себе традиции литературной сказки (басни), комической поэмы и повести в стихах. Но, во избежание путаницы, в комментарии "Граф Нулин" именуется упрощенно – поэмой.
Глава 1 (Граф Нулин)
(текст)
Пора, пора! Рога трубят;
Псари в охотничьих уборах
Чем свет уж на конях сидят,
Борзые прыгают на сворах.
Выходит барин на крыльцо,
Всё, подбочась, обозревает;
Его довольное лицо
Приятной важностью сияет.
Чекмень затянутый на нем,
Турецкий нож за кушаком,
За пазухой во фляжке ром,
И рог на бронзовой цепочке.
В ночном чепце, в одном платочке,
Глазами сонными жена
Сердито смотрит из окна
На сбор, на псарную тревогу.
Вот мужу подвели коня;
Он холку хвать и в стремя в ногу,
Кричит жене: не жди меня!
И выезжает на дорогу.
(комментарий)
Поэма начинается с описания псовой охоты – одной из главных примет усадебной жизни российского дворянства от середины XVIII века до примерно 40-х годов века XIX. Будучи в XVI–XVII веках "забавой" по преимуществу царской и боярской, она была почти забыта на рубеже XVII и XVIII столетий.
Обычаи двора в значительной степени определяли бытовые привычки дворян, а Петр I охоту не жаловал, как и другие "бездельные" развлечения. При потомках его – Петре II и Елизавете Петровне – придворная охота была возрождена, но массовым увлечением она смогла стать только к концу XVIII века, после упомянутых нами выше событий. В то время существовало четыре типа охоты.
Соколиная охота, чрезвычайно дорогая, доступная только двору и крупным вельможам, пережила пик своей популярности при царе Алексее Михайловиче. Тогда в Москве даже существовал Соколиный Приказ, занятый разведением охотничьих птиц и организацией царской охоты. К концу XVIII столетия эта разновидность охоты стала событием чрезвычайно редким, почти исключительным.
Загонная охота на крупного хищника (чаще всего – медведя), заканчивающаяся поединком охотника и зверя, имела отчетливо простонародный привкус и одновременно считалась проявлением удали и молодечества. Для особой породы снобов, гордившихся своей природной силой (вроде братьев Орловых в екатерининские времена), такие поединки были предметом исключительной гордости.
Охота с ружьем, главным образом на птицу, похожая больше на осенние заготовки провианта, чем на развлечение, не была широко распространена. Добавление к этой охоте элементов соколиной делали ее и полезной, и привлекательной.
Вот как описывает такую "смешанную" охоту современник: "Трое суток прорыскали в поле верст 20 от Липецка за крупною полевою дичью: стрепетами, драхвами, дикими гусями и журавлями. Брали с собой больших ястребов, которые чрезвычайно нас тешили. Привезли всякой птицы чуть не целый воз – словом, веселились напропалую" ( Жихарев , 248–249).
Однако, как с полным правом утверждал авторитетный исследователь (а отчасти и очевидец) дворянского быта той эпохи, "исключительным занятием дворян-помещиков, была… псовая охота [выделено мной. – Авт. ]" ( Селиванов , 96). Именно она считалась в ту эпоху чисто дворянским, благородным занятием в противовес крестьянской охоте – силками, или мещанской – с ружьем. Были таки, кто считал охот единственным благородным занятием. Так, отставной фаворит Екатерины II, граф Завадовский, писал своему приятелю, графу Воронцову в 1780 году: "Вместо того чтоб хозяйство разбирать, я с утра до вечера живу на охоте и забываю все выгоды, которые держат вас в столице" ( Архив , 21).
А псовая охота, к тому же, не только самая азартная разновидность охоты, но и самая знаковая. Занятие псовой охотой утверждало любого помещика в качестве владетельного сеньора: он охотится на своих землях, со своими собаками, в окружении своих слуг. Одновременно с этим охотник становился членом большого, но хорошо очерченного и замкнутого круга посвященных – "собачников".
Охота часто была коллективной: "Поездки на охоту были чем-то вроде военных походов… Человек 20 соседей и любителей охоты съезжались со свитою и сворами собак и выезжали на рассвете с верховыми музыкантами…" ( Бутенев , 21). Такого рода охотничьи экспедиции одновременно символизировали верность древним традициям "служилого сословия", возмещая потребность в "военных подвигах", и позволяли вырваться за пределы чисто хозяйственных интересов.
Само слово "охота" имело расширительный смысл: это и сами собаки – предмет постоянной заботы и особой гордости; и вся совокупность атрибутов, необходимых для этого занятия, включая людей, одежду, аксессуары; и, конечно же, сам процесс, к описанию которого мы постепенно приближаемся. Для многих помещиков охота была не только и не столько времяпрепровождением, сколько образом жизни с сентября по март.
Вот один характерный пример. Саратовский помещик Лев Яковлевич Рославлев "держал громадную псарню, множество псарей, и его выезды на охоту представляли зрелище, вроде средневекового переселения народов: со всеми своими псарнями и псарями, верховыми лошадьми, огромным обозом всяких запасов, вин, вещей, с многочисленной компанией приятелей, любителей охоты, он не довольствовался одной Саратовской губернией, но объезжал все соседние, добирался до оренбургских степей и пропадал в охотничьих разъездах по нескольку месяцев. Так продолжалось, пока хватило состояния, двух или трех тысяч душ и кончилось вместе с ними" Фадеев , 18).
В псовой охоте помещик выступал одновременно в нескольких ролях: он и хозяин охоты, и участник, и зритель, и болельщик. Но он же и постановщик большого костюмированного представления под названием "охота", где главными актерами выступают зверь-жертва (заяц, лисица, волк), охотничьи собаки, выгоняющие жертву из укрытия (гончие) и настигающие ее (борзые).
В минимальный комплект охоты входила стая гончих плюс свора борзых – два кобеля и сука, желательно одного окраса. Собственно сворой назывался особый ремень на три ошейника, а по нему уже – и охотничий комплект борзых. Каждому охотнику полагались одна-две своры борзых вместе со стремянными – слугами, держащими ремни и спускающими собак вдогонку за зверем по команде охотника. Псари находились при гончих, чья задача – лаем выгнать зверя на открытое пространство, где в дело вступали борзые.
Помещик, не имевший средств на стаю гончих, охотился только с борзыми и именовался "мелкотравчатым", то есть способным затравить лишь мелкую дичь, вроде зайцев ( Вальцов , 8). Судя по первым строкам поэмы, муж Натальи Павловны, хотя и не мог сравниться охотой с известным любителем генерал-майором Л.Д. Измайловым, державшим "до 200 собак и до 3000 охотников и псарей" ( Селиванов , 78), но и к мелкотравчатым отнюдь не принадлежал.
Сама охота происходила следующим образом. За день до ее начала на место сбора собирались соседи-охотники, а вечером устраивалось совещание с ловчим – главным распорядителем охоты из слуг – о маршруте. Выезжали чаще всего на рассвете. Сигналом к движению служил звук рога устроителя охоты (или специально назначенного человека), вслед за которым начинали трубить все участники охоты. Место охоты именовалось отъезжим полем, а небольшой лесок, группа деревьев или кустарник, откуда предстояло выгнать зверя, – островом. Псари с гончими окружали "остров" и начинали порскать – кричать и хлопать в ладоши под лай гончих. Охотники же со стремянными окружали остров вторым кольцом (или становились с противоположного от псарей его края) и, при появлении зверя в поле, спускали борзых со свор. Добыча доставалась тому охотнику, чьим собакам удалось ее затравить, то есть схватить и придушить. Вот как описана охота в стихотворении П.А. Вяземского "Первый снег":
"Там ловчих полк готов; их взор нетерпеливый
Допрашивает след добычи торопливой, -
На бегство робкого нескромный снег донес;
С неволи спущенный за жертвой хищный пес
Вверяется стремглав предательскому следу,
И довершает нож кровавую победу". (1819)