Впрочем, Ира может анализировать, что и как было, сколько ей угодно. Ее точка зрения и догадки власти не волнуют. Государственная установка: четверо "огнестрелов", и ни одним больше. Ярослав - пятый, значит, вне официальной линии. Поэтому в свидетельстве о смерти Ярослава - трусливая пустота на том месте, где должна быть указана "причина смерти". Собственно, Ярослав даже официально и не признан потерпевшим по уголовному делу № 229133 - это номер так называемого "дела "Норд-Оста", которое расследует следственная бригада Московской городской прокуратуры. Будто он и не был заложником…
- Меня убивает, что Ярослав жил, а теперь власти делают вид, что такого человека вовсе не было… - считает Ира.
Более того: как только Ира поделилась с некоторыми журналистами своими догадками, сомнениями и вопросами, ее тут же вызвали в прокуратуру, где ведут дело "Норд-Оста". Следователь был зол и начал с места в карьер: "Вы что это скандал устраиваете? Вы что, не знаете, что он НЕ МОЖЕТ быть с пулей?".
А дальше - хорошенько припугнул несчастную мать, и без того находящуюся в тяжелейшем моральном состоянии. "Или вы пишете сейчас заявление, что ничего журналистам не говорили и это они сами все придумали, и тогда мы привлекаем их к уголовной ответственности за клевету на спецслужбы - или мы разроем могилу вашего сына без вашего разрешения и проведем эксгумацию!"
Ира на подлый шантаж не поддалась - заявления не написала. Попрощалась после четырехчасовой (!) "обработки" в прокуратуре и поехала прямиком на кладбище. Сторожить. Был поздний ноябрь - в Москве это самая настоящая зима. Ира пролежала на могиле, охраняя ее, несколько часов - думая, что вот-вот пожалуют мародеры из прокуратуры и потревожат покой Ярослава… И опять ее спасли от смерти друзья, стали искать по городу, когда ночью она не вернулась домой, - проверили, среди прочего, может, на могиле она…
…Ира верит: самое главное теперь, чтобы Ярослав услышал их и понял, как семья его ценит, и хотя жизнь у него не получилась и его настигла такая страшная смерть, он должен знать, что семья понимает, до какой степени мужественно он вел себя в последние часы, каким взрослым оказался, несмотря на неполные шестнадцать лет. Ведь мальчик слыл скромным и домашним, закончил музыкальную школу, пока другие ходили с пивом по улицам и тренировались в сквернословии… И очень страдал от этого - хотел быть "крутым", в понимании подростка, конечно, то есть решительным, смелым, стойким…
У него была одна важная тетрадка - дневник, из тех, что есть в его возрасте почти у каждого из нас, и там он отвечал на некоторые главные для себя вопросы. Ира прочитала тетрадку уже после "Норд-Оста". Например, такое: какие черты характера в себе тебе нравятся, а какие - нет? Ярослав написал: "Ненавижу, что я такой трус, стеснительный и нерешительный". Так вот, перед смертью все изменилось. "А чтобы ты хотел в себе воспитать?" - следующий вопрос. Ответ Ярослава: "Я хотел бы быть крутым". У него были в школе друзья, но это те ребята, которые в школе не считаются крутыми и девочкам не нравятся. Дома он себя еще мог проявить, был с юмором, смелый, решительный. А как на улицу - начинались проблемы.
- Но, видите, как себя проявил… Самым лучшим образом, - Говорит Ира.
Все обычно внутри человека. Человек часто просто не знает, как проявить себя, и нужно найти то место, где приложить свои силы, продемонстрировать их. А внутри про себя человек все знает… И Ярослав, конечно, знал… Ира теперь это понимает, но ей очень мешает недосказанность - что при жизни она, хоть и мать, но недосказала сыну, как восхищена им…
- Меня, например, считают сильным человеком, - рассказывает Вика, тетя Ярослава, тоже заложница. - Но ТАМ я очень растерялась. Мы, три женщины, оказались рядом с ним, самым младшим из нас, но именно он нас поддерживал, как совершенно взрослый мужчина, - а не мы его, ребенка. У дочки моей нервы совсем сдали, она была сломлена и кричала: "Мама, я жить хочу, мама, я не хочу умирать…". А он был спокоен и мужествен, Настю успокаивал, нас поддерживал, пытался брать все на себя - как положено мужчине… Был, например, такой случай: одна из чеченок увидела, что мы детей между собой посадили, пытаемся сохранить… На случай штурма: если штурм начнется, думали с Ирой - их собой накроем. Чеченка тогда встала между нами, свою руку с гранатой положив прямо на Настино бедро. Я говорю: "Может, вы отойдете?", а она на Настю смотрит и произносит следующее: "Не бойся, раз я рядом стою, вам не больно будет, вы сразу умрете, а вот кто дальше сидит, тому будет больно…". Потом чеченка ушла, а Настя мне говорит: "Мам, пусть она останется с нами, попроси, она же сказала, что нам будет не больно". Настя была сломлена. Я-то понимала, что если чеченка стоит рядом, шанса вообще никакого, а без нее - хоть какой-то. Но если бы нужно было бы все повторить - еще столько же в страхе просидеть, чтобы всем остаться живыми, - просидели бы. В этой обстановке Ярослав сохранял спокойствие и разум. Это меня очень удивляло - он у нас считался маленьким в семье, ребенком… Еще был случай: нас террористы пугали, что если никто не придет на переговоры, то начнут расстреливать, и в первую очередь работников милиции и военнослужащих. Естественно, многие тогда повыбрасывали на пол военные билеты, но террористы их поднимали и со сцены выкрикивали фамилии. И вот звучит: "Виктория Владимировна, 1960-го года рождения…". Это я. У меня только фамилия другая - они выкликали не мою. Ситуация была очень плохая, никто не отозвался, террористы стали искать по рядам, нашли меня. Ира говорит: "Мы пойдем вместе", - террористы требовали, чтобы сотрудники правоохранительных органов уходили с ними, и все думали, что на расстрел. Я Ире ответила, что кто-то из нас должен выжить - родители останутся совсем одни, ведь вся семья тут… Потом террористы нашли ту Викторию Владимировну, которую искали, но пока все было неясно, Ярослав пересел ко мне, взял за руку и говорит: "Тетя Вика, вы не бойтесь, если что, с вами пойду я, и простите меня за все, простите…". А я ему: "Да ты что… Все будет хорошо". Он закрыл меня и продолжал: "Тетя Вика, и не думайте, я до конца останусь с вами". Вел себя, как взрослый мужчина. Даже не знаю, откуда в нем такой дух взялся. Мы его маленьким считали…
Большую часть времени Ярослав-заложник молчал, и внешне был спокоен.
- А сердце у него колотилось очень сильно! - вспоминает Ира. - Мимо проходил врач - среди заложников были врачи, и им разрешали помогать нам, я его попросила что-нибудь от сильного сердцебиения. Ему дали таблетку, и вскоре все нормализовалось. Когда же штурм был уже близко, я ему таблетку глицина положила под язык - нашла в сумочке. Я еще потом много думала, что этой таблеткой он подавился и задохнулся.
- Ира, ты дала ему глицин часа за три до штурма… - мягко парирует Вика.
А Сергей вздыхает:
- Да у них ТАМ не было чувства времени…
Вика подхватывает:
- Страшно было, очень страшно. Они нам давали слушать по радио, что о нас говорят… Так мы поняли, что президент молчит, а Жириновский заявил, что нечего на этот теракт время в Думе тратить - обсуждать не надо, потому что все надувательство и в здании - не взрывчатка, а сахарный песок… А террористы нам: "Вот что о вас говорят… Ну, мы вам сейчас покажем, какой тут у нас сахарный песок…". Страшно было.
Когда первые сутки прожили, казалось, что мы можем и неделю здесь просидеть, только чтоб живыми остаться - и власти что-то придумали без штурма. Трудно нам было - сложно сохранять спокойствие… Но Ярослав выдержал - вел себя, как настоящий мужчина.
…Ирина жизнь сейчас полностью изменилась. Она не работает, уволилась по собственному желанию - не может каждый день ходить туда, где была раньше, при Ярославе. Потому что и на работе все - Ярослав. Там очень хороший коллектив, все знали обо всех многое, и они, например, вместе справляли каждый сданный Ярославом экзамен, каждую полученную пятерку…
- Там все знали, что моя настоящая жизнь - это Ярослав. Моя жизнь была настолько им заполнена, что меня если и воспринимали, то только через него. - Ира, конечно, плачет. - Да и сама я себя так воспринимала. Только через него.
Сейчас она не может ходить и по Москве - все улочки тут исхожены вместе с сыном, и куда ни повернешь, везде воспоминания о нем.
- Еду по Арбату, и лучше бы провалиться… Там стояла с Ярославом, здесь ходили в кино, сидели после в кафе… Я теперь боюсь из дома выходить… Боюсь куда-то попасть, где мы были - а мы были с ним везде. Вернее, нет места в Москве, где я бы была не с ним. Мы часто ездили просто так: я подхвачу его на машине после работы, и мы просто включим музыку и едем по городу. Часто заходили в один магазинчик, что-то вкусненькое купить… Когда был день его шестнадцатилетия - без него уже, я заехала в этот магазинчик, - чтобы он знал, что я ему продолжаю покупать то, что он любит… Вот - билеты. На ночной поезд в Питер. В ночь на пятницу, с 25 на 26 октября, как раз когда он погиб, мы должны были ехать в Питер на теннисный турнир. Вдвоем. Я давно хотела с ним на поезде куда-то съездить, потому что у меня все время было чувство, что мы мало разговариваем. А в поезде, где мы только вдвоем, наговорились бы… Не получилось.
- А почему вы говорите, что не могли наговориться?
- Не знаю. Странное чувство: хоть и много говорили, все равно казалось именно так. Мне хотелось говорить и говорить с ним. Каждые каникулы куда-то ездили, и только вместе. В последнее время мне иногда казалось, что его тяготит моя любовь, он мне этого, конечно, не говорил, а с бабушкой, моей мамой, как-то поделился. Ему уже становилось многовато меня. А я теперь еду по Москве и вижу рекламный плакат у дороги: "Мама, я так тебя люблю". И мне эта реклама прямо в глаза бьет… Я очень стараюсь жить, потому что у меня родители есть, и они очень тяжело переживают - они Ярослава растили. Но я не могу выжить… Я держусь из всех сил, но пока мертвая.
Ей все вокруг пытаются помочь, поддержать - она не обделена вниманием близких, но все равно очень тяжко. И даже священник, к которому она пошла облегчить душу, услышав все, не выдержал - отказался продолжать разговор: "Простите, но слишком тяжело".
- Я пошла спросить совета у священника, как же мне быть? Ведь это я Ярослава вытащила на "Норд-Ост" - моя была инициатива, он сам не очень хотел, - говорит Ира, на фотографиях до теракта - красивая, уверенная в себе, пышущая счастьем и, похоже, склонная к полноте очень молодая женщина, теперь - осунувшаяся, худенькая, с отчаянием в потухших глазах, далеко не юная, растерянная, всегда в черном пальто, черном берете, черных туфлях и колготках, вечно продрогшая, и потому никогда не снимающая в комнате пальто.
- Мы с Ярославом очень много ходили в театр. В этот вечер у нас были билеты на совсем другой спектакль в другом театре, - продолжает Ира. - Мы уже оделись, Вика с Настей зашли за нами, и тут, стоя в прихожей, мы поняли, что билеты просрочены - мы не проверили заранее, а они были на вчерашний день. Ярослав обрадовался - он хотел остаться дома, а я настояла: "Давайте пойдем на "Норд-Ост", рядышком!" - мы живем по соседству с Дубровкой. Вот так, потащила - а потом не закрыла собой… Он меня закрыл… А я ведь в школу даже ходила - защищать его друзей от хулиганов, когда кого-то обижали, - а его самого в последний миг не спасла. Страшно, когда для своего сына не можешь сделать главного. ТАМ я очень отчетливо поняла, что даже если встану и скажу: "Убейте меня вместо него", и меня даже убьют, это бы не означало, что его оставят в живых. Знаете, какой это ужас? Последнее, что он мне сказал: "Мам, я так хочу тебя запомнить, если что-то случится…". Посмотрел на меня внимательно и попрощался.
- Вы ТАМ постоянно такие разговоры вели?
- Нет. Но почему-то случилось так, что это и был наш последний разговор. Знаете, пока у меня был Ярослав, я вставала по утрам самой счастливой женщиной на свете. И засыпала с тем же чувством. Мне казалось даже: все вокруг завидуют, что у меня такой замечательный сын. У всех людей много проблем в жизни, и у меня, конечно, тоже. Но он закрывал все мои проблемы. Я думаю теперь, что нельзя было быть такой счастливой. Пятнадцать лет его жизни я была самой счастливой. Наверное, так я думаю теперь: эти пятнадцать лет его жизни, по интенсивности наших чувств - были предназначены на всю жизнь, а я их сразу спалила, подряд. Все дни с утра до вечера я была счастливой - потому что у меня есть Ярослав. Я каждый день сама себе завидовала. Иду с работы и сама понимаю, что меня прямо распирает от счастья, что он есть. Я его за руку возьму, хоть за пальчик схвачу, когда через дорогу перебегаем. А он стал взрослеть и мне говорил: "Ну, ты, мам, уж совсем". Он меня, конечно, уже начал немного стесняться - возраст был такой, но на самом деле, он меня никогда ничем не обидел. Конечно, я понимаю, каждая мама так может о своем сыне сказать, но моего ведь теперь нет… И я не знаю, что может быть страшней. И еще я не знаю, как он там без меня. Как я думала раньше? "Как мне повезло! Он родился, и я, наконец, получилась целая". И вот он погиб - и я одна: либо надо было нас обоих забирать - либо никого. Я без него еще не умею… Я такую счастливую жизнь рядом с ним прожила, и такой тяжкий конец ему устроила. И к шестнадцатилетию подарила ему могильную оградку.
Как же она плачет…
- Но это же не вы подарили…
- Война это… Война идет, - все повторяет и повторяет Вика. - Вот и по нам прошла…
И я понимаю, что это, конечно, очень частная жизнь передо мной - личная жизнь двоих - но перед смертью переходящая в общественную. Таковы обстоятельства в России: президент неумолим и ведет войну.
История вторая.
№ 2551 - "неизвестный"
Перед тем как рассказать эту историю - необходимая преамбула. Она - и о том, какая жизнь в стране после "Норд-Оста", и о состоянии российской судебной системы при Путине.
Дело в том, что суд никогда не был у нас особенно уж независимым, как это можно было бы ожидать, исходя из нашей Конституции. Однако именно теперь судебная система бодро мутирует в разряд абсолютно зависимой от исполнительной власти, достигая апогея своей "позвоночности". Таким словом у нас называют явление, когда судьи выносят решения "по звонкам" - в зависимости от того, какое решение продиктовали им по телефону представители исполнительной власти. "Позвоночность" - явление обыденное в России. А неожиданная независимость какого-то судьи-одиночки массовым сознанием причисляется к подвигу.
Жертвы "Норд-Оста", как их у нас теперь называют - то есть семьи, потерявшие при штурме родных, а также сами заложники, ставшие инвалидами в результате газовой атаки 26 октября - стали обращаться с судебными исками к государству о возмещении нанесенного им морального вреда, называя ответчиком московское правительство. Жертвы заявили, что они уверены: чиновники московского правительства, не желая ссориться с Путиным и ФСБ, просто-напросто не организовали оказание своевременной квалифицированной помощи пострадавшим, и их ответственность усугубляется еще и тем, что столичный мэр Юрий Лужков, глава исполнительной власти города, был одним из тех немногих персон, кто непосредственно склонял президента к принятию решения о применении химического оружия против граждан.
Первые иски поступили в Тверской межмуниципальный суд Москвы (районный, самый низший судебный уровень) в ноябре 2002 года. К моменту начала рассмотрения первых трех исков по существу - 17 января 2003 года, федеральной судьей Мариной Горбачевой, их было уже 61, сумма требуемой компенсации составила рублевый эквивалент 60 миллионов долларов, а истцы заявляли, что это цена "государственной лжи", потому что прежде всего они "хотят знать правду, почему погибли их близкие", правду, которую нигде не могут добиться, так как ФСБ засекретила все, связанное с октябрьским терактом. А так как затрагивалась ФСБ - служба, которую Путин, выходец из нее, опекает и патронирует, - подготовка к судебным слушаниям проходила на фоне оголтелой пропаганды, поднятой государственными СМИ против истцов. Власти публично обвиняли их в наглом мародерстве бюджета страны, в том, что они "хотят деньги пенсионеров и детей-сирот", и в том, что пытаются нажиться на смерти своих близких. На адвоката Игоря Трунова, согласившегося защищать "норд-остовцев" (на фоне того, что ВСЕ ЗНАМЕНИТЫЕ московские адвокаты, боясь гнева Кремля, ОТКАЗАЛИСЬ), - на Трунова в прессе вылили ушаты помоев, обвинив его во всех смертных грехах.
Короче, власти отбивались от "норд-остовских" исков нагло, с напором, со всем доступным им мощным пиаром.
Будто бы не они… А их… Убили.
В результате, 23 января судья Горбачева, как и положено нашим "позвоночным" судьям, оперевшись на подчеркнуто формальный предлог (в федеральном законе "О борьбе с терроризмом" якобы разночтения и противоречия в разных его статьях: судя по одной, можно считать, что государство не обязано возмещать ущерб жертвам терактов), - Горбачева отказала первым трем истцам в их требованиях. Да не просто отказала, а сделала это так же нагло, с напором и бессовестно, как и власти, которые ее об этом попросили, превратив заседания по "норд-остовским" искам в череду недопустимых оскорблений истцов и унижений их.
Вот как это было - короткие наброски с заседания 23 января, чтобы читатель понимал, как это бывает.
- Карпов, сядьте! Я сказала: сядьте!
- Я тоже хочу высту…
Судья Горбачева на полуслове, криком, перебивает истца Сергея Карпова - отца задохнувшегося от газа Александра Карпова, известного московского певца, поэта и переводчика:
- Сядьте, Карпов! Иначе удалю! Вы прогуляли стадию исследования документов…
- Я не прогулял! Мне же просто не прислали повестку!
- А я говорю: вы прогуляли! Сядьте! Или я вас удалю!
- Я хочу подать…
- Ничего я у вас не приму!
У судьи - истеричное лицо, пустые глаза и базарные интонации, срывающиеся на короткий каркающий клекот. Одновременно с криком в сторону истца она вычищает грязь из-под своих ногтей. Смотреть на это немыслимо. Но экзекуция Сергея Карпова продолжается:
- Карпов, больше не тяните руку!
- Я прошу, наконец, разъяснить мне мои права!
- Никто вам ничего разъяснять не будет!
Давно не метенный зал судебных заседаний полон народу. Журналисты, которым запрещено пользоваться диктофонами (почему, собственно? Какие госсекреты тут?). Жертвы с растерзанными душами - с ними и заговорить-то страшно, потому что почти сразу плачут. Их родные и друзья, пришедшие поддержать, если вдруг начнутся обмороки и сердечные приступы - но дама в судейской мантии продолжает взвинчивать атмосферу до сотого градуса хамства.
- Храмцова Вэ И, Храмцова И Эф, Храмцов! Есть реплики? Нет? - Судья именно так и зовет истцов, без затей: "Вэ И", "И Эф", "Тэ И"… Будто полуграмотная.
- Есть реплики, - отзывается высокий и худой молодой мужчина.
- Храмцов! Говорите! - Дама произносит это "говорите" тоном "вот вам рубль милостыни, и заткнитесь".