- Во всяком случае, бумажника на Посохове не нашли.
На Посохове! Это звучало по меньшей мере интригующе, и, чтобы лучше слушать, весь строй наклонился вперед.
О ночной истории он, пожалуй, зря заговорил, но теперь приходилось продолжать. А чтобы собраться с мыслями, можно было снова воспользоваться носовым платком.
- Старший лейтенант Посохов был надежной опорой порядка и, естественно, возбуждал в злодее особую ненависть. - Нет, все-таки лучше было на эту тему не распространяться. - Сегодня ночью, в результате новых оскорблений и душевного потрясения, он сломал себе ногу и сейчас находится на излечении в Морском госпитале.
Это было совсем здорово и совсем непонятно, но Федотов сразу же свернул в другую сторону.
Снова заговорил о чести и о долге. Заверил слушателей в том, что их священная обязанность - самим найти поганую овцу, которая портит все стадо, и исторгнуть ее из своих рядов. Или же, если они не захотят дать делу законный ход, принять соответственные меры в целях прекращения этого кошмара.
Говорил долго и убежденно, все время сморкался и к концу даже охрип. Но речью своей остался доволен и позже, прогуливаясь по классному коридору, сказал шедшему рядом с ним Стожевскому:
- Теперь, я думаю, они поняли. Теперь все это безобразие должно закончиться. - Потянул из кармана носовой платок и вдруг остановился. А потом, точно ужаленный, отскочил в сторону.
Из его кармана на пол выпала визитная карточка Арсена Люпена.
17
Это был странный разговор. Вероятно, самый странный во всей жизни Бахметьева.
Плетнев через дежурного вызвал его из курилки, и они разговаривали в темноте на холоду, между двойными дверями выхода на Сахарный двор.
В корпус были приглашены сыщики из охранного отделения. Завтра же под видом вновь нанятых дневальных они должны были приступить к делу.
Откуда Плетнев это знал? Все равно откуда, но знал наверное и предупреждал господина Арсена Люпена, чтобы тот поостерегся.
Почему предупреждал? С какой стати взял на себя миссию защитника? Все это было дико и непонятно, но еще более непонятными оказались следующие новости.
В команде корпуса прекратили увольнения и отпуска. Возможно, что в субботу и воспитанников не выпустят. Нет, совсем не из-за арсен-люпеновской истории, и Плетнев даже улыбнулся. Были другие, более веские основания, и, между прочим, соответственный приказ командующего Петроградским военным округом.
Завтра утром Плетнев уезжал в Гельсингфорс. Как так? Просто по собственному желанию переводился на действующий флот. В этом ему помог генерал-майор Грессер, а теперь он пришел просить помощи Бахметьева в другом деле.
Конечно, Бахметьев был рад помочь, но чем именно?
Вот чем: Плетнев уезжал утром и не имел возможности зайти к жене. Ну, прямо сказать, он с ней не был обвенчан, и его бы к ней не отпустили. А нужно было переслать ей кое-какие документы и деньги, чтобы впоследствии она могла поехать за ним. Может, господин Арсен Люпен согласился бы занести? Это близко, на Шестнадцатой линии.
На действующий флот Плетнев переводился неспроста - это было совершенно ясно. Не менее ясно было и то, что жена, которая не жена, была введена в разговор для отвода глаз. И, кроме того, пакет выглядел слишком объемистым для денег и документов.
Но он был так же аккуратно завернут и перевязан такой же смоленой ворсой, как тот, который Бахметьев накануне получил от Плетнева в столовом зале.
Услуга за услугу, и, принимая пакет, Бахметьев тоже сказал:
- Не беспокойтесь, об этом никто не узнает.
Понимал ли он, за какое дело взялся? Разумеется, да, однако довольно смутно. Что он мог знать о революции и революционерах?
С детства все представлялось сплошным злодейством, а вот двоюродный брат Миша был на редкость хорошим и веселым парнем, и вдруг оказался красным. Но его сослали на Сахалин, и о нем в семье не принято было говорить.
И в церкви корпуса, кроме черных с золотом досок "Смертью храбрых павшим в бою", были доски серого мрамора, посвященные "в мирное время погибшим при исполнении своего долга", И на одной из этих досок был список офицеров эскадренного броненосца "Князь Потемкин-Таврический".
Традиционная верность монарху. Отечественная война с немцами. Чепуха! Везде была сплошная глупость, и все на свете шло прямо к чертям собачьим. И брат Александр, честный офицер русской армии, задыхаясь, кричал: "Выродки и предатели! Все: царь, министры, командование! Они дождутся! Всем свернут шею!"
Может быть, они уже дождались. Слишком странен был разговор Плетнева, слишком много спокойной уверенности звучало в его голосе.
Как бы то ни было, он дал слово и теперь собирался его сдержать: на следующий же день пойти в отпуск и отнести пакет по назначению. Впрочем, больше делать было нечего. По каким-то соображениям сам Плетнев идти на квартиру к своей жене не хотел и подстроил так, что за него пришлось идти господину Арсену Люпену.
Ловко подстроил, ничего не скажешь, и Бахметьев покачал головой. Чтобы уволиться, существовал только один способ: утром пойти на амбулаторный прием, показать какой-нибудь зуб с дуплом и заявить о своем желании лечить его у частного врача.
По таким делам в город увольняли только два раза в неделю, по вторникам и четвергам, но следующий день был как раз четвергом, и подходящее дупло в зубе имелось.
Однако, несмотря на записку Оскара Кнапперсбаха, дежурный офицер лейтенант Птицын сомневался.
Чего ради он, сопля такая, дежурил через день и почему не хотел отпускать? Ссылался на то, что ему казалось, будто отпуска к зубным врачам временно были прекращены, и вообще крутил и путал. Неужели уже действовал тот приказ, о котором говорил Плетнев?
Пришлось разыскивать Ветчину и изображать перед ним смертельную зубную боль. Однако и это не помогло. Ветчина мямлил, смотрел не в глаза - в левый угол потолка, просил подождать, а пока что советовал пойти в лазарет к фельдшеру. Положить в дупло карболки - это отлично помогает.
- Есть, - ответил Бахметьев и, так как уже был в шинели, пошел прямо на парадную лестницу и в город.
В случае чего решил сказать, что, одурев от боли, все перепутал, а взять билет просто забыл. Конечно, это звучало не слишком убедительно, но не идти было невозможно.
На улице стояла оттепель. С моря порывами дул сырой ветер, и снег падал мокрыми, тяжелыми хлопьями. Было тревожно и нехорошо.
18
Дом был кирпичный, с огромной слепой стеной, возвышавшейся над соседними крышами. Двор - колодцем, с тяжелым запахом сырости. В полутьме черной лестницы, надрываясь, кричали коты.
Бахметьев дернул звонок, у квартиры номер сорок семь. Дернул, а потом спешно стал снимать белые перчатки. Нужно было выглядеть попроще.
- Кого? - спросил из-за двери высокий голосок.
- Лазаря Циммермана, - ответил Бахметьев, - часовщика. - Так его научил Плетнев и, если что случится посоветовал сделать вид, будто он принес часы в починку.
Если что случится, - и Бахметьев вдруг почувствовал, как у него забилось сердце.
- Кого? - повторил голосок на еще более высокой ноте.
- Часовщика Циммермана.
Дверь не отворилась. В припадке исступления наверху снова закричало кошачье трио, и нельзя было расслышать, что делалось в квартире. Наконец Бахметьеву надоело ждать, и он рванул звонок изо всей силы. Дверь раскрылась почти сразу, и на пороге оказался рослый, широкоплечий человек с темным лицом. Не отпуская ручки двери, он спросил:
- Кто вы такой?
- Мне нужно видеть часовщика Циммермана. - Внешне Бахметьев был совершенно спокоен, но в действительности сдерживался с трудом. Человек, открывший дверь, ему определенно не понравился. Он мог быть кем угодно.
Вероятно, и Бахметьев, в свою очередь, показался незнакомцу подозрительным. Он долго и недоброжелательно его разглядывал, но наконец сказал:
- Пойдем.
В закопченной кухне, прижавшись к стене, стояла маленькая девочка. На руках она, точно ребенка, держала полено, и по глазам ее было видно, что она тоже не верит Бахметьеву.
В коридоре стояла совершенная темнота. Идти пришлось ощупью. Скрипел пол, и за одной из дверей слышался какой-то шорох. Было смутно и даже чуть страшно, и в комнате, куда Бахметьев наконец попал, легче не стало.
Она была похожа на тюремную камеру: узкое окно, отсыревшие штукатурные стены, кухонный стол, табурет, железная кровать - и больше ничего. И рослый незнакомец вел себя, как тюремщик. Закрыл дверь, прислонился спиной и спросил:
- Что вам нужно от часовщика Циммермана?
Бахметьев, смерив его взглядом, улыбнулся. Наступление опять было лучшим видом обороны, и для начала этого дяденьку следовало срезать:
- А кто вы, собственно говоря, такой, чтобы задавать мне вопросы?
Теперь улыбнулся незнакомец. От улыбки лицо его стало совсем молодым и добродушным, но доверять выражению лица никак не годилось.
- Кто я такой?
- Вот именно. - И Бахметьев слегка кивнул головой.
- Я Лазарь Циммерман.
Чепуха. Часовщик Циммерман, судя по фамилии и профессии, должен был быть маленьким, сгорбленным евреем в очках. Дядя явно врал.
- Вы уверены в том, что вы Лазарь Циммерман?
Голос Бахметьева звучал совершенно ровно, но вид у него, вероятно, был в достаточной степени растерянный. Циммерман рассмеялся:
- Ладно. Вам что? Часы починить? Может, вас Семен Плетнев прислал?
Все это вовсе не было убедительным. Скорее даже тревожным. На всякий случай Бахметьев снял с руки часы-браслет.
- Пожалуйста. Иногда ни с того ни с сего останавливаются. Посмотрите, в чем дело.
- Слушайте, - ответил Циммерман. - Я в самом деле часовщик, и совсем не плохой. Я уже отсюда вижу, что часы ваши в полном порядке. - Покачал головой и снова тихонько рассмеялся. - я же грамотный, а у вас на фуражке написано: "Морской корпус". И неужели вы думаете, что я вас насквозь не вижу? - Открыл дверь и в коридор крикнул - Катерина! Катенька! К вам пришли.
Бахметьев чувствовал себя глупо. Глупее всего оттого, что краснел как мальчишка. Кем же, в конце концов, был этот человек и как с ним разговаривать?
В комнату вошла молодая женщина в темном платье и с ней рябой широкоскулый солдат.
- Он от Семена, - сказал Циммерман и повернулся К Бахметьеву! - Это Катя Колобова, а это брат Семена Плетнева, Андрей. Знакомьтесь.
Пакет был адресован Екатерине Колобовой, и солдат в самом деле мог быть братом Плетнева. У него были такие же угловатые черты лица и такие же медлительные повадки.
Бахметьев молча расстегнул шинель, из внутреннего кармана вынул пакет и протянул его Катерине.
- Он уехал в Гельсингфорс, а это просил отдать вам.
Положение получилось самое дурацкое. Катерина пакет взяла, но держала его в руках и не знала, что с ним делать, солдат глядел волком, а Циммерман продолжал улыбаться. Нужно было возможно скорее уходить.
- Когда уехал? - спросила наконец Катерина.
- Сегодня утром.
Бахметьев застегнулся. Теперь осталось только приложить руку к фуражке, коротко распрощаться и уйти. Но солдат его остановил:
- Вы что, из этих самых морских юнкеров?
- Гардемарин. - Разговаривать с рябым солдатом, хоть он и был братом Плетнева, Бахметьеву вовсе не хотелось.
- А почему вы сюда пришли? Бахметьев пожал плечами:
- По просьбе вашего брата. - Вынул белые перчатки и демонстративно стал их натягивать. Он чувствовал себя ущемленным и во что бы то ни стало должен был восстановить свое превосходство. - Скажите, а вы почему сюда пришли? Если не ошибаюсь, увольнения запрещены приказом командующего округом. Не так ли?
- Прика-азом?.. - насмешливо протянул солдат, - Нашему полку теперь много не прикажешь. Мы еще вчера отказались идти на фронт и повешали всех наших господ офицеров.
Бахметьев пошатнулся, как от удара. Это было просто невероятно. Конечно, что-то надвигалось, но неужели зашло так далеко? Это же был бунт! И, несмотря на все, что раньше было передумано, вдруг всплыла мысль: отказ идти на фронт измена.
- Счастливо оставаться! - махнул перчаткой и вышел в коридор. Выходя, услышал, как сзади в комнате кто-то засмеялся. Наверное, опять Циммерман.
По лестнице, гремя палашом, бежал через ступеньки, а сверху вдогонку с явной издевкой в голосе кричали все те же коты.
Выскочил на улицу и еле отдышался. Пошел к Неве как мог быстрее, но у Большого проспекта вынужден был остановиться. Весь проспект был запружен толпой с красными флагами.
- Что это такое? - и сам не заметил, что подумал вслух.
- Это наши, - объяснила баба в черном платке, - Балтийский завод. И казаки их не трогают.
Действительно, в перерыве между двумя колоннами демонстрантов тихо и смирно ехал разъезд казаков. Они посмеивались и шутили с напиравшими на них рабочими. У одного из них на уздечке висела красная лента. Этого не могло быть!
- Да здравствуют наши моряки! - вдруг закричал в толпе женский голос. - Ура героям "Потемкина" и "Очакова"!
Толпа закричала: "Ура!" - и Бахметьев почувствовал, что сходит с ума. Это его приветствовали! Это он, старший гардемарин Морского корпуса, попал в революционные герои. Каким образом? И, вообще, что же здесь происходило?
Его подхватили на руки и втащили в колонну. Он не сопротивлялся. Механически шел со всеми и пробовал сосредоточиться, но не мог. Гудела голова, мешали выкрики, толкотня и пение.
Что они пели? Кажется, "Марсельезу", только какую-то странную. Такой он никогда не слышал.
- Долой кровавого царя и его прохвостов! Долой министров-изменников!
Совсем как говорил брат Александр. Значит, царь и правительство уже дождались! Но что же будет дальше?
- Ура нашим братьям казакам! - Даже казаки, верная опора, и те от них отвернулись. И снова: Да здравствуют революционные моряки, ура!
Теперь было ясно: толпа обозналась, увидев его матросскую фуражку. И еще было ясно: нужно убежать. Как угодно, только немедленно.
Выйти из колонны ему удалось на углу Двенадцатой линии. Вся Двенадцатая линия до самой Невы была совершенно пустой, и над ней длинной желтой стеной возвышалось здание корпуса.
Что же будет дальше?
19
Лобачевский запахнул на себе белый халат, поднял палец и стал в позу театрального заговорщика:
- Здесь, в тиши сего гальюна, нас никто не услышит, и я могу сообщить тебе важные новости.
- Да? - Бахметьев был совершенно бледен, но Лобачевский, увлеченный своими новостями, этого не замечал.
- Слушай, ночью мне удалось пробраться в общую канцелярию и там на машинке отстукать в двадцати экземплярах гениальное произведение Ивана Посохова. Сегодня же мы его соответственно распространим.
- Какое произведение? - Бахметьев опять не понимал того, что говорил Лобачевский. Когда-то это с ним уже было, но когда именно, он вспомнить не мог. Просто не понимал ни одного слова. - Куда распространим?
- Проснись, шляпа! - и Лобачевский подтолкнул его кулаком. - Называется "Погоня за таинственным преступником" и состоит из собственных записок нашего самоотверженного Ивана Акимовича с соответствующими комментариями и дополнениями. Там всё есть: как он подстерегал злодея и заснул на своем посту, как мы накрыли его простыней и испускали нечленораздельные звуки и как он со страху прострелил себе ногу.
Это был какой-то бред. Не верилось, что это случилось в действительности и что он сам принимал в этом участие. А может, то, другое, что он видел на улице, было бредом? Нет, в его ушах еще до сих пор звучали крики и пение, и от них никуда было не уйти.
- Слушай, ты, - голос его был хриплым, но овладеть им он не мог. - Всё кончено. Совсем. Понимаешь? И эти глупости тоже. Их забыть надо.
Только тогда Лобачевский заметил, что у Бахметьева тряслись руки. Угостил его папиросой и молча смотрел, как он, прежде чем закурить, изломал две спички.
- Теперь рассказывай по порядку.
- По порядку? - Бахметьев затянулся дымом и закашлялся. Никакого порядка больше не существовало. Весь мир с головокружительной быстротой скользил неизвестно куда, и всё на свете рушилось сразу. - Это ты брось.
Он заговорил как мог. Путаясь и сбиваясь, перебрасываясь с одного на другое. Обо всем, что случилось, и тут же о том, что думалось.
Вот весь Морской корпус со всеми его безобразиями, и вот вся Россия. А потом сразу, ни с того ни с сего: конверт, забытый в минном классе (раньше он о нем не хотел говорить), отчаяние, и первая встреча с Плетневым.
Вторая встреча, странный разговор в темноте между дверями и квартира на Шестнадцатой линии, - иначе он поступить не мог. То, что рассказал солдат, брат Плетнева, очень на него похожий, и слова собственного его брата Александра. И, наконец, Большой проспект, где он был всего полчаса тому назад. Красные знамена, песни, выкрики и ухмыляющиеся лица казаков. Конец, и что дальше - неизвестно.
Лобачевский слушал не отрываясь. Даже не заметил, как у него во рту потухла папироса. Только когда Бахметьев кончил, вздрогнул, выплюнул окурок и сказал: - Ты с ума сошел. Ты… - но остановился, из портсигара достал новую папиросу и снова закурил. - Нет, кое-что и я слышал, только не обратил внимания. Говорили, будто бастуют заводы, но ведь они почему-то всегда бастуют. Все равно ты врешь. Этого всего не может быть.
Но тем не менее все это было. В ротах уже знали и - про забастовки, и про разгром булочных, и про то, что войска были ненадежны.
Новости приходили неизвестно откуда. Одно и то же известие слышали будто от кого-то из офицеров, по телефону из города и от матросов, строевых инструкторов.
Но офицеры, когда их прямо спрашивали, молчали, по телефону говорить было запрещено, а матросов-инструкторов нигде было не найти.
Сперва не верили, не могли поверить. Отшучивались и смеялись. Потом начали прислушиваться. Все те же вести шли со всех сторон, и становилось страшно.
Из угловых окон пятой роты видели толпу на Николаевском мосту. За наступившей темнотой никаких флагов разобрать не могли, но черная человеческая масса шла безостановочно, и конца ей не было.
Поползли новые, еще более тревожные слухи. Где-то шла перестрелка с городовыми. В каких-то казармах убили дежурного офицера.
Говорили вполголоса и ходили, стараясь не шуметь, как в доме, где лежит мертвец.
Потом был мучительно резкий сигнал к вечернему чаю. Он эхом прокатился точно по пустому помещению, но никто его не подхватил. Даже дежурные молчали.
Строились и шли все с теми же трудными мыслями. Что же случилось и что будет дальше? Расселись по столам и пили чай в такой тишине, какой столовый зал еще не знал с самой своей постройки.
Он был необъятным, этот зал, и в нем была вся история двухсот с лишним лет. Бронзовый Петр, основатель Навигацкой школы, имена героев на георгиевских досках и связки плененных знамен. Но в его окнах стояла темнота, и в этой темноте вся история кончилась.
И в зале было холодно.
По внезапному сигналу горниста вскочили с мест и, вскочив, по положению повернулись к проходу. Ветчина, дежурный по корпусу, мелкой рысью бежал от своего столика к хорам, а навстречу ему медленно шел его превосходительство директор.