После появления "истории села Горюхиной" – апологетического материала в "Общей газете" под названием "Надежда не постыжает" – в нее потоком пошли письма, отзываются и на сайте "ОГ": "Хочу в Потеряевку!" Лично мне, однако, не кажется, что Потеряевка будет расти и достигнет установленного Игнатием уровня в 120-150 домов. Думаю, правила будут все ужесточаться – такова натура Игнатия. И не внешний мир, а внутренняя строгость рано или поздно раздавит общину – как, увы, бывает всегда, ибо последовательный отказ от всех земных соблазнов кончается отказом от жизни как главного источника опасности. А может быть, я и ошибаюсь. Хочу ли ошибиться? Не знаю.
– Обязательно позвоните, когда приедете,- говорит Игнатий Лапкин на прощанье.- Мы же будем за вас молиться. Мы должны знать, доехали ли вы, дошла ли молитва. Ну, с Богом. Ждем доброй весточки.
Он снимает старую черную вельветовую кепку, с которой никогда не расстается, и долго машет вслед. Телега подпрыгивает, лошадь трусит неспешно. На станцию везут нас, жену и сестру Игнатия, еще одну девушку из общины – и частого гостя Потеряевки, барнаульского художника, который тут же принимается спорить с нами о том, возможно ли спасение вне церкви.
– А лично я,- говорит фотограф Бурлак,- знал множество людей, которые вообще в Бога не верили и вели себя вполне прилично…
– Да как же можно не верить!- с недоумением замечает девушка в низко повязанном платке.- Достаточно на небо взглянуть!
Эх, девушка милая, если бы все было так просто. В небе можно увидеть много всякого, и каждый видит свое. Там плывут облака, летают ангелы, космонавты, бомбардировщики, шмели, ястребы, голуби. Даже цвет его двое видят по-разному.
2000 год
Дмитрий Быков
Духовидец
Если бы Царапкин жил в Штатах, он был бы национальной гордостью. Картины его украшали бы офисы первых лиц государства и альбомы репродукций вручались бы почетным гостям. И американцы, гордящиеся каждым достижением соотечественника, как собственным,- подмигивали бы приезжим: вон как, у нас-то! Нигде в мире такого быть не может, а у нас – запросто. Чтобы безногие плясали – было, чтобы глухие музыку писали – тоже. Но чтобы слепой рисовал – это только у нас.
Но вот как раз у них-то ничего подобного нет, а потому единственный в мире слепой художник живет себе близ метро "Автозаводская" в Москве и продает свои работы – исполненные на больших листах технической бумаги с перфорацией – по пятьсот рублей. Ну, если поторговаться, то по четыреста. Была у него одна маленькая выставка, но скоро, может, сделают большую, в Центральном доме работников искусств. И иногда я думаю даже, что это царапкинская удача – родиться в России. За границей его бы, конечно, раскрутили по-страшному, зато и напоминали бы на каждом шагу: инвалид, инвалид! Все мы знаем эту политкорректную практику: на каждом шагу стараются внушить инвалиду, что он такой же, как все, что все его любят, такого полноправного члена общества… и всем этим фарисейством постоянно дают понять: да нет же, ты не такой, это просто мы такие прекрасные! А так – живет себе здоровый мужик Сергей Царапкин, 39 лет от роду, зарабатывает массажем, играет в театре главные роли, по специальности является историком, рисует пейзажи и портреты, потихоньку их продает постоянным клиентам по массажу. Начинается даже в московских артистических кругах некоторая на него мода, потому что техника уж очень своеобразная. Особенной популярностью пользуются его эротические рисунки и скульптуры. Одну из них, не очень приличную, он не продает, а показывает только после долгих уговоров. Называется "Леший и русалка": выдолблена из огромного цельного пня. Апофеоз жизнерадостного язычества. У русалки вот такие, у лешего вот такой.
В свободное время он в походы ходит. Когда вы читаете этот номер газеты, он уже на Селигере. Отбирает там интересные древесные корни для новых работ и купается. Никаких тебе грантов, дотаций и программ государственного вспомоществования. Расслабляться особо некогда. Никто и ничто не напоминает ему, что у него зрения по 0,02 процента на каждом глазу, что он инвалид первой группы и видит вокруг себя не фигуры, не лица, не буквы, а размытые пятна разной величины. Цветов он не различает вовсе.
О Царапкине я узнал из "Времечка". Сюжет про него снял наш корреспондент Роман Побединский. Я не поверил и пошел выводить Побединского на чистую воду.
– Нет, друг мой, вы уж признайтесь, что это мухлеж.
– Клянусь чем хотите.
– Я понимаю, конечно: сенсация и все такое…
– Ну, сходите к нему сами,- обиделся Побединский.
Царапкин оказался жутко занятым человеком. С утра у него был сеанс массажа (клиентов он принимает на дому), потом очередная репетиция (Боярский в "Закате" Бабеля, трудная характерная роль), вечером спектакль в том же театре (Сатин в "На дне"), а назавтра он идет в кружок бального танца. Так что принять он меня может в строго определенное время, хотя очень будет рад познакомиться.
Точно мухлеж, понял я. Инвалид… танцы бальные! Сатин… там одного текста страниц на двадцать! И я пошел разоблачать Побединского.
Мне открыла помощница Царапкина. Сам он ждал в кабинете. Решительно направился ко мне и внимательно меня оглядел зелеными глазами. Уверенно протянул руку. На диване заранее разложены были лучшие работы – все на тех же огромных листах с перфорацией ("Это мне отец с работы приносит – у него много. Они большие, удобные").
– Ладно, Сережа,- сказал я как можно мягче.- Скажите честно: вы ведь видите!
– Конечно вижу!- радостно кивнул Царапкин.- Две сотых процента. Крупные предметы вполне угадываю.
– Ну, вот я стою. Что вы видите?
– Пузо вижу!
– Гм. Пожалуй, вы действительно… не очень хорошо видите. Где же здесь пузо. Разве это пузо. Это так…
– Ну конечно!- снова кивнул Царапкин.- Я же говорю: только очень большие предметы…
Вообще ему чрезвычайно льстит, когда гости не верят. Потому что Царапкин легко и хорошо готовит, отлично ориентируется у себя в комнате, отличается большой физической силой, активно интересуется женщинами и пользуется у них успехом. Его руками изготовлена в доме масса полезных вещей – вешалки, подставочки, полочки; около кровати стоит огромная деревянная абстрактная скульптура.
– Это комель был, валялся на огороде. Я только гниль выдолбил. Посмотрите, как закручен, какая фактура дерева: лучший образ движения!
Зрение он начал терять в третьем классе, врачи так и не поняли, что послужило первопричиной атрофии зрительного нерва: сначала маленький Царапкин сильно ударил себя по лбу молотком (неудачно замахнулся), потом перенес тяжелый грипп с осложнениями. К четвертому классу он не видел уже почти ничего. Сейчас видит только то, что подносит к самым глазам. Не различает лиц. Не может читать, кроме как по Брайлю. Рисовать начал семь лет назад.
– Я никогда раньше не пробовал, все вообще очень странно вышло. В 1988 году, если помните, было тысячелетие крещения Руси. Настоящий бум церковный. А я вообще ездить очень люблю – решил поехать в один из северных русских монастырей, пожить немножко, посмотреть, что это вообще такое. Поехал, избушку снял. Там много художников тогда жило, я с ними разговаривал… И это действительно было потрясение, но как-то оно странно на меня подействовало: каждого ведь в свою сторону пробивает. Один фанатиком веры становится, другой паломничать уходит, а я вдруг почувствовал желание рисовать и лепить. Начал с глины: ее ведь пальцами чувствуешь. Потом перешел на дерево, хотя макет первоначальный всегда делаю все равно в пластилине. А дальше почувствовал, что – как бы сказать – вижу руками. И, значит, могу рисовать.
– Но вы же цветов не различаете!
– Поначалу только графика была. Я иногда рисовал пейзаж – весь одним цветом,- но брал, допустим, красный мелок. По ошибке. И получался красный лес, красный мост через ручей… Говорят – это даже интересней, сразу какая-то тревожность добавляется. Я могу иногда для воды взять лиловый, для неба – желтый, и есть ценители, которым это и нравится. Получается фантастический такой вечер.
И действительно – в царапкинских пейзажах с коричневыми избами и розовым небом есть особенная нежность и тревога. Его зеленые и красные реки среди синих лесов заставляют вообразить рассвет в пустынной, никем не виданной местности. Работает он по преимуществу пастельными мелками:
– Для меня идеально было бы рисовать – сразу пальцами. Чем ближе контакт между рукой и бумагой, тем лучше. Вот кисть – она мне уже неудобна, слишком далеко от линии. Мне надо, чтобы я линию чувствовал, вел ее сам: вот видите – работа моя маслом? Это так пальцами и сделано. Но я в этой технике с тех пор не работал – перемазался весь.
– Это автопортрет?
– Ну… да. Я себя так представляю.
– Похоже представляете.
– А мелок – он чем удобен: продолжение руки. И потом, их разложить можно в определенном порядке. Мне так и раскладывают: здесь красный, здесь желтый. Так что я теперь не путаюсь уже. Вот с утра нарисовал сегодня маску египетскую: какого она цвета?
– Кирпичного.
– А! Ну, значит, все правильно. А фон?
– Серый, со штриховкой.
– Да, я так и хотел.
Царапкин с детства интересовался историей и окончил истфак педагогического института, но в специальную московскую школу для слепых и слабовидящих (где и учатся, и преподают инвалиды) устроиться не смог. Там огромный конкурс, и ему попросту не хватило места. Почему-то среди слепых больше всего именно историков. И я даже догадываюсь, почему. Во-первых, у них исключительная память на даты и цифры – качество, для историка не лишнее. А во-вторых, они умеют различать главное, не отвлекаясь на пестрые мелочи: слабовидящие видят только очень крупные вещи. Слепой социолог Ракитов с поразительной точностью предсказал в начале девяностых все, что случилось в последующие десять лет.
Не сумев устроиться на должность учителя истории, Царапкин не огорчился и окончил двухгодичные курсы массажа, специально для слепых. Для многих это стало спасением – слепые массажисты ценятся исключительно высоко. Специалисты утверждают, что ни у кого нет таких чутких рук.
– Массаж – это трудно. Это труднее, чем по дереву работать. Дерево – оно, конечно, твердое, семь потов сойдет, пока лишнее уберешь… я потому и не продаю деревянные скульптуры, что мне каждая слишком трудно дается. Это как ребенка родить. Но массаж – тут ведь не только сила нужна. Главное – чтобы он для клиента был в удовольствие. Если синяк оставишь или вообще боль причинишь – это все, провал, низкая квалификация. А ведь надо не гладить, а силу прилагать, на точки воздействовать…
– И какой массаж вы делаете? В смысле – от чего он помогает?
– От всего практически. От гипертонии. От переутомления. От мышечной слабости. От искривления позвоночника.
– Извините за личный вопрос – а жена зрячая у вас?
– Зрячая. И первая тоже зрячая была. Хотя я ваш вопрос понимаю – у слепых чаще всего браки между собой. Некоторым кажется – так проще. Но нынешняя моя жена – это второй режиссер в нашем театре. Вот она, на стене…
– Да… Довольно откровенно.
– Да нет же, куда вы смотрите! Ниже, где фотография. Вот.
– А сверху – это что у вас? (Расположение работ на своих стенах Царапкин помнит идеально.)
– Сверху – это просто рисунок, натура обнаженная. Я таких женщин не очень люблю, худых. Мне нравится, чтобы женщина была похожа на женщину.
– А это… с натуры?
– Да как же я могу обнаженную с натуры писать? На ощупь? Это все из головы. И вот эта тоже… и эта…
– Я гляжу, эта тема в вашем творчестве занимает серьезное место.
– Ну… она и в жизни занимает…
Жена у Царапкина – красавица, он это знает и тихо гордится. Хранит в отдельном альбоме ее фотопробы на разные костюмные роли – снимки довольно эффектные. Есть у него и фотографии, где они с женой на море. Она стоит у берега, а он довольно далеко заплыл.
– Работа в театре вам приносит какие-то деньги?
– Да нет, очень редко. Разве на гастроли куда-нибудь поедем… Театр – это для души, я недавно стал этим заниматься, но очень увлекся. У нас театр хороший, мобильный. Потому что и слепые играют, и зрячие. Мы можем в любое помещение поехать и там выступить: вот в театре "Шалом" недавно сыграли "Дневник Анны Франк". Мне больше всего нравится Островского играть…
– Николая?
– Да нет, Александра Николаевича… Купцы у меня, говорят, хорошо выходят.
Так что и играет он все больше здоровых, крепких и самоуверенных малых. Хотя рассказывает о своей театральной карьере с чрезвычайной застенчивостью – как о хобби, которого стыдится. Серьезный человек, а тут игрушки.
Другое его хобби – музеи. Он очень любит туда ходить и смотреть живопись. Чтобы увидеть хоть что-то, ему приходится буквально упираться в картину носом.
– Вы б еще руками потрогали!- говорят ему смотрители.
– С удовольствием бы,- честно признается Царапкин.- Я руками-то лучше вижу…
– Ну, а теперь порисую. Я вам хочу на память картину сделать. Вот вы ко мне приехали, и вам сейчас на работу, да? А я через три часа на Селигер еду, у нас там сборная группа – тоже и слепые, и зрячие, все на равных. У озера будем жить. Вот чтобы вам не так обидно было, я вам нарисую пейзаж.
– Поснимать можно?- спрашивает фотограф.
– Да пожалуйста.
Фотограф щелкает вспышкой. Царапкину она не мешает – он ее не видит. Даже не жмурится. Только тут я убеждаюсь окончательно: слепой. Потому что среди портретов его работы поверить в это совершенно невозможно – но он ведь рисует не с натуры. Он рисует, как представляет человека по голосу и характеру. Иногда, если клиент заказывает портрет,- просит самую крупную фотографию и долго, по сантиметру, с огромной лупой изучает ее. Но это редко. Обычно клиенты больше ценят такие портреты – написанные по слуху.
Описать, как рисует Царапкин,- трудно. Но это одно из самых захватывающих зрелищ, которые я видел в жизни. Вообще меня больше всего занимает преодоление, способность человека прыгнуть выше головы. Когда-то я писал о художнице Татьяне Лебель, молодой питерской красавице, потерявшей память после автокатастрофы: она стала рисовать и постепенно вспомнила все – рука разбудила мозг. Было страшно и прекрасно смотреть, как рисует эта девушка с разумом ребенка и техникой взрослой художницы: сегодня она вернулась к себе прежней, пишет, выставляется. Там же, в Питере, меня познакомили с моим любимым художником Ярославом Крестовским: в середине семидесятых он стал утрачивать зрение, сегодня ослеп полностью, но пока мог отличать свет от тьмы – рисовал, а потом стал раздаривать свои идеи и сюжеты. Похожий случай описал Моэм – в "Луне и гроше" полуослепший прокаженный гений Стрикленд рисует свой последний шедевр на стенах хижины. И это акт чистого творчества – он рисует не с натуры, потому что почти ничего не видит; он в полном смысле творит, создает, впервые уподобляясь Богу.
Так вот, видеть, как рисует Царапкин,- это наблюдать творчество в самом чистом виде. Сначала ничего не понятно.
– Мой метод называется – метод пятна.- Он кладет левую руку на лист: – Здесь у меня нижняя граница, горизонталь.- От нее, от этой невидимой горизонтали, он начинает рисовать какие-то горы, холмы.- Погодите, вы еще не понимаете, а я все уже вижу.- Потом берет желтый.- Это какой у меня? Черт, все перепутал… А и хорошо, пусть будет желтый.- И рисует вытянутое желтое пятно.- Это вода. Но это так… я сейчас сделаю так, что она будет действительно вода.- Все это очень быстро, точными и резкими движениями: яростно трет мелком бумагу, потом намечает четыре вертикали – как выстреливает, потом стремительно штрихует серым верхнюю половину картины…- Вот.
И вдруг я почти с ужасом вижу, как из хаоса коричневых, желтых и серых пятен проступает совершенно отчетливое болото в лесу, сухие деревья на его краях, бурелом, низкое небо, болезненно-желтый осенний закат. Только что были расплывчатые, размытые контуры, облака, амебы, не пойми что – и вот оно. Я думаю, Бог примерно так и творил: туда шлепнул глины, туда брызнул воды, там камень покатился – и на тебе, море, берег, облака. Хаос, хаос, а вдруг и пейзаж. И страшно сказать – иногда мне кажется, что он вполне может быть близорук: не зря же ему так нравится все крупное и так мало заботит все мелкое.
Царапкин смущен повисшей паузой.
– Непохоже, да?- говорит он.- Но это метод такой… Я же не сам придумал, я просто вижу так… пятна… Вы можете взять, если хотите. Если в рамку, то перфорации не будет заметно…
– Вы это где-нибудь видели?- спрашиваю я наконец.
– Да я же, когда начинаю, никогда не знаю, что получится. Как рука поведет. Может – будет дорога, а может – река… Я не вижу, а рука видит.
– Я сначала думала, у него третий глаз,- говорит помощница.- Серьезно.
Россия, думаю я, фантастически богатая страна: даже если какой-нибудь сельский подмастерье изготовит тут висячие сады Семирамиды, об этом никто не узнает, кроме программы "Времечко".
В пятидесятые годы в Штатах увлеклась живописью одна восьмидесятилетняя старушка. Всемирную известность она приобрела под именем Grandma Moses – ее альбомы выходят ежегодно, выставки проходят повсюду. Нашего самодеятельного художника и сельского философа Ефима Честнякова тоже хорошо знали, но то – в советское время. В нынешние времена триумф человеческого духа над непобедимыми, казалось бы, обстоятельствами мало кого впечатляет – может быть, потому, что напоминает остальным о необходимости делать духовное усилие, а большинство этого вовсе не хочет.
Но без этого духовного усилия Россия никогда ничего не преодолеет. И если нам нужен сегодня национальный герой – то вот, пожалуйста, Царапкин. Признание его не испортит – он малый скромный и насмешливый.
Нелишне иногда напоминать человечеству: мы можем то, чего не может никто. Голодать и холодать при немереных ресурсах. Спорить об азбучном. Разбазаривать драгоценности. Но зато у нас есть безногие летчики и слепые художники.
Все-таки компенсация.
2001 год
Дмитрий Быков