Отвратительный фетиш свободы послужил оправданием сразу нескольким бурным проявлениям энтропии – подальше от России и поближе к ней. Сейчас таких же проявлений ждут в Белоруссии, а там наконец и у нас – причем не в Москве, не перед Кремлем, а в Уфе или Ингушетии. Весь монолит по-блатному сплоченных революционеров, которым мало двух бархатных побед и одной арматурной, в Бишкеке,- готовится к очередному идеологическому натиску: противника замастить, руки не подавать, клеймить наследником Сталина, атукать и улюлюкать, переходить на личности, выдумывать компромат… Они это умеют. И манеры у них при этом самые блатные: бьют и сами же кричат: "Не надо его бить! Что вы делаете! Он же хороший!" – и ласково улыбаются жертве.
Помимо простоты, у свободы есть еще один, не менее омерзительный спутник – самодовольство. Полагаю, что это и есть истинный источник всех пороков. Легко обнаружить именно его в первооснове большинства современных интеллектуальных спекуляций и почти всех текстов современной русской литературы. Есть мировоззрения, целые философские системы, которые позволяют дурным людям подчеркнуть и закрепить свое превосходство над миром,- таковы все системы, основанные на употреблении птичьего языка, волапюка для посвященных. Таковы каббалистические тартуские построения, такова бессмысленная грамматология Деррида, таковы же и теории современного искусства, которыми жонглируют искусствоведы в диапазоне от Деготь до Рыклина. Однако основой положительной самоидентификации для миллионов, главным поводом к самоуважению всех отчаянных борцов за торжество энтропии становится именно идея свободы – она позволяет оправдывать все и вся. Пора отнять этот фиговый лист у людей, борющихся на самом деле исключительно за свое право пользоваться трудами остатков своего народа и при этом смачно, по-блатному презирать это жалкое быдло. Пора сказать хамам, что они хамы. Я сделаю сейчас признание, которое, конечно, не ухудшит моей репутации в их глазах – думаю, она была безвозвратно погублена во дни, когда я отказался защищать их свободное НТВ. Так вот: Владимир Путин, сколь бы омерзителен он ни был, мне бесконечно симпатичнее того, что они готовят ему на смену. Государство, какое оно ни есть, мне бесконечно милее торжества блатоты, которая с кольями и пиками идет громить лагерную администрацию. Впрочем, ведь об этом еще Гершензон в "Творческом самосознании"… в несчастных "Вехах", так никем и не понятых тогда… про то, что благословлять мы должны эту власть, ограждающую нас своими штыками от ярости народной! Благословлять, а не валить! Это все тот же блатной кодекс навязал нам идею о том, что нормальный интеллигент якобы обязан быть в оппозиции к власти. Они хотят уничтожить власть только для того, чтобы в ее отсутствие вернее грабить нас! И даже когда нам кажется, что власть в чем-то права,- мы не имеем права, не смеем говорить об этом! Ибо это – нестатусно! А страна, в которой лояльность является преступлением, вряд ли имеет шанс выбраться из ямы. Вот и сейчас кто-нибудь наверняка уже строчит мысленный комментарий насчет продажности, насчет манипулирующего мною Суркова, насчет моей трусости, наконец… Разумеется, с блатной точки зрения трусом является любой, кто боится беспредела. А своим считается только тот, для кого этот самый беспредел – родная среда.
Главная беда интеллигенции – сострадание к блатным и попытка жить по их законам. Нам ведь не нужно все то, что так дорого блатняку. Нам не нужны ни сочный Сочи, ни нефтепромыслы, ни дорогие телки, которые, если захотим, и так наши, потому что мы "убалтывать умеем". Нам нужно, чтобы давали работать,- и только. А поскольку власть с упорством, достойным лучшего применения, как раз работать-то нам и не дает,- мы оказываемся вынужденными союзниками тех, кто понимает свободу как беспредел. В последнее время они изобрели новый вид беспредела – бархатный. Но энтропия есть энтропия в любом варианте.
Кстати, и в 1993 году я полагал, что власть вправе защитить себя. Потому что у тех, кто выступил тогда против этой власти,- принципов было еще меньше. И если, не дай Бог, в России все-таки осуществится лелеемый столь многими бархатно-беспредельный проект с его мирными демонстрациями и иными формами самого мерзкого шантажа,- я буду от всей души желать ему поражения, потому что знаю, в чем заключается "их" свобода. С точки зрения историософской, может быть, революция и станет благом для России – потому что добьет ее быстрей. Но люди остаются людьми, и их жалко. А главное – я не хочу, чтобы мерзавцы в очередной раз брали верх. Устал я уже от их торжества во всех сферах жизни.
Я отлично понимаю, сколь уязвима моя позиция. В конфликте лагерной администрации и блатного мира нельзя, по-хорошему, быть ни на чьей стороне. Самое лучшее для нормального человека – не попадать в тюрьму. Но если он уж в ней родился… А это так, потому что первый признак тюрьмы – именно антагонистический, непримиримый конфликт между народом и властью, война на уничтожение, без всяких там демократических процедур, когда нет другого инструментария, кроме бунта… Так вот, раз уж человек в такой тюрьме родился, лучше для него все-таки посильно протестовать против ее совмещения с борделем. Чистоты жанра никто не отменял. И если разъяренная блатота, больше всего на свете ненавидящая закон и порядок, идет крушить тюрьму, распевая "Марсельезу",- можно не сомневаться, что построит она на руинах именно новую тюрьму, а не дворец культуры и даже не порядочный трактир.
Только потолки будут пониже да пайки поменьше – воры в законе делиться не умеют.
Так что продавать свою тайную свободу сочинять за чужую явную свободу беспредельничать лично я больше не собираюсь. Я уже знаю, какие темные ночи в городе Сочи.
2004-2005 гг.
Дмитрий Быков
Двести лет вместо
Александр Солженицын опубликовал второй том своего исследования "Двести лет вместе". Стало ясно, для чего оно затевалось. Сколько могу судить по прессе, копья пока не ломаются: народ либо вдумчиво читает пятисотстраничную книгу, либо пребывает в шоке. И то сказать: адекватная реакция на нее почти невозможна. Начнешь защищать евреев – сразу признаешься в собственном еврействе, да еще и злокозненном, злонамеренном, лживом, передергивающем и проч. А одобрять солженицынскую работу, с ее уж очень явной пристрастностью и очень специфическими выводами,- тоже выходит как-то не того. Для большинства либералов (кроме самых оголтелых) Солженицын остается святыней.
Нашим почвенникам, конечно, давно уже хотелось, чтобы евреев обругал кто-нибудь безусловно авторитетный. Кто-то, чьего авторитета не подорвешь. Не шизофреник Климов, не бездарный Личутин, не эзотерик-евразиец и не сектант-фанатик, а человек с мировой славой и безупречным прошлым. Даже Шафаревич не потянул – гуманитарии не могут оценить всей его математической гениальности. Теперь они вроде как дождались. В защиту русского ксенофобского почвенничества высказался человек, чьего авторитета, как полагают современные славянофилы, уже ничем не подорвать. И вот здесь они ошиблись действительно радикально.
Наше время хорошо одним: многое начинается сызнова, многое приходится делать с нуля, в том числе и репутации. Все деградировало, все сметено могучим ураганом, и можно высказать некоторые крамольные мысли, которые еще вчера вызвали бы громы и молнии на голову неосторожного оратора. Так вот: рискнем сказать, что крупные русские писатели были в большинстве своем людьми неумными, и ничего страшного в этом нет – по крайней мере, это никак не сказывалось на качестве их художественных текстов.
Подчеркиваю: речь идет о прозаиках. Гумилев не зря называл поэтов "самыми умными людьми на земле" и уверял, что любой, даже посредственный поэт будет управлять державой лучше самого изощренного политика. Поэзия – хотя она и "должна быть, прости Господи, глуповата" – в самом деле как-то благотворно влияет на ум: возможно, тут играет роль своеобразная комбинаторика, необходимость из тысячи словесных комбинаций выбрать лаконичнейшую и благозвучнейшую. Самым умным человеком России (что и Николай признавал) был Пушкин; поразителен ум Лермонтова и гениальная интуиция Блока, уже в восемнадцатом году понявшего, что большевизм – явление не столько анархическое, сколько монархическое. Необыкновенно умны были Цветаева и Мандельштам, чьи стиховедческие работы точнее и тоньше всего, что написали в XX веке профессиональные стиховеды. Короче, на умных поэтов нам везло, а вот с умными прозаиками напряги.
Книга Гоголя "Выбранные места из переписки с друзьями" поражает именно глупостью: человек, двадцатитрехлетним юношей написавший "Страшную месть", несет такую откровенную и, главное, смешную чушь о пользе публичного чтения вслух русских поэтов, что публика не зря восприняла его книгу как прямое издевательство, несмешной и оскорбительный розыгрыш. Как только прозаик берется теоретизировать – пиши пропало: Достоевский гениален, когда говорит о психологии, но стоит ему коснуться геополитики, правительства или Стамбула – выноси святых. Толстой – пример наиболее яркий: положим, в "Войне и мире" есть еще здравые мысли, почерпнутые, впрочем, большей частью у Шопенгауэра,- а в "Анне Карениной", слава Богу, и вовсе нет авторских философских отступлений,- но все его земельные теории, его педагогический журнал "Ясная Поляна", статья "Кому у кого учиться: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят", его Евангелие, из которого выхолощено чудо, а восточные реалии для простоты заменены на отечественные типа сеней и овина… Трудно представить себе что-нибудь более скучное, плоское и безблагодатное, чем теоретические и теологические работы Толстого. Статья же его "О Шекспире и о драме", равно как и трактат "Что такое искусство", поражают такой дремучей, непроходимой глупостью, что поневоле уверишься: великий писатель велик во всем. Неадекватность его больше обыкновенной человеческой неадекватности, в ней есть какой-то титанизм, временами смехотворный, но и внушающий уважение. Этот великий знаток человеческой и конской психологии делался титанически глуп, стоило ему заговорить о политике, судах, земельной реформе, церкви или непротивлении злу насилием. Вот почему толстовское учение и подхватывалось в основном дураками, и сам Толстой ненавидел и высмеивал толстовцев – очень часто в лицо. "Вы создали общество трезвости? Да зачем же собираться, чтобы не пить? У нас как соберутся, так сейчас выпьют"…
Некоторым исключением выглядит Чехов, который о мировых вопросах старался не рассуждать и откровенно скучал, когда при нем заговаривали на трансцендентные темы. Но некоторые обмолвки в письмах и свидетельства современников заставляют предположить, что и он в своих прогнозах (и в оценках людей) бывал близорук, как и в жизни, и при этом как-то особенно, от рождения, глух к метафизике. Вот почему и самые симпатичные его персонажи ущербны, плосковаты: нет второго дна, есть удручающая одномерность и пошлость, которую и автор прекрасно чувствует – только взамен ничего не может предложить, кроме помпезной и скучной демагогии насчет прекрасного будущего, в котором все будут трудиться, трудиться, а вечерами читать… Не стану напоминать, какую чушь периодически нес Набоков, как субъективны и завистливы его литературные оценки и насколько сомнительны политические – особенно замечание 1943 года о тождестве Гитлера и Сталина; а чего стоит его мысль о том, что переводить стихи можно только прозой, и многолетняя, полная оскорблений и напыщенности полемика со всем светом по этому поводу?!
Это не значит, что в России не было умных прозаиков. Были – но они не претендовали быть великими. В набор непременных качеств великого писателя у нас всегда входит великая глупость. Кто претендует быть только выдающимся – тот еще может спастись, как Трифонов, Маканин или Искандер, у которых вроде бы все данные для попадания в классики. Не хотят: понимают, чем дело пахнет. Кто хочет истинного величия – тот непременно обязан нести чушь, и чем чаще, тем лучше. (Может быть, и я не исключение, и все сказанное выше только подтверждает мою мысль.) Как послушаешь иной раз Олега Павлова, так и уверишься: великий. Может, прав тот же Искандер, говоря, что люди великой святости – почти всегда люди поврежденного ума. Более того: великий писатель, как мы уже показали, может быть и метафизически глух. Во всяком случае, человек слышащий никогда не напишет в книге вроде "Теленка": "Как же верно и сильно Ты ведешь меня, Господи!" Да и книги вроде "Теленка", боюсь, не напишет.
Метафизическая глухота, вообще говоря, не есть порок. Не понимал же Толстой очевидных вещей, которые с такой наивной страстью пытался втолковать ему Иоанн Кронштадтский. У Солженицына с религией тоже крайне своеобразные отношения. Он в самом начале своей книги заявил, что рассматривает русско-еврейский вопрос вне его метафизической составляющей,- а тогда, извините, какой смысл? Это все равно как Ахматова говорила Чуковской, что она в Розанове все любит, кроме полового и еврейского вопроса; что же в нем тогда остается? Люблю арбуз, но без семечек, кожуры и сока… Русско-еврейская коллизия и в самом деле позволяет, по-розановски говоря, увидеть бездны – но не со статистической же точки зрения на нее смотреть! Впрочем, книга Солженицына есть безусловно событие позитивное и важное: этот автор обладает замечательным чутьем на самое главное. Главным вопросом тридцатых годов был вопрос об оправдании революции – и Солженицын начал роман "Люби революцию!". Наиболее полным выражением советской власти был ГУЛАГ – и Солженицын написал "Архипелаг". Сегодня написать "Двести лет вместе" – значит очень точно чувствовать главный вопрос времени; но книга-то получилась не о еврейском вопросе, а о русском. Этой очевидной вещи сам Солженицын не увидел, и это вполне в его духе, при всем к нему уважении. Человек, написавший "Письмо вождям Советского Союза", с его страшным преувеличением китайской опасности, и горы публицистики, в которой содержалась тьма несбывшихся прогнозов и неверных оценок,- и не может претендовать на подлинный исторический охват. Он поставил вопрос – и спасибо ему; а уж какой вопрос поставил – в этом мы должны разобраться. Первый том был, конечно, подступом: там доказывалось, что никто евреям особенно не мешал жить себе в России и чувствовать себя прилично. Погромов было не так чтобы уж очень много, а возможностей работать на земле предоставлялось сколько угодно. Но вот – не хотели они на землю, не чувствовали к тому таланта; во второй книге евреям опять ставится в вину тот факт, что они ну никак не желали пахать в Биробиджане и в случае чего его защищать. Отчего-то палестинскую землю они могут почувствовать своей, а русскую – не желают; наверное, хотят, шельмецы, в теплый климат. Правда, в Израиле слишком даже жарко и пустыня кругом… Наверное, это специфическая нелюбовь евреев к России: любую почву пахать они готовы, но вот эту – нет. Зато возглавить революцию, или оседлать перестройку, или занять командные высоты в русской культуре – это для них милое дело; и даже попавши в лагеря (иногда, случается, попадают туда и евреи) – они тут же устраиваются на лучшие места, "придурками" (!), и все потому, что свои своих тащат! Где один еврей устроился – тут же десятеро рядом. Подкормка идет с воли, денежки – ну и подкупают (начальники лагерей ведь тоже в основном евреи). А чтобы русский русскому помог – ни-ни! и денежек с воли не пришлют! Главное же – если и найдется честный еврей, который захочет не в санчасти где-нибудь греться, а на общих работах мучиться,- так его ж с обеих сторон и просмеют. И евреи не поймут, и русские не оценят. Потому – если ты еврей, то должен быть в месте теплом и хлебном, иначе не за что будет и ненавидеть тебя.
При этом в замечательной по-своему главе "Оборот обвинений на Россию" содержится вполне здравый вывод: что ж евреи, особенно диссидентская молодежь, так ругают собственную страну? Ведь – свои ж деды ее построили! Ведь – за то и квартиры дадены в сталинских высотках, где теперь по кухням собираются поругать Родину! Говорят про погромы, про пьянство, Белинков вон вообще утверждает, что на дне каждой русской души прячется погромщик,- а сам и в доходягах не был! (Тут, положим, неточность: Белинков в доходягах был, на этот счет есть много свидетельств, он и после освобождения был форменный доходяга, ходить не мог и умер в сорок девять лет,- но назвать его человеком приятным, конечно, трудно.) А – сами ж все и сделали, своими ж руками: "У Фили пили, да Филю ж и побили!" – прелестная солженицынская манера вкрапливать в текст веселую и беззлобную пословицу. Ругали советское искусство, насквозь лживое, а – кто ж его и сделал, как не Эрмлер с Роммом? Или, может, "Обыкновенный фашизм" и "Ленин в 1918 году" не одними руками сделаны? Или, добавлю уже от себя, заслуженный диссидент Ким не писал абсолютно точной песни "Про поэта Шуцмана и издателя Боцмана"? "Ну какая же мерзость – поэзия Шуцмана! Есть обычная пошлость, но это кощунственно! Я бы вешал таких за яйцо!" Ведь еврейскими руками созидалось тут все – и отвратительная власть, которая всех закрепостила, и отвратительное диссидентство галичевского толка, которое все разрушило.
К слову сказать, в своей оценке Галича (единственного поэта, который у Солженицына удостоился персоналии в духе "Литературной коллекции") Солженицын вполне прав. Говорю тут уже всерьез, своим голосом (предыдущий абзац, как вы понимаете, все-таки слегка стилизован,- но если автор не хочет договаривать до конца, приходится нам). Конечно, это ужасные слова – "А бойтесь единственно только того, кто скажет "Я знаю, как надо!" Ужасная смесь пионерского вольнолюбия и незрелого агностицизма. Надо знать, как надо, иначе и жить незачем. Иное дело, что и у Галича Солженицын прежде всего выделяет сочинения, оскорбительные для русского народа,- и гениальную, вполне русофильскую песню "Фантазия на русские темы для балалайки с оркестром" интерпретирует как русофобскую, даром что написана она как раз о раскулаченном и сосланном русском, на любимую солженицынскую тему. Глухота непростительная для литератора, начинавшего вдобавок в оны времена со стихов. Между тем оскорбительно для русских здесь только одно – что эту песню про двух русских, партейного и беспартейного, написал еврей Галич; русского – не нашлось.