Семья хозяина была небольшой: он сам - красивый статный мужчина, жена - маленькая, черная, сухая и до невозможности злая и скупая женщина, его мать, уже пожилая женщина, добрая и ласковая старуха, и приемная дочь Наташа лет 7–8 (у Земляных своих детей не было). Чтобы справляться со всем хозяйством, конечно же одних рук хозяйки и хозяина не хватало, хотя они и были по-настоящему работящими людьми и трудились от зари до зари. Постоянно у Земляного был работник Степан лет 30–32, крепкого телосложения, очень работящий и смышленый. Он был глухонемой. Говорили, что он был красив. Степан как-то по-особому обрадовался моему прибытию и все время моего батрачества относился ко мне с большой теплотой и покровительствовал мне. Чувствовалось, что Земляной Степаном дорожил, но и побаивался его. Степан же относился ко мне с такой заботой и любовью, что мог из-за меня пойти на любой конфликт с самим хозяином, но об этом немного позже. Была еще и работница. Помню, что звали ее Верой, ей было лет 25–26, говорили, что она круглая сирота и живет у хозяина очень давно. Вера была тихая, скромная, небольшого роста, волосы льняные, черные брови, глаза зеленые. Она всегда улыбалась. Как я замечал, со Степаном они дружили. Относилась она ко мне с какой-то лаской умной женщины. В мои обязанности входило во всем помогать Степану, делать все для меня посильное, что скажет хозяин и хозяйка. Мне приходилось пахать, бороновать, сеять, возить хлеб и сено с поля на луга; погонять лошадей в коротком приводе молотилки, крутить веялку и триер; месить навоз и делать из него в станках кизяки, помогать Степану ремонтировать сельскохозяйственный инвентарь и конскую сбрую, водить в ночное лошадей, ставить и вынимать из речки Балаклейки вентери с рыбой и раками, поить, кормить быков и лошадей и за ними убирать. К коровам доступа мне не было - это было "царство" Веры. Она их поила, кормила, ухаживала и доила.
В напряженную пору сельхозработ Земляной нанимал еще 10–15 человек сезонных рабочих, мужчин и женщин. Работали все от ранней зари до позднего вечера. Часто ночевали прямо в поле. Я хотя и не голодал, но часто жил впроголодь, в особенности когда уходил в ночное с лошадьми. Хозяйка была скупой и жадной. Она мне давала кусочек хлеба, причем черствого, луковицу и немного соли. Иногда мать хозяина украдкой от невестки совала мне в торбу кусочек сала. В отместку хозяйке за ее скупость и, конечно, от голода я иногда украдкой пробирался в амбар, где стояли глечики с парным молоком, брал тонкую камышину и выпивал молоко, не повреждая молочной пленки. Правда, мне было стыдно и жалко, когда за этот "недосмотр" хозяйка ругала ни в чем не повинную Веру.
Об отчем доме, матери, отце, сестре и младшем брате Мите я очень скучал. Но повидаться с ними не было никакой возможности - не отпускал хозяин, да и работали мы до последнего изнеможения. Весной, летом и до самой поздней осени мы вставали в 4–5 часов утра и работали дотемна. И так каждый день, поэтому мне всегда хотелось спать. Как-то с поля в хозяйство на ток возили снопы пшеницы. Хозяин на передней подвозе, я за ним на арбе со снопами погонял волов, а меня все время клонит ко сну, и никаких сил, кажется, нет его перебороть. За мной следовала арба, которой управлял Степан. Уже при съезде на ток меня окончательно сморило - волы как будто бы почувствовали это, резко свернули в огород, и арба со снопами и мной опрокинулась. Я свалился и сильно ушибся, но подскочил к быкам, еще не понимая, что случилось. И вдруг я почувствовал на спине сильный ожог - это мой хозяин кнутом с металлическим наконечником хлестнул меня по спине. Рубашонка моя лопнула - кровь потекла по спине, я бросил быков и стал убегать, боясь повторного удара. В это время Степан, громко издавая какое-то мычание, с вилами в руках бросился на своего хозяина и жестами показывал, что он за обиду и побои меня может его приколоть вилами. Когда я возвратился к опрокинутой арбе, он снял с меня рубашку, вытер кровь на моей спине и все время гладил рукой меня по голове, успокаивая и грозя кулаком в сторону Земляного, который от нас стоял теперь на довольно почтительном расстоянии. С этого времени моя дружба со Степаном стала еще крепче, а хозяин до конца моей у него "службы" не смел меня тронуть даже пальцем. Хотя меня по делу кое-когда и надо было приструнить. На спине у меня до сих пор остался шрам в виде буквы "З" от удара кнутом хозяина. Так и осталось на всю жизнь "клеймо батрака".
В середине лета моя мать Мария Демидовна с младшим моим братом Митей пришли проведать меня и "погостить". Я очень обрадовался их приходу и Мите старался показать все "мое" хозяйство, рассказать, что я делаю, чем занимаюсь. Мать и братишка были худые, изголодавшиеся, - хозяева их, конечно, накормили. Но случая с Митей я не забуду до конца своей жизни. Мать Земляного - я уже об этом упоминал - была хорошей, сердобольной старухой. Она дала Мите кусок белого хлеба. И вдруг Митя после этого куда-то исчез. Мать заволновалась: куда, мол, пропал ребенок? Я начал искать брата, звать его, но он не отзывался. Я тоже начал волноваться, но спустя некоторое время Митя вылез из кучи кизяков, сложенных для сушки. Я его спросил, почему он там был и почему не отзывался на мой зов? Он ответил: "Я боялся, чтобы у меня хлеб не отобрали. И пока я его не съел, я не отзывался и не являлся". Такое запоминается на всю жизнь. Посещение матери и брата меня еще больше "растравило", и мне так страшно захотелось домой, повидаться со своими родными и сверстниками. Но моя мечта и желание так и не сбылись до окончания срока моего батрачества.
Уже поздней осенью ко мне пришел молодой человек, долго разговаривал - все выяснял о моей работе, об отношении ко мне хозяина. Спрашивал, не обижают ли меня, как кормят, где я сплю, сколько работаю. Затем он пригласил к себе Земляного, предложил заключить договор и заплатить взнос. Мне молодой человек сказал, что я принят и состою в списках союза Земраблеса и в случае неправильных действий со стороны хозяина могу на него в союз жаловаться. О побоях я, конечно, ничего не сказал. Итак, на тринадцатом году своей жизни я был занесен в списки Земраблеса и взят под "охрану" закона.
Все, что было обещано хозяином, он выполнил полностью, даже дал подводу, и меня Степан доставил домой. Земляной предлагал еще остаться хотя бы на год у него в работниках. Но меня тянуло домой, в родные места, к своим, хотя я и знал, что без работы мне нельзя быть. Явился домой я просто разодетый по тем временам. Это была диковинка: новые добротные сапоги, "чертовой кожи" штаны, фланелевая рубашка и кожаный широкий пояс, шапка из барашковой смушки и добротный казакин из сукна.
1921 год. Без работы нельзя было задерживаться: надо было на что-то жить. Я был принят на почту "почтальоном-кольцовиком". Выдали мне казенное имущество - специальную кожаную сумку для почты, ботинки и форменную фуражку с какой-то эмблемой на околышке. Протяженность моего "кольца" составляла 45 верст. В него входило 15 сел и хуторов, в том числе и хутор, где я батрачил. За неделю мне надо было сделать три "кольца", таким образом в неделю я проходил около 150 верст. В письмах доставлялась радость. Но горя было много - еще шла Гражданская война, свирепствовали банды, был большой разбой. Меня почти везде принимали хорошо, даже иногда подкармливали и давали приют. Приходилось встречаться с довольно широким и разнообразным кругом людей: крестьянами-бедняками, зажиточными и кулаками, служащими и сельской интеллигенцией - учителями, врачами, агрономами, землемерами, рабочими, священнослужителями, живущими в "кольце". Доставлял я газеты, в основном "Сельскую бедноту", разные журналы, бандероли, письма и денежные переводы. Приносил и моему бывшему хозяину - помню, что он получал какую-то газету и агрономический журнал. Когда мне приходилось заходить к Земляному, то он на меня смотрел уже не как на своего батрака, а как на представителя советских "служащих". Работать на почте трудно было - в любую погоду: дождь, снег, пургу, мороз, грязь, распутицу или невыносимую жару. Мной было подсчитано, что за все время моей службы на почте я прошел больше 12 тысяч верст. Много мне пришлось повидать всего за время моих походов по "кольцу". Видел большие пожары, железнодорожные катастрофы, наводнения, налеты банд, грабежи и убийства - время было довольно неспокойное. Мне особенно запомнился один из многих случаев. Как-то рано, на самом рассвете, я шел степным шляхом в хутор Петровский и наткнулся по дороге на труп молодой женщины, одетой по-городскому. Я испугался и стал отходить от мертвой, но в это время подъехали две подводы, и мужики в убитой признали сельскую учительницу. Убита она была зверски, ей нанесено было несколько ножевых ран. Мужики между собой говорили, что она убита была с целью ограбления, и называли предположительно убийц. После этого случая мне поздно вечерами и рано утром страшновато было ходить полем и лесом. А ночевать в поле на сене или соломе, как это было до этого, я просто боялся.
Мои сверстники мальчишки мне завидовали и считали меня более взрослым и "самостоятельным", так как я уже был на службе у государства. Хотя я и общался с большим кругом людей, но все же в пути я всегда был в одиночестве, со своими думами и уже недетскими мыслями. Нелегко мне было устроиться работать на почту, да и заработок был неплохой. И все же я все время мечтал работать в каком-то рабочем коллективе. Как ни жалко мне было расставаться со свыкшейся работой, все же я решил пойти работать на железную дорогу, хотя это оказалось не так легко и просто, как я себе представлял на первых порах. Рабочая сила была в избытке, и была очередь на бирже труда. А я еще был подростком, хотя уже за последние два-три года окреп, но взять от меня в физической работе нельзя было того, что от взрослого рабочего. Кроме того, уже начало действовать кое-какое законодательство об охране труда подростков. Но, откровенно говоря, в то время мы сами как-то старались обойти эти законы, добавляя себе год-два. Закон - хорошо, но жить надо было на что-то.
Итак, добавив себе почти два года, я был принят на железную дорогу. Шел 1922 год. Работал на погрузке и разгрузке железнодорожных вагонов. Грузили в вагоны и платформы шахтные стойки, разгружали вагоны с углем и другими грузами. Нелегко было, тем более что с питанием было совсем плохо, питались, как говорится, подножным кормом. Мне на всю жизнь запомнился случай. Мы с отцом и младшим братом поехали в поле на свой участок косить просо. Там мы ночевали в поле. Наш отец где-то раздобыл молодой картошки и сварил ее без соли в большом ведре. Мы, голодные, с невероятной жадностью набросились на вареную молодую картошку. После еды со мной произошло что-то невероятное: я или отравился, или же объелся, но меня тошнило, началась сильная рвота, поднялась температура. Я весь был в горячке, временами даже терял сознание - переболел здорово. После этого случая я не мог есть молодой картошки несколько десятков лет, а один ее вареный запах вызывал у меня тошноту.
Через полгода работы на железной дороге мне посчастливилось попасть в артель взрослых рабочих по ремонту железнодорожных путей. Среди взрослых я был один подросток, и ко мне относились все хорошо. Но особенно меня полюбил и даже мне покровительствовал за мою смекалку, трудолюбие и услужливость старший дорожный мастер Титаренко. Это был грамотный, отлично знающий и любящий свое дело человек. Ко всем рабочим артели он относился доброжелательно, хотя и очень требовательно. Титаренко был плотный, но довольно подтянутый, обладал большой физической силой, носил большие черные усы и своей красотой, нравом веселым и хваткой напоминал запорожского казака из сказок. Как мастер Титаренко сам многое умел и показывал, как нужно делать. В своей рабочей биографии я его считаю первым моим учителем и наставником. Мне на ремонте путей приходилось делать все: менять шпалы, производить их подштопку и подбойку, заправлять бровки пути и расстилать щебенку между шпал, сменять накладки и подкладки на рельсах и шпалах. Научился я забивать костыли мастерски, за три-четыре удара, проверять шаблоном расшивку рельсов, производить рихтовку пути и делать разгонку рельсов, оставив нужный зазор на их стыках. Все эти работы мной были хорошо освоены при непосредственном инструктаже мастера Титаренко, и я их выполнял отлично и быстро. Титаренко мне часто говорил: "Из тебя, Петя, выйдет отличный дорожный мастер - настоящий путеец". Но больше всего мне нравилась работа костыльщика. Забивая костыли, ты ведешь и расшивку пути. Костыльщик - это уже была квалификация, да она и оплачивалась выше рядового ремонтного рабочего.
Весной 1923 года всю нашу "путейскую артель" перебросили на станцию Жихор, а затем на большой железнодорожный узел Харьков-Основа для производства ремонтно-восстановительных работ. Тут работать было тяжелее, объем работ огромный - смена шпал и рельсов, перешивка пути. В сложных условиях надо было заменить почти все стрелочные переводы, сменить рельсы на железнодорожном мосту. Всю нашу артель разместили в казарме. Это было двухэтажное кирпичное здание, четыре больших зала с нарами и соломой - вот и все удобства. На первом этаже размещались мужчины, на втором - женщины. Ни воды, ни света, ни туалета - ничего этого не было. Свет - это в лучшем случае железнодорожный фонарь, вода в общем баке с прикрепленной к нему цепью кружкой. Постель - что у кого имелось. Небольшими группами соединялись в артели и готовили себе пищу на костре в казанках или в котелках. Питались главным образом пшенным кулешом, радовались, если была картошка. Если был кусочек сала, то его заворачивали в тряпицу и варили для "вкуса" и запаха - и так несколько раз, пока сало не вываривалось окончательно.
Я заболел малярией - тогда говорили "лихорадкой", и меня действительно не только лихорадило, а буквально трясло, выматывало все силы. Рано утром и вечерами я чувствовал себя хотя и слабо, но более-менее терпимо. Когда же поднималось солнце, к полудню, меня бросало в жар, холод, трясло невероятно, до беспамятства. Так я мучился недели две, совсем извелся, похудел, ослаб. О моей болезни передали матери и отцу. Они просили меня возвратиться домой, но я наотрез отказался. Тогда ко мне приехала мать. Она привезла мне "подкрепление" - пшено, картошку, хлеба две буханки и два куска сала. А главное - мать где-то раздобыла хинин. Я начал принимать его, нормально есть, и скоро молодой организм переборол лихорадку. А через некоторое время меня было уже не узнать, я подрос, раздался в плечах, и работать стало веселее и легче.
Чуть позже, находясь дома в отпуске, я ближе познакомился с учителем бывшей гимназии - теперь директором семилетки Перцевым. Сам по себе очень красивый и представительный, всесторонне образованный, еще молодой человек, он меня все время уговаривал закончить семилетку. Но я этого не смог сделать, так как в семье был основным работником. Перцев повел со мной разговор о моем вступлении в комсомол. Откровенно говоря, я имел слабое понятие о комсомоле, да и впервые от Перцева я все подробно узнал о комсомоле, без предвзятости, наветов и даже проклятий в адрес этой организации. Разговор о комсомоле меня заинтересовал, и я решил вступить в его ряды. Предполагаю, что Перцев был "партийцем", как тогда говорили. К своему сожалению, я скоро потерял его из вида. Он куда-то уехал, и я об этом очень жалел. Считаю, что именно Перцев был первым "крестным" моих комсомольских мыслей.
Вскоре я перешел работать в паровозное депо. Сперва был подручным слесаря, затем слесарем, помощником кочегара, а дальше - кочегаром паровоза, стажировался на помощника машиниста паровоза. Одним словом, собирался стать настоящим кадровым железнодорожником. В эти годы было много всего. Помню трагические случаи - наезды на путях и неохраняемых переездах на людей, подводы, животных. Вспоминаю и забавные эпизоды. Так меня, помощника машиниста, молодой озорной парень по имени Гриша заставлял резаком мешать воду в тендере паровоза, якобы чтобы "поддать больше пару", и я мешал, да еще с каким усердием! А затем вся паровозная бригада до слез хохотала над проделкой Гриши и конечно же надо мной, хотя все ко мне относились очень хорошо и говорили, что такой "курс науки" проходят почти все новички.
Работа на паровозе была тяжелой, особенно в ночное время, но интересная и захватывающая, и я это время всегда вспоминаю с большой теплотой. Мои наставники и учителя в труде были отличные душевные рабочие люди.
Райкомсоргом у нас был Делька Макухин - парень лет 20–22. Сам по себе он был довольно общительный, грамотный, хороший спортсмен, организатор и отчаянно смелый. Мы, хлопцы, льнули к нему именно из-за этих его качеств, любили его и стояли за него горой, хотя еще многие из нас не были комсомольцами. Девушек Делька привлекал своей приятной наружностью - красивый был хлопец, культурный, с тактичным обращением. Делька тоже заговаривал со мной о моем вступлении в комсомол. Он понимал, что если я буду в комсомоле, то за мной могут пойти многие ребята и девушки. Вокруг меня как-то группировалось много ребят, которые работали на железной дороге, на предприятиях в Харькове, да и в самом нашем селе - соседи, живущие на ближайших улицах.
О комсомольцах тогда взрослые говорили много нелестного: о том, что они "безбожники, бездомники, голота", чуть ли не хулиганствующее племя. Часто к таким разговорам были и справедливые поводы. "Антирелигиозную" пропаганду мы проводили, прямо скажем, варварским способом: горланили свои песни под церковью, когда там шло богослужение, сломали церковную ограду, разбили окна в церковной сторожке, где проходила спевка церковного хора. А как-то во время пасхального богослужения на паперти разложили несколько десятков пробок из пугача. А когда из церкви пошел народ на крестный ход, поднялась "стрельба", началась паника и невообразимый страх, в особенности среди женщин. Но за эту "антирелигиозную" пропаганду нам по делам и досталось от мужиков, от которых мы еле унесли ноги. Все это и другое вызывало озлобление у населения. Мы же, озорничая, сами не понимали, какой вред наносим комсомольской организации. Но мы делали и добрые дела: проводили посадки деревьев в парках, убирали в школьных дворах, занимались ликвидацией неграмотности, но это все не было заметно на фоне наших "антирелигиозных" проделок. Когда на работе в паровозной бригаде заходила речь о комсомольцах, то почему-то о них неодобрительно и с какой-то иронией отзывались, называя комсомол "крысомолией".