В. Кожемяко. Да, не было. Но в данном случае важно не только то, как дело начиналось, но и как потом пошло. Конечно, ситуация с государством Израиль, о чем вы говорили, сказалась здесь очень сильно. И кто тут на самом деле виновен и в чем - я думаю, это тоже во многом относится к сложности и таинственности времени. А я обращусь еще раз к теме низкопоклонства перед Западом. Вот если взглянуть на сегодняшний день…
В. Кожинов. Было довольно много острот по поводу того, как тогда боролись с низкопоклонством. Вы знаете, например, анекдот: "Россия - родина слонов". Или что рентгеновские лучи открыл не Рентген, а какой-то Дьяк, который сказал жене: я тебя, стерва, насквозь вижу. И так далее. А сегодня уже в обратном направлении создалась ситуация. Например, есть такой довольно известный культуролог Баткин, кстати, ближайший сподвижник Сахарова. Так вот, недавно он выступал по телевидению и заявил: пока в нашей стране прогрессировал социалистический паралич, Америка создала лазер. Но ведь за лазер получили Нобелевские премии Басов и Прохоров, два наших физика! Это просто постыдно, что человек, считающий себя культурным, профессор, не знает такой элементарной вещи. И как раз то, что мы с созданием лазера нисколько не отстали от Америки, и говорит о преодолении низкопоклонства в то время.
В. Кожемяко. Наверное, Баткин-то сам все знает, но, как любят нынче выражаться, вешает лапшу на уши. Особенно молодым, которые уж действительно почти ничего не знают. Многим неизвестно даже, кто был первым космонавтом планеты, - считают, что американец. Вот они, плоды антипатриотического воспитания в государственном масштабе! И об этом, я считаю, нам с вами тоже стоило бы поговорить…
Реплика в русско-еврейском диалоге
Одним из инициаторов создания этой книги был Михаил Агурский, памяти которого она и посвящается. В последние годы жизни этого человека мы часто встречались в Москве, куда он почти регулярно наведывался, и вели долгие и содержательные беседы, что отнюдь не было случайным: я не знал и не знаю (непосредственно, лично) другого столь же серьезного и горячего сторонника того уже давно длящегося исторического процесса, который уместно определить как русско-еврейский диалог. Достаточно, я думаю, напомнить, что еще в 1974 году Михаил Агурский стал участником известного сборника "Из-под глыб", где он, по сути дела, вступил в прямой диалог с виднейшими выразителями русского национального самосознания - Александром Солженицыным и Игорем Шафаревичем.
Необходимо, конечно, сказать обо всем этом более определенно и конкретно. Но вначале будет целесообразно обрисовать задачи и общий смысл самой этой книги. Ведь вполне вероятно сомнение в ее соответствии понятию о русско-еврейском диалоге, подразумевающему сложное и основательное обсуждение общеисторических, а также религиозных, философских, политических, нравственных и иных проблем. А тут - стихи, в которых многие видят только выражение чисто личных душевных состояний или даже вообще "словесно-ритмическую игру"…
Но не зря же сказал о стихе Державин, что "металлов тверже он"… И разве не из стихов созданы так легко прошедшие через тысячелетия "Илиада" или "Махабхарата"? Если глубоко задуматься о том, зачем вообще человек обращается к созданию стиха (вместо того, чтобы воспользоваться "естественной" формой речи), непреложно выяснится и такая цель: воплотить свое самосознание в прочной, способной уцелеть в дали времен словесной структуре. А поскольку это действительно так, в стихах (конечно, в той или иной мере) всегда запечатлено стремление воплотить подлинно существенный и весомый смысл… Я говорю о стремлении, которое далеко не всегда реализуется, но которое все же ощутимо в любом достойном своего имени стихотворении.
И, наконец, еще одно. Слово, речь как таковая по-настоящему жива и до конца понятна только в своем контексте; слово, как доказывал Бахтин, есть ответ на нечто произнесенное ранее и вопрос, ждущий последующего слова. Стихотворение же всегда стремится быть завершенным в себе миром, стремится высказать все. В научных комментариях к стихотворениям часто ставится задача выяснить, чем "вызвано" данное стихотворение и какой последующий отклик оно нашло. Однако для полноценного восприятия стихотворения эти сведения вовсе не обязательны; стихотворение, если воспользоваться архаичным глаголом, "довлеет себе" (к сожалению, в современной речи глагол этот часто грубо искажается: в него пытаются вложить некое среднее значение между "давит" и "тяготеет").
И любое стихотворение, заслуживающее этого названия ("творение" - то есть плод творчества!), являет собой - хотя бы в своем устремлении, в потенции своего рода сгусток, кристалл самосознания (самосознания личного, национального, общечеловеческого).
Поэтому есть серьезный и обоснованный смысл в издании книги стихотворений, которые так или иначе связаны с осознанием проблемы "евреи и Россия", в той или иной степени соприкасаются с ней - острой, противоречивой, многозначной… Едва ли можно усомниться в том, что книга эта немало даст любому читателю, стремящемуся осмыслить эту проблему.
И Михаил Агурский был целиком и полностью согласен с этим проектом книги. Он, как уже сказано, являл собой последовательного и даже - это определение совершенно уместно - страстного сторонника открытого, честного, не боящегося никаких острых углов русско-еврейского диалога. Принципиальная честность его участия в этом диалоге выражалась наиболее ясно, пожалуй, в том, что он отнюдь не скрывал, не затушевывал свою безусловную и бескомпромиссную национальную приверженность. Он, например, не пытался убедить кого-либо в том, что его особенно заботят собственно русские интересы…
Это с очевидностью выразилось, например, во время пресловутого "путча" (уж воспользуюсь сим общепринятым чисто пропагандистским словечком) в августе 1991 года. Может быть, то, что я сообщу, выглядит странно, но я и узнал-то впервые о "путче" именно от Агурского. Утром 19 августа он позвонил мне из своего номера в гостинице "Россия" (где через несколько дней, утром 27 августа, его нашли мертвым…) и крайне взволнованно, даже потрясенно заговорил о происходящем (я не имею привычки включать утром телевизор или радиоприемник и еще ровно ничего не знал).
- Как можно было вводить войска?! - восклицал Агурский. - Неужели они не понимают, что армия Давно разложена? Ясно, что государство с этого момента обречено на распад!
Говоря или, точнее, выкрикивая это, Агурский отнюдь не предполагал, что я увижу в его словах некую заботу об интересах моей страны. Он неоднократно развертывал передо мной свое убеждение, что распад СССР крайне невыгоден для Израиля, - хотя бы уже в силу того, что около пятидесяти миллионов мусульман СССР вполне могут тогда слиться с исламом Ближнего и Среднего Востока и, как полагал Агурский, резко увеличить враждебную геополитическую массу, склонную тяжко нависать над Израилем. И есть все основания считать, что сама смерть Михаила Агурского была результатом его предельной взволнованности, порожденной августовскими событиями, и он, следовательно, оказался реальной жертвой так называемого путча…
Но, конечно, глубокая приверженность Агурского к тому, что уместно называть русско-еврейским диалогом, зиждилась не только на таких геополитических соображениях (хотя он во многом жил именно политологическими проблемами). Агурский ясно сознавал, что культура и сам, как говорится, менталитет современного еврейства - в том числе евреев Израиля - сложились в теснейшей взаимосвязи с русской культурой и самим русским бытием; нельзя ведь забывать, в частности, что почти все основоположники государства Израиль, так сказать, "вышли из России". Агурский, между прочим, с жесткой иронией воспринимал нынешние попытки утвердить представления об евреях Израиля как о совершенно "новой", полностью отделившейся от еврейской диаспоры нации (например, "ханаанской"), никак уже не связанной с вековым историческим наследством, которое с конца XVIII века создавалось главным образом во взаимодействии с реальностью Российской империи (где к концу XIX века находилось большинство евреев мира).
Агурский, разумеется, ни в коей мере не закрывал глаза на все "негативные" стороны жизни евреев в России, но вместе с тем он не признавал мифических заклинаний о некоем агрессивнейшем и тотальном антисемитизме, будто бы господствовавшем и продолжающем господствовать в русском народе и национально мыслящей интеллигенции.
Да, Агурский вовсе не "приукрашивал" судьбу евреев в России, но и ни в коей мере не разделял позиции тех - к сожалению, многочисленных - безответственных авторов, которые пытаются, скажем, "приравнять" новейшее развитие русской национальной мысли и германский нацизм, или, точнее, расизм, совершенно закономерно и неотвратимо приведший к так называемому "окончательному решению еврейского вопроса".
Впрочем, пора вернуться к содержанию этой книги.
Едва ли можно оспорить, что стихотворения, представленные в этой книге, так или иначе воплощают в себе не что иное, как еврейско-русский диалог. В стихах русских авторов это очевидно. Но и во всем написанном еврейскими авторами есть двойственный смысл, ибо ведь перед нами еврейское самосознание, воплощенное в выработанном веками русском поэтическом слове, которое "используется" как нечто - это очевидно - в полном смысле родственное (а нередко и, без сомнения, подлинно любовно). И - как ни парадоксальна эта двойственность - даже ненависть к чуть ли не всему русскому (а такие стихи здесь есть) воплощается в составляющем неотъемлемую сторону самого существа авторов таких "ненавидящих" стихов русском поэтическом слове…
А ведь это слово, взятое само по себе, конечно же, не просто некая пустая "форма"; оно исполнено смыслом, и именно русским смыслом; таким образом, оказывается, в сущности, что даже в тех стихах, где, казалось бы, царит ненависть, присутствует и нечто совсем иное…
Кто-нибудь может возразить, что сами условия жизни, так сказать, деспотически заставляли подавляющее большинство российских евреев говорить и писать именно и только по-русски, хотя они, мол, никак этого не хотели. Не буду сейчас оспаривать такое мнение, но ясно, что никто и никак не заставлял ненавидящих Россию людей не просто говорить и писать, а творить в русском поэтическом слове, которое есть неотделимая составная часть русского сознания и даже самого русского бытия. При этом необходимо сознавать, что человек, творящий стихи на русском языке, выступает отнюдь не только как "русскоязычный"; поэтическое слово - это по своей истинной сути вовсе не феномен языка, но явление национального искусства ("язык искусства" никак не сводим к языку в лингвистическом значении термина). И тот, кто занимается стихотворчеством на русском языке, неизбежно оказывается тем самым в лоне русской национальной культуры (можно бы показать, что в прозе, в отличие от поэзии, это приобщение к национальной культуре имеет значительно менее глубокий и всесторонний характер).
В стихах, вошедших в книгу, есть воплощение и неоспоримой любви к России, и столь же несомненной ненависти, но сердцевинная "тема" - это, пожалуй, согласно Катуллову признанию, Odi et ашо . Россия как любимая (несмотря ни на что!) мать и одновременно - ненавидимая мачеха. Это особенно часто выступает в стихах, написанных женщинами - с присущей им обостренной жаждой защиты и заботы - жаждой, вдруг сталкивающейся с "мачехиным" равнодушием или даже враждебностью. Однако никак нельзя не заметить, что ведь это и собственно русская поэтическая тема!
Так, наиболее значительная поэтесса второй половины XX века Светлана Кузнецова (1934–1988) в своем стихотворении "Мать-и-мачеха", открывающем ее великолепный поэтический цикл "Русский венок", говорит:
Быль родимая сурова.
Через все века -
Мать-и-мачеха - основа
Русского венка…Чтоб, иной любви не зная,
Век не понимать,
Кто нам родина родная -
Мачеха иль мать?
Сама эта тема России как "матери-мачехи" - не только предельно сложная, но и подлинно глубокая, могущая быть понятой только в основательнейшем историософском размышлении, и потому я не могу излагать ее здесь. Но важно было сказать о том, что нашедшее выражение в некоторых стихотворениях, представленных в этой книге, казалось бы, чисто "еврейское" восприятие России как "матери-мачехи" на самом-то деле вписывается в заведомо "русское" сознание…
Правда, далеко не все, мягко выражаясь, "критические" мотивы в стихотворениях этой книги представляются мне имеющими объективное обоснование. Подчас "критика" продиктована теми или иными поверхностными политическими либо даже попросту политиканскими обстоятельствами и причинами. Так, например, едва ли сколько-нибудь "серьезен" мотив якобы целенаправленно готовящихся какими-то мощными силами нынешней России еврейских погромов и чуть ли не геноцида, - а этот мотив присутствует или даже господствует в некоторых стихотворениях.
Но вполне целесообразно включение в книгу и таких стихотворений, ибо цель ее - в представлении всех возможных "реплик" в русско-еврейском диалоге (хотя, разумеется, исчерпать все немыслимо).
Впрочем, нельзя не упомянуть, что иные "негативные" моменты в стихах обусловлены в сущности элементарной неосведомленностью. Так, например, Нина Воронель не без горечи сетует:
Я в прошлом себя узнаю среди прочих,
И я в этом прошлом не слово, а прочерк:
У предков моих слишком яростный глаз,
А нос слишком длинный и в профиль, и в фас…
И предков моих на Сенатскую площадь
Никто б не пустил под штандарт голубой…
Между тем в действительности среди декабристов свою немалую роль играл еврей, который даже руководил самостоятельной ячейкой тайной декабристской организации - обществом "Херут" (ивр. "Свобода"); в 1926 году вышла в свет специальная монография о нем: "Декабрист Григорий Абрамович Перетц. Биографический очерк и документы". Стоит отметить еще, что его младший брат Егор Абрамович Перетц избрал совсем иной путь и в 1878 году достиг одного из высших в стране постов - государственного секретаря Российской империи. То есть ни "глаз", ни "нос" не помешали этим братьям осуществить в российском "прошлом" свои устремления; они не оказались "прочерками", и Нина Воронель в данном случае - жертва пропагандистской лжи о дореволюционной России, ибо, что стоит подчеркнуть, судьбы братьев Перетцев отнюдь не были некими исключениями в XIX веке (о XX веке и говорить не приходится…).
В связи с этим следует сказать и о достаточно давней приверженности евреев к русскому поэтическому слову. Уже в XIX веке российские евреи играли весьма заметную роль в поэзии; среди них - В. Богораз-Тан, П. Вейнберг, К. Льдов (Розенблюм), Н. Минский (Виленкин), С. Надсон, Д. Ратгауз, С. Фруг, Д. Цензор. А в XX веке Б. Пастернак и О. Мандельштам, Э. Багрицкий и Б. Слуцкий предстают на самой авансцене поэтической культуры России.
Правда, может возникнуть вопрос о том, в какой мере в стихах этих и других поэтов нашего столетия присутствует собственно еврейское начало. Но нет сомнения, что в поэзии (именно в поэзии; проза - другое дело) автор неизбежно воплощается во всей своей многогранной цельности, - в том числе и в своем национальном и этническом существе, даже если оно оттеснено и приглушено в его сознании и бытии.
Можно с большим основанием утверждать, что русско-православный менталитет почти полностью вытеснил еврейскую стихию в творчестве Пастернака (он, как известно, был сторонником безоговорочной "ассимиляции" евреев); однако это скорее исключение, чем правило.
Правда, во многих известных стихотворцах послереволюционного времени "еврейское" было заслонено не русским, а чисто "советским" - то есть, в частности, "интернационалистским" менталитетом (М. Алигер, Дж. Алтаузен, П. Антокольский, A.Безыменский, М. Голодный, Е. Долматовский, B.Инбер, С. Кирсанов, П. Коган, С. Маршак, М. Светлов, И. Сельвинский, И. Уткин, А. Ясный и многие другие). Но в той или иной исторической ситуации - особенно в годы нацистского геноцида - национальное начало с очевидностью пробуждалось и даже выходило подчас на первый план.
Вообще, по мере хода времени соотношение "сторон" и самый характер русско-еврейского диалога, который воплощался в поэзии, весьма существенно изменялись. Но эта книга обращена только к той поэзии, каковая более или менее верно определяется словами "современная", - поэзия последних четырех десятилетий (хотя некоторые - очень немногие - стихотворения, вошедшие в книгу, написаны еще в начале 1950-х гг.).
Наконец, следует сказать и о том, что в книге собраны стихотворения весьма различного художественного уровня; одни из них можно по праву причислить к полноценным образцам поэтического слова, в других нетрудно увидеть те или иные недостатки и слабости. Но определенная "планка" (как любят выражаться современные поэты) все же постоянно имелась в виду при составлении этой книги. По тем или иным своим качествам все входящие в нее стихотворения всецело заслуживают внимания серьезных читателей.
И уж, конечно, тема "Евреи и Россия в современной поэзии" предстает здесь полновесно, многогранно и в своих нередко острейших противоречиях и изломах. В книгу вошло немало стихотворений, которые могут стать предметом серьезных раздумий. В моей "реплике" для этого, понятно, нет места. И я ограничусь отзывом о стихотворении одного из наиболее интересных авторов книги - Льва Лосева. В семи строфах как бы собраны в один клубок чуть ли не все "проклятья" по адресу России, которые рассеяны во многих других стихотворениях книги.
"Понимаю - ярмо, голодуха,
тыщу лет демократии нет,
но худого российского духа
не терплю", - говорил мне поэт.
И еще он сказал, раскаляясь:
"Не люблю этих пьяных ночей,
покаянную искренность пьяниц,
достоевский надрыв стукачей".
Герой стихотворения даже присоединяется к есенинскому герою Чекистову-Лейбману:
"Вот уж правда - страна негодяев:
и клозета приличного нет"…
Однако в заключение Лев Лосев обращается к тому чрезвычайно существенному "феномену", о котором говорилось выше: проклятья-то ведь звучат в русском стихе… И последняя строфа ставит под сомнение все предшествующее:
Но гибчайшею русскою речью
что-то главное он огибал…
Это "главное" определить трудно или даже невозможно. Сам Тютчев сказал о нем как о несказанном: