Вот вам и хваленая русская религиозная философия. То есть очередная русская отсебятина.
А МОЖЕТ БЫТЬ, И Я СЕЙЧАС ДЕЛАЮ ТОЧНО ТАК ЖЕ? И ДАЖЕ СКОРЕЕ ВСЕГО.
А ОТ КОГО ГОВОРИТЬ, ЕСЛИ НЕ ОТ СЕБЯ?
Интересно, что Смердяков (иногда кажется, что это более чем реальная фигура) в своих поразительных рассуждениях о прощении грешника не говорит о молитве старца, более уповая на Божью милость как таковую. Он апеллирует к судьбе Благоразумного Разбойника, который на кресте покаялся и был прощен. Это вполне ортодоксально, это православно. Почему-то думается - если бы идея о спасительной молитве старца была тогда в ходу, Смердяков непременно бы ее подхватил.
Выходит, что идея появилась (или процвела) где-то между восьмидесятыми XIX века и десятыми ХХ века.
НО ЕСЛИ НЕ ТАК - НЕ КЛЯНИТЕ, А ИСПРАВЬТЕ.
Так что, скорее всего, "молитва старца" - это наш ответ индустриальной модернизации 1880-х годов. Трудно, не хочется менять весь жизненный стиль - от бытового навыка до моральных правил, трудно примириться с личной ответственностью. Под грохот чугунки ломается "м1р", община, "общество", княгиня Марья Алексевна тоже исчезает. Некому не то что за тебя ответить, некому тебя поправить и даже - даже наказать некому, этак по-отечески.
Теперь ты сам и только сам. Страшно.
Только начали индустриализоваться - и тут же наступил отказ от ценностей индустриализма. От ценностей модернизации, европейства, личного достоинства и т. д. и т. п., к которым Россия продиралась весь XIX век.
Старец придуман специально для того, чтобы отмолить грехи наши. Таким образом, всем остальным можно жить так, как жить нельзя.
И если что-нибудь когда-нибудь - мы не пропадем! Бог призрит на нас, грешных! Десяток диссидентов-правозащитников встанут с самодельными плакатами в пикет, отсидят в тюрьме, сколько будет дадено, а мы через два десятка лет умилимся - спасли, Божии люди, честь России! А сами пойдем чай пить. Потому что - свету ли провалиться или чтобы мне всегда чай пить?
Успокойтесь, жрецы русской идеи, миссии, святости, самобытности и уникальности, а также соборности, духовности и державности. Все будет по-вашему.
Свету - провалиться. Вам - всегда чай пить.
У САМОВАРА Я И МОЯ МАША, А ЗА ОКНОМ СОВСЕМ ДРУГОЙ ДИСКУРС.
(пожалуйста, с ударением на последнем слоге, на "у", и не для складу, а потому что так на самом деле будет правильно. От латинского discursus.)
Фрейд пишет: "Русская психика вознеслась до заключения, что грех явно необходим, чтобы испытать все блаженство милосердия Божия, и что поэтому, в основе своей, грех - дело явно богоугодное" ("Будущее одной иллюзии", 1927).
Однако и оппонент Фрейда К. Г. Юнг, не будучи русским, также полагал, что грех есть главнейший путь к познанию благодати ("Воспоминания, сны, мысли", 1961).
Что это? В случае Фрейда, который пишет атеистический трактат, это, скорее всего, аллюзия к опять же Достоевскому - возможно даже, к упомянутому тексту, где философствует Смердяков. Или к прототипической чисто (?) русской пословице - "не согрешивши, не раскаешься; не раскаявшись, не спасешься".
С Юнгом сложнее. Юнг описывает собственные переживания - грех богохульных мыслей и фантазий (грандиозное видение Бога, который с небесного престола испражнился на крышу храма и проломил ее глыбой кала). Допуск этих картинок в свой мысленный взор, разрешение себе фантазировать про такую скверность. И сладкое чувство облегчения. По протестантскому вероучению, воля человека несвободна. Значит, любой грех есть исполнение вышней воли. А стараясь быть безгрешным, ты грешишь, ибо состязаешься с Богом, который один только благ и чист. А ты должен быть чумазым и шкодливым ребенком.
Потому что Бог - это отец. Или даже обоеполый родитель, с грозным карающим фаллосом и уютной, принимающей, баюкающей утробой.
Раскаяние и спасение всегда впереди. Поскольку впереди в конечном итоге смерть. "Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь туда" (Иов., 1.21). "Туда", во чрево, оно же могила, оно же прощение. Страдальчески-искупительная поза мужчины, спрятавшего голову в колени женщины, которая в данной композиции есть Мать-Бог и Родина-Мать. А также Партия, Армия или Братва.
Прими меня - дай мне исчезнуть в тебе.
НА ТВОЙ БЕЗУМНЫЙ МИР ОДИН ОТВЕТ - ОТКАЗ.
Индивидуальное стремление нырнуть назад в утробу - желание смерти - и отказ, о котором мы говорили - отказ нации от модернизационных перемен, - все это одно и то же явление. Страх света, жизни, движения, ненависть к собственной (а там и к чужой) индивидуальности, нежелание прислушаться к негромкому голосу разума.
Погрузиться в утробу (бежать в самобытную Россию, заснуть вечным евразийским сном) - значит, не только исчезнуть самому. Значит, уничтожить эту самую утробу как вещь-для-себя. Уничтожить Россию как пространство соглашения. Превратить ее в стигийский поток околоплодных вод.
БЫТЬ РУССКИМ - ЗНАЧИТ ОТРИЦАТЬ РОССИЮ.
Если тебе нравится твоя страна, значит, ты тупой американец. "It’s your land, it’s my land, from California to the New York Island!" Или презренный совок. "Широка страна моя родная!"
НО ПОЧЕМУ У НАС ТАК?
Миссия исчерпана. Было - Великий Полигон мировой цивилизации, испытательный стенд, на котором пробовались модели жизнеустройства, философские концепции и художественные стили, реализовались большие и малые утопии, испытывалась на крепость человеческая мораль.
Стало - нормальная страна. Большая, но небогатая. С более или менее образованным населением. С трезвым руководством. В общем, со скромной, но твердой перспективой. Но кому-то стало скучно.
Ах, не отказаться бы с разгону и по привычке…
Дай Бог, скоро вся эта самобытническая истерика закончится. На уникальную глобальную авангардно-путеуказующую миссию сейчас активно претендуют американцы. Пусть их. Мы уже платили по этим счетам.
А нам в спокойной обстановке надо будет продумать и понять соотношение индивидуального и национального русского "я". Ответить, например, на такой вопрос - почему новая внешнеполитическая реальность воспринимается нами так болезненно? В современных обстоятельствах патриотизм - это озабоченность по поводу интимных связей с родной страной, которая тебя отвергает в пользу мирового сообщества.
У ВСЕХ ТАК.
Написано в сентябре 2001 года ("Искусство кино", 2001, № 10)
БОГ, СТРАХ И СВОБОДА
В иных местностях народ не понимает решительно ничего, ни в словах службы церковной, ни даже в "Отче наш". И, однако, во всех этих невоспитанных умах воздвигнут алтарь Неведомому Богу.
К. П. Победоносцев
Власть коммунистической идеи заканчивает свое существование и как фактор мировой политики, и как индивидуальный духовный опыт сотен миллионов людей. Страх отступает. Наступает свобода. Возвращаемся к Богу. Из тупика парадов, салютов и кумачовых полотнищ выруливаем на деполитизированный простор, где в синем небе золотятся маковки церквей и звучит далекий благовест заутреннего звона.
Сказывается усталость от бесконечных социальных экспериментов. Поэтому самыми крепкими, самыми притягательными и популярными становятся идеи возвращения к истокам, возрождения, реставрации. Не так важно, что именно возрождать, главное - не строить заново, не идти в который раз непроторенным путем. Такое общественное настроение понять легко. Другое дело, что вытащенные из прошлого идеалы - начиная от великой и процветающей Российской империи и кончая "неискаженным" марксизмом-ленинизмом - все это соблазн и миф. Точно такой же миф - идиллическое православие, легенда о Святой Руси. Официально-православная Россия не была христианизирована, не была евангелизирована на уровне личного мировоззрения и опыта. Об этом свидетельствовали и Победоносцев, и Розанов, и Соловьев, и даже Чехов: истово верующая Ольга из рассказа "Мужики" со слезным умилением произносила непонятные слова "дондеже" (пока не) и "аще" (если). В примитивной военной монархии, какой являлась Россия, церковь была госучреждением, Главпуром империи, и духовный подвиг отдельных ее служителей не меняет дела.
Идея государственного православия сохранилась в исторической памяти современных консерваторов, и вот уже церкви предлагается занять место КПСС в авангарде борьбы за светлое будущее (М. Антонов). Слово "духовность" со всевозрастающим церковным наполнением звучит с телеэкрана и со страниц газет так же часто и в тех же контекстах, как ранее - "партийность". Появилось кошмарное сокращение РПЦ, подверстывающее Русскую православную церковь к известному политическому ряду. Мне уже приходилось беседовать с молодыми людьми - слава богу, не священнослужителями, а церковными чиновниками, которые сами себя именовали "представителями РПЦ". Свято место пусто не бывает.
Бог - если отвлечься от чисто богословских истолкований - всегда был средоточием высших, непреложных нравственных норм. Но приходится говорить в прошедшем времени - "был". Во всяком случае, таким высшим судией был скорее "Неведомый Бог" давней российской глухомани, чем утонченный и одновременно очень рациональный и удобный Бог нынешних новокрещенцев. Тех, которые бегут в храм кто с партсобрания, кто из театра-студии, кто с националистического митинга, а кто и с эстрадного концерта, где впервые услышал имя Божье под аккомпанемент японского синтезатора.
Может ли свобода от аморализма породить мораль? Ведь теперешняя свобода - это, в сущности, Свобода-2, а Свобода-1 уже состоялась в революцию, когда были опрокинуты религиозные нормы, а их место занял сознательный революционный аморализм - подробно разработанная и официально утвержденная доктрина насилия.
Нарушилась гармония между Домом и Миром. В здоровой, то есть в устоявшейся, культуре долг перед государством и долг перед близкими и самим собою согласуются путем личного религиозного опыта. В Боге примиряются страх перед безличным государственным насилием и желание личной свободы. Свобода, отказавшись от Бога, высвободила страх, уничтоживший ее самое.
Направо пойдешь, налево пойдешь, прямо двинешься… Три дороги, три богатыря, запнувшиеся о камень безбожной свободы. Маяковский, Короленко, Горький. Маяковский сказал революционному аморализму безусловное "да" и своим самоубийством напророчил гибель вождей так называемой ленинской гвардии, изобретателей мясорубки, первыми сгинувших в ее горловине.
Короленко сказал столь же безусловное "нет" и беззвучно исчез в голодной Полтаве, оставшись в школьных хрестоматиях автором трогательных и скучноватых "Детей подземелья". Умнее всех оказался Горький. Авансировав свою моральную безупречность перед нынешними строгими судьями с помощью "Несвоевременных мыслей" (как чуть раньше авансировался перед большевиками с помощью романа "Мать"), Горький принялся строить компромисс. Увы! Поле исторической битвы осталось за ним. Компромисс между людоедской практикой государства и естественным стремлением к мирной домашней жизни создавался по мере того, как расхристанные бойцы революции заменялись аккуратными чиновниками. Этот компромисс, подменивший былую гармонию Дома и Мира, представлял собой устойчивую смесь, составленную из военно-бюрократических традиций, верности приказу, а иногда и слову, из преданности начальству и узкому кругу близких, а также из своеобразных заменителей честности. Каждый, даже самый жестокий и тупой, чиновник хоть раз да за кого-то заступился, хоть раз да возразил начальнику, и не уставал напоминать об этом блистательном факте. Сюда же обычно прибавлялась и элементарная добродетель в семейной жизни. По мере ослабления репрессий (1950 - 1970-годы) сформировался комплекс "лично порядочного человека", с ударением на слове "лично", что подразумевало всеобщую замаранность в непочтенных общественных делах. Личные связи между людьми делались тем сильнее и важнее, чем больше ослабевали политические. Страх из недостойного чувства превратился в уважительную причину политического безразличия. "Почему же вы молчали?" - "А мы боялись!"
Но вне политики на "лично порядочного человека" можно было, безусловно, рассчитывать. При этом мера его житейской надежности была прямо пропорциональна степени его консерватизма. Морально растленное общество сковывалось ритуалами "порядочности". Очевидно, здесь мы имеем дело с нравственной ценностью традиции как таковой. Традиция обладает странным свойством уравновешивать доброе и злое, сглаживать, примирять противоречия. Отказ от традиции - даже во имя свободы - оборачивается уничтожением норм человеческого общежития, разрушением более или менее приемлемых форм социального поведения. Что за мораль идет на смену революционному аморализму и застойно-консервативному кодексу "личной порядочности"?
В большой политике наши крайние радикалы выдвигают почти исключительно негативные программы, исполненные подросткового разрушительного энтузиазма. Духовная связь с большевиками, постоянно вменяемая радикалам в вину, на самом деле весьма поверхностна. У тех была вполне определенная цель - овладеть громадной страной и править ею к собственной выгоде. Радикалы же стремятся к распаду империи и к еще более бесчеловечному и бессмысленному разделению людей, чем классовое размежевание.
Казалось бы, классовая борьба - куда уж более! Оказалось, есть - национальная сегрегация… Потоки беженцев, погромы, пограничные войны, ужасающая судьба полукровок - вот реальное содержание радикальных и демократичных словес о свободе, суверенитете народов и избавлении от диктата Центра. Большевики шли на террор сознательно, радикалы же не видят - или не желают видеть - кровь невинных обывателей за увлекательными политическими декларациями.
Весьма отвлеченные соображения радикалов не складываются в сколько-нибудь последовательную (даже аморальную!) систему норм и ценностей. Негативные, разрушительные устремления радикалов порождают не аморализм, как у революционеров-большевиков, а имморализм. Печальный парадокс - взгляды консерватора мне глубоко противны, но он, так или иначе, морален, и я могу на него по-человечески положиться, или вести с ним адекватный диалог, или, по крайней мере, прогнозировать его действия. Политические воззрения радикала сами по себе и справедливы, и, бывает, даже гуманны, но он имморален, и поэтому на него трудно рассчитывать и в обычной жизни, и даже в собственно политической деятельности.
Об этом же говорят бесконечные расколы, размежевания и взаимные обвинения внутри радикальных движений. Зачем в партии, в депутатской группе по пять сопредседателей? Сопредседатели обычно бывают в смешанных комиссиях - по числу сторон, - а здесь-то почему? Боятся чьей-то единоличной власти. Из-за спины свободы, как и семьдесят лет назад, выглядывает страх, и снова Дом приносится в жертву Миру, и снова маленький человек пойдет на плаху во имя чего-то великого и прекрасного. Маленький человек всегда проигрывает в большой политической игре.
Возвращение к Богу тоже грозит превратиться в игру - воздвижение храмов, пышные празднества, присутствие духовенства на любом мало-мальски значительном собрании ("А представители духовенства?" - строго вопрошает проректор, просматривая списки приглашенных на вечер памяти известного профессора-филолога). Но нам, чтобы вернуться в моральное пространство цивилизованного мира, необходима своя Реформация. Не выстаивать литургии, совершаемые на малопонятном старославянском языке ("аще" и "дондеже"), а вдумчиво читать Писание. И стараться жить по Писанию. Но это еще далекодалеко впереди. Сначала надо просто научиться жить.
Но как? Кто научит? Опять приходится надеяться на тех, кто живет в благополучии духовном и телесном, - проще говоря, на развитые страны. Конечно, они прекрасно понимают, что без их помощи маятник страха и свободы разметает Россию, превратив ее в бездонную воронку, которая втянет в себя беззаботный мир. Поэтому они непременно будут нам помогать. Но мы сами - неужели мы только черная дыра на карте, которую цивилизованный мир, спасая себя, будет вынужден как-то залатать? Или мы представляем для мира какую-то положительную ценность?
Я думаю, что да. Россия-СССР накопила гигантский опыт, политический и человеческий, связанный с бесконечными попытками осуществить неосуществимое. Политический опыт - проработка тупиковых государственных, экономических, социальных, национальных моделей. Человеческий опыт - опыт страдания, терпения, выживания в невыносимых условиях. Этот опыт принадлежит всему человечеству - без этого опыта миру не раз придется заглядывать в пропасти, в которых уже побывала Россия.
Написано в январе 1991 года ("Век ХХ и мир", 1991, № 1)
У НАС БЫЛА УЖАСНАЯ ЭПОХА
Пятнадцать лет назад не стало СССР. Давно или недавно? Я помню тот август ясно и ярко. И не я один. Но подробности и картинки уже не так интересны. Хотя есть очень любопытные и поучительные детали.
Гораздо важнее другое. Уже подросла молодежь, которая не помнит "той страны". Потому, что в ней не жила. Просто физически: ребята родились после 21 августа 1991 года, и сейчас им пятнадцать лет. То есть почти взрослые люди. А те, которые родились за три, четыре, пять, а то и за десять лет до этого, - и вовсе взрослые, безо всяких "почти". Могут заключать брак, избирать и быть избранными, владеть имуществом и совершать с ним сделки. У многих хорошо получается - особенно что касается сделок. Но СССР они тоже не помнят. Напрочь. Потому что запомнить не успели.
Возникает странный сдвиг исторической памяти.
С одной стороны, кажется, что все всегда было так - или почти так, - как сейчас. Однажды я написал: "Будь честен. Не любишь либералов - выброси мобильник".
Меня просто не поняли. Люди начисто забыли, что при советской власти источник альтернативной информации был один - транзисторный радиоприемник. Маленькое глуховатое ухо, приникшее к стене, отгораживавшей страну от всего мира. Связь была односторонней: мы слушали то, что нам говорили. Задать вопрос или высказаться самому было невозможно и опасно. Даже позвонить за границу было крайне хлопотно - звонок надо было заказывать за сутки или более. Автоматическая междугородная и международная связь появилась в ходе реформ Ельцина - Гайдара. Тогда же в страну хлынули компьютеры, принтеры, копиры и факсы. Чуть позже - мобильные телефоны. Появился Интернет.
Это не просто техника - это инфраструктура свободы. Извините за такую прозу, но свобода без технического обеспечения - пустой звук. Такую свободу мы лопали за обе щеки в СССР. В советских учреждениях копировальные машины стояли в спецпомещениях за железными дверями, и, чтобы скопировать любую бумажку, надо было брать спецразрешение. Когда множительная техника появилась в свободной продаже - цензура исчезла.