Важную роль в смысловой и поэтической структуре книги Милоша имеет эпиграф. Эпиграфом к своей книге Милош взял слова не профессионального философа, а мудрого человека, какие встречаются среди так называемых простых людей. Слова безымянного и безвестного "старого еврея из Прикарпатья". Мудрое предостережение о бессовестности тех людей, которые претендуют на "стопроцентную правоту". Этот эпиграф придает книге совсем новое измерение: исследование ситуации только интеллектуалов только нескольких стран Восточной Европы на коротком отрезке времени (1945–1953) сразу же оборачивается размышлением о вековых устоях жизни народа и народов и о тех "злодеях, разбойниках, прохвостах", которые то и дело угрожают устоям жизни и самой жизни народов, пытаясь навязать людям очередную "стопроцентную правоту", очередное "единомыслие".
Книга Милоша "Порабощенный разум" имела огромный успех. Ее переводили, переиздавали, о ней много писали - и тогда же, в середине 50-х, и все последующие десятилетия.
Сразу же по прочтении, в 1953, писал о ней в своем дневнике выдающийся польский писатель, ровесник Милоша, Витольд Гомбрович. В 1939 он оказался оторван от родины, жил с тех пор в Аргентине, там и читает он книгу Милоша. Гомбрович прочел книгу Милоша не как политический трактат, а как книгу польского писателя, как залог предстоящего развития польской литературы: "…Его спокойное, неторопливое слово, которое с таким смертельным спокойствием присматривается к тому, что описывает, дает ощущение некой специфичной зрелости, отличной от той, которая цветет на Западе. Я сказал бы, что Милош борется на два фронта: речь тут не только о том, чтобы во имя западной культуры осудить Восток, но также и о том, чтобы Западу навязать собственное, особое переживание, вынесенное оттуда, и свое новое знание о мире. И этот поединок, уже почти личный, современного польского писателя с Западом, где он борется за то, чтобы показать собственную ценность, силу, своеобразие, для меня интереснее, чем анализ проблем коммунизма…"
Разумеется, Милош в 1953 не мог знать, что пишут в дневнике Гомбрович в Аргентине или Ян Лехонь в США. Но и печатных откликов было более чем достаточно.
В 50-х годах имя Чеслава Милоша как автора "Порабощенного разума" на Западе часто поминали вместе с именами Артура Кёстлера и Джорджа Оруэлла, имея в виду роман Кёстлера "Слепящая тьма" и роман Оруэлла "1984". Но "Порабощенный разум" - трактат, а не роман, и если сравнивать ход мысли Милоша и Кёстлера, логичнее обратиться к автобиографии Кёстлера, которая писалась одновременно с "Порабощенным разумом". Содержание некоторых глав этой книги Кёстлера и некоторых страниц книги Милоша очень схоже, но книга Милоша, при всем огромном значении в ней интроспекции и личного опыта, в целом не автобиографична, о событиях своей биографии Милош упоминает минимально, он пишет о других конкретных людях или - обобщенно - обо всей среде интеллектуалов Польши (Восточной Европы).
Роман Оруэлла "1984" упоминается в книге Милоша прямым текстом, присутствует еще кое-где намеками; а в следующей своей книге "Родная Европа" Милош назовет "оруэлловской" саму польскую действительность послевоенных лет. ("В оруэлловской Польше, где кошмар, однако, не достигал такой напряженности, как в России в последние годы жизни Сталина".) Сравнение книги Милоша и творчества Оруэлла особенно верно, если иметь в виду не только "1984", но и эссеистику Оруэлла, такие эссе, как "Литература и тоталитаризм" (1941), "Писатели и Левиафан" (1948). Сближает Милоша и Оруэлла сходство их эволюции и их позиции к концу 1940-х: оба - левые, оба - антисталинисты. В центре внимания обоих - судьба интеллектуалов, особенно писателей, в XX веке, веке тоталитаризмов, веке огромного психического давления на интеллектуалов. Заметна и общность традиций: как раз в 1940-х годах Милош увлекается английской литературой, английской философской и исторической мыслью XVI–XVIII столетий. Оба они обожают Свифта. Оруэлл озаглавил свой очерк о любимом Свифте: "Политика против литературы", Милош в "Порабощенном разуме" пишет, что именно "политическая страсть" придавала "силу" таким писателям, как Свифт, Стендаль или Толстой. Впрочем, и Оруэлл и Милош трагическую антиномию политики и литературы понимают и чувствуют в полной мере, вот только уйти от политики в полной мере не могут, как бы ни высказывались.
Книга Милоша произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Но понравилась она далеко не всем. В Польше о ней сперва промолчали, потом, в 1955–1957, вылили на нее положенную порцию помоев (хотя в эти годы некоторые польские литераторы уже дерзнули защищать Милоша и его книгу), затем само имя Милоша снова надолго, до Нобелевской премии 1980, стало в Польше фактически запретным. В 50-х годах больше задели Милоша нападки польской эмигрантской прессы, видевшей в книге пережитки милошевского марксизма и гегельянства; то, что Милош был откровенным антисталинистом, для эмигрантских рецензентов не меняло дела, им была чужда всякая левая идеология; лишь несколько поляков парижской эмиграции выступили в защиту Милоша, а двое-трое, в первую очередь художник и писатель Юзеф Чапский, поддерживали его и в пору его работы над книгой. Чрезвычайно задевало Милоша, оказавшегося между двух огней, и неприятие его книги французской левой и марксистствующей интеллигенцией начала 50-х, которая тогда - трудно сейчас поверить - к Советскому Союзу и к сталинизму в большинстве своем относилась восторженно и некритически, а критику того и другого считала недопустимой. "Мой "Порабощенный разум", - записывает Милош в дневнике тридцать лет спустя, - писался в наихудшем, может быть, году, в 1951, когда культ Сталина во Франции достиг максимума". Предисловия к английскому и немецкому изданиям книги написали Бертран Рассел и Карл Ясперс, во Франции же, кроме Альбера Камю, почти "весь Париж" был против Милоша.
Но еще больше огорчил Милоша успех его книги. Успех книги у тех политических кругов Запада, которым она показалась эффективным оружием в холодной войне, в борьбе с Востоком, в борьбе за свои весьма конкретные корыстные цели.
Милош отреагировал на такую ситуацию своеобразно: следующая книга, которую он пишет в 1954, максимально аполитична. Пишет он эту книгу в некотором отдалении от Парижа. По приезде во Францию жены Янины с обоими сыновьями Милоши поселились сначала в деревушке Бон на французской стороне озера Леман (как называют французы Женевское озеро), потом в городке Бри-Конте-Робер, километрах в тридцати от Парижа; там удалось дешево снять старый дом. Посреди городка, как вспоминает Милош, тогда был пруд, в котором купали першеронов, а местные женщины стирали белье. В этой французской провинции он писал книгу о провинции еще более глубокой.
"Долина Иссы" - книга о детстве и отрочестве, о реке "с литовским названием", на берегу которой Милош родился, о "духах Литвы", которые, как говорил он потом в Нобелевской речи, "никогда его не покидали". На несколько языков книга была переведена вскоре, а четверть века спустя эта повесть Милоша смогла появиться и в Польше, а польский кинорежиссер Тадеуш Конвицкий поставил по мотивам повести фильм, правда, очень непохожий на книгу. Польские критики, все еще повернутые головой к Парижу, увидели в книге сходство с Прустом. Они упоминали Пруста в связи с "Долиной Иссы" так часто и настырно, что Милош, наконец, решил рассказать, что в Париже эта его повесть сразу же, еще по машинописи французского перевода, понравилась Камю и напомнила Камю прозу Льва Толстого о детстве. Прозу Льва Толстого, а не Пруста. Русскому читателю повесть Милоша напомнила бы весь тот ряд очаровательных книг русских писателей о детстве, который в сознании русского читателя с детства же и существует.
Ближайшей после "Долины Иссы" книгой Милоша будет большая поэма "Поэтический трактат" (Париж, 1957). Это история польской поэзии XX века, история польской культуры столетия, история Польши. Местом действия здесь будут и Краков начала века, и Варшава времен оккупации.
В 1958 выйдет в Париже книга мемуарной прозы "Родная Европа". Книгу "Родная Европа" от последующих книг Милоша отличают ее особый жанр и тон. По жанру она отчасти соотнесена с "Былым и думами" Герцена (разумеется, совершенно сознательно; в книге есть цитаты из Герцена, Герцен близок Милошу своей независимостью - и от Востока, и от Запада). Тон книги Милоша, по крайней мере в главе о студенческих годах и о студенческих товарищах, тоже чуть-чуть напоминает взволнованные герценовские лирические отступления о юности и о друзьях юности.
Но если Герцен был - единственным в его время - представителем мыслящей и инакомыслящей России на Западе, то Милош ощущает себя на Западе представителем Восточной Европы. Это и есть его "родная Европа". Французский перевод книги был озаглавлен - "Une autre Europe" - "Другая Европа". Милош действительно пишет о "другой" Европе, которую на Западе не знают. Милош борется за то, чтобы Запад признал место Восточной Европы в истории общеевропейской культуры. Он продолжает борьбу, которую начал когда-то Мицкевич в парижских лекциях 1840-х годов о славянских литературах. Милош ведет эту борьбу в Париже, где он, в отличие от Мицкевича, не имеет кафедры, имеет только перо писателя. В первой же своей парижской книге - в "Порабощенном разуме", в главе "Запад", Милош уже писал, что "пренебрежение Запада к Центральной и Восточной Европе" происходит из "слабой ориентации". Он и старается отныне сориентировать Запад (невольная, но уместная здесь игра слов: ведь "ориент" значит "восток"; Милош и хочет заставить Запад приглядеться к Востоку Европы), познакомить с неизвестной европейцам частью Европы.
А в 1960 Милош получит и кафедру. В Беркли, в Калифорнии. Калифорнийский университет предложил ему контракт на год, но уже через несколько месяцев Милоша утвердили профессором постоянным, пожизненно. В России после Ломоносова модель поэта-профессора крупными фигурами не представлена. Для польского же сознания - и для сознания самого Милоша - модель "поэта на кафедре" ассоциируется с Мицкевичем и поэтому воспринимается как нечто нормальное и даже должное.
В 1969 в Нью-Йорке вышла на английском "История польской литературы" Милоша. Второе издание вышло в Беркли в 1983, а на польский книгу перевели и издали в Кракове лишь в 1993. Милош как историк литературы свободен от узости и косности профессиональной среды, от ее стереотипов, существующих иногда чуть ли не столетиями. Главное ощущение от книги Милоша при первом ее прочтении - ощущение именно свободы. А уж потом начинаешь замечать богатство ее содержания.
Новые книги стихотворений Милоша в его калифорнийские годы выходили по-прежнему в Париже, в "Библиотеке "Культуры"". Это "Король Попель и другие стихотворения", 1962; "Заколдованный Гутя", 1965; "Город без имени", 1969; "Где всходит солнце и где садится", 1974… Heполяку нужно сразу же пояснить, что Попель - это легендарный родоначальник раннесредневековой польской династии Пястов, "Заколдованный Гутя" - название популярной польской детской книжки времен детства Милоша (немножко похожей на "Приключения Карика и Вали", памятные моим российским ровесникам), а читателю, еще не сжившемуся с поэзией Милоша, нужно подсказать, что "Город без имени" - это, разумеется, Вильно.
Наибольшая острота ностальгии и наибольшая острота зрения, устремленного к дальнему и давнему городу, была, пожалуй, в стихотворении "Никогда от тебя, мой город…":
Никогда от тебя, мой город, я не мог уехать.
Вновь и вновь возвращало меня назад, как шахматную фигуру.
Я убегал по планете, вращавшейся все быстрее,
Но всегда был там: с учебниками в холщовой сумке,
Заглядевшийся на холмы за башнями Святого Якуба,
Где движутся маленький конь и маленький человек за плугом,
Те, что, конечно, давно уже умерли.Да, никто не постиг того общества, того города,
Кинематографов "Люкс" и "Гелиос", вывесок "Гальперн" и "Сегал",
Фланеров на Свентоерской, она же потом Мицкевича.
Нет, никто не постиг, не удалось никому.
Но если вложишь всю свою жизнь в надежду:
Что однажды уже лишь пронзительность и прозрачность,
То, очень часто, жаль.
В других стихах, написанных в Беркли, Милош изображает пейзажи окружающей его Калифорнии. Переплетение или противопоставление пейзажей Калифорнии и Литвы создают планетарность панорам в поэзии Милоша 60-х и 70-х годов, планетарность самого зрения поэта.
В такой же мере, как верен он пейзажам и "духам" Литвы, он верен польской речи, польской литературе, польской поэзии. В 1965 вышла в США милошевская антология послевоенной польской поэзии, Милош издал также отдельные книги стихов Збигнева Херберта, Анны Свирщиньской, Александра Вата. Иначе как подвигом нельзя назвать работу Милоша с Александром Ватом, которого Милош пригласил в Калифорнию, где месяцами записывал на магнитофон рассказ Вата о себе и о двадцатом веке, а затем издал эти воспоминания Вата - двухтомную книгу "Мой век".
С 1973 начали выходить в Америке в английских переводах и поэтические книги самого Милоша. В 1978 он получил как поэт престижную американскую премию Нойштадта. А после Нобелевской премии 1980 его поэзию и прозу издают на многих языках.
Нобелевский год, 1980, не стал резкой границей в творчестве Милоша. Милош как работал, так и работает, уж менее всего он почивает на лаврах. Пишет новые книги. Но теперь чрезвычайно выросли его возможности, а стало быть, как он привык понимать, и его обязанности. Став нобелевским лауреатом, желанным гостем везде, он, феноменально крепкий от природы, но немолодой уже и не абсолютно здоровый человек, выступает во многих американских университетах, рассказывая о польской литературе, о польской культуре, о Польше.
1980 год - год Нобелевской премии и год "Солидарности" стал переломным для судьбы книг Милоша в Польше. До этого польские читатели читали парижские издания его книг, привозимые контрабандой, или - в конце 70-х - самиздатские книги. Сразу же после известия о присуждении Милошу Нобелевской премии начинают появляться его публикации в официальных польских еженедельниках и журналах, затем его книги в официальных польских издательствах. (Впрочем, для "Порабощенного разума" время тогда еще не пришло: впервые эту книгу издадут в Польше официально лишь в 1989, после отмены цензуры.) Выходят статьи и целые книги о Милоше, проводятся посвященные ему конференции и сессии. Его стихи включают в школьную программу. С 1981 года Милош вновь бывает в Польше. В 1981 Люблинский Католический университет присудил ему звание почетного доктора - Милош посещает Люблин, Краков, Варшаву, Гданьск. В Гданьске он встречается с лидером польской "Солидарности" Лехом Валенсой. На памятнике рабочим, погибшим десятилетием ранее, поместят строки Милоша из его стихотворения:
Обидевший простого человека,
Глумливо над обидой насмехаясь,
Не торжествуй. Есть память у поэта.
Можешь убить его - родится новый.
Записано все будет слово в слово.
Милош после 1980 бывает не только в Польше. Бывает и в Париже, где по-прежнему печатаются его новые книги. В Риме, куда его приглашает на конференции Иоанн-Павел II, пастырь и поэт. В 1992 впервые после долгих лет отсутствия Милош побывает в Литве, впечатлениям и переживаниям этой поездки посвящен его поэтический цикл "Литва, пятьдесят два года спустя". В 1993 Милош получает звание почетного гражданина города Кракова. Теперь он проводит лето в Кракове, в Польше, на зиму возвращаясь в свой дом в Беркли, в Калифорнию.
"Видения на заливе Сан-Франциско" - книгу эссе о Калифорнии и об Америке - Милош опубликовал в 1969 в Париже. Душевное и духовное освоение Америки - было важной частью его внутренней жизни после 1960 года, когда он приехал в Беркли. Милоша отличают, как всегда, открытость и непредвзятость. Но от идеализации Америки и американского образа жизни он далек, как и прежде. Милош размышляет о всемирной американизации и… о крахе мировой революции. То и другое, по его мнению, касается каждого жителя Земли. Он вспоминает: "…Мое детство прошло под знаком двух рядов событий, которым я придаю более чем общественное и политическое значение. Один ряд событий - это революция в России и ее многообразные последствия. Другой ряд - это американизация в ее первых симптомах, фильмах с Бастером Китоном и Мэри Пикфорд, автомобилях Форда. И сейчас не подлежит сомнению, что победу одержала американизация".
"Более чем общественное и политическое" - читай: "метафизическое". В творчестве и мышлении Милоша "историческое" и "метафизическое" неразделимы (как у Мицкевича, у Достоевского, у Владимира Соловьева, у многих других русских философских писателей начала двадцатого века). И это, разумеется, усиливает его ощущение собственной правоты, его "вещий язык" свободен от могучего общепринятого мнения.
"…Нашу эпоху справедливо назвали, - пишет Милош, - эпохой новых религиозных войн. Это было бы непонятно, если бы коммунистические революции не имели корней в метафизике, если бы они не были попыткой придать смысл истории действием. Освобождение человечества из-под власти рынка - не что иное, как освобождение его из-под власти Природы, ибо рынок - это распространение борьбы за существование в природе, натуральной жестокости природы, на человеческое общество. Лозунги, используемые двумя лагерями, сторонников рынка и революционеров, приобретают, стало быть, обратный, чем на первый взгляд кажется, вид. Враги переворота любили выступать как защитники религии, которой угрожают безбожники, эти безбожники в свою очередь ненавидели их как жрецов худшего бога… Таково значение Истории, которую марксизм противопоставляет Природе. Марксизм был созвучен неоманихейской ярости современного человека. Если бы не это, он не имел бы почти магической силы притягивать самые активные умы, не оказался бы в центре интереса философов.
Только когда признаешь метафизическую суть в том, что по внешности кажется лишь общественным и политическим, можно оценить размеры катастрофы, которая нас постигла…"
Под словом "нас" Милош имеет здесь в виду все человечество. "XIX век еще жил великой надеждой возрождения человека", - с горечью говорит он. И напоминает "об утопическом социализме, значение которого было огромно".
Важными произведениями начала XX века Милош считал и "Город желтого дьявола" Горького (1906), и "Джунгли" Эптона Синклера (1906), и "Железную пяту" Джека Лондона (1907).
В прогнозах о XXI веке Милош колебался между пессимизмом и надеждой. Для пессимизма оснований было все больше, и появлялись все новые.
Одно из калифорнийских стихотворений Милоша написано в жанре антиутопии, характерном не для поэзии, а для прозы нашего столетия, начиная от Уэллса ("Машина времени") и Джека Лондона ("Железная Пята"). Название стихотворения Милоша - длинное: "Высшие аргументы в пользу дисциплины, почерпнутые из речи на Совете Всемирного Государства в 2068 году":
Призыв к дисциплине, мы знаем, не вызовет аплодисментов.
Нам их аплодисменты не нужны.
Лояльных граждан мы дарим своей опекой,
Не требуя ничего, кроме послушанья…