...
Вера Сафроновна Давыдова, рядовой пехотинец
"Ты спрашиваешь, что на войне самое страшное? Ждешь от меня… Я знаю, чего ты ждешь… Думаешь: я отвечу: самое страшное на войне – смерть. Умереть.
Ну, так? Знаю я вашего брата… Журналистские штучки… Ха-ха-а-а… Почему не смеешься? А?
А я другое скажу… Самое страшное для меня на войне – носить мужские трусы. Вот это было страшно. И это мне как-то… Я не выражусь… Ну, во-первых, очень некрасиво… Ты на войне, собираешься умереть за Родину, а на тебе мужские трусы. В общем, ты выглядишь смешно. Нелепо. Мужские трусы тогда носили длинные. Широкие. Шили из сатина. Десять девочек в нашей землянке, и все они в мужских трусах. О, Боже мой! Зимой и летом. Четыре года.
Перешли советскую границу… Добивали, как говорил на политзанятиях наш комиссар, зверя в его собственной берлоге. Возле первой польской деревни нас переодели, выдали новое обмундирование и… И! И! И! Привезли в первый раз женские трусы и бюстгальтеры. За всю войну в первый раз. Ха-а-а… Ну, понятно… Мы увидели нормальное женское белье…
Почему не смеешься? Плачешь… Ну, почему?"
...
Лола Ахметова, рядовая, стрелок
"Меня на фронт не брали… Только шестнадцать лет мне, до семнадцати еще далеко. А взяли у нас фельдшера, ей принесли повестку. Она сильно плакала, у нее дома мальчик маленький оставался. Я пошла в военкомат: "Возьмите вместо нее меня". Мама не пускала: "Нина, ну сколько тебе лет? Может, там и война скоро кончится". Мама есть мама.
Бойцы кто сухарик, кто сахару кусочек мне оставит. Оберегали. Я не знала, что у нас "катюша" есть, в прикрытии за нами стоит. Начала она стрелять. Она стреляет, гром вокруг стоит, все горит. И настолько это меня поразило, настолько я испугалась этого грома, огня, шума, что упала в лужу, пилотку потеряла. Бойцы хохочут: "Ты что, Ниночек? Ты что, милая?".
Атаки рукопашные… Я что запомнила? Я запомнила хруст… Начинается рукопашная: и сразу этот хруст – хрящи ломаются, кости человеческие трещат. Звериные крики… Когда атака, я с бойцами иду, ну, чуть-чуть позади, считай – рядом. Все на моих глазах… Мужчины закалывают друг друга. Добивают. Доламывают. Бьют штыком в рот, в глаз… В сердце, в живот… И это… Как описать? Я слаба… Слаба описать… Одним словом, женщины не знают таких мужчин, они их такими дома не видят. Ни женщины, ни дети. Жутко вообще делается…
После войны вернулась домой в Тулу. По ночам все время кричала. Ночью мама с сестрой сидели со мной… Я просыпалась от собственного крика…"
...
Нина Владимировна Ковеленова, старший сержант, санинструктор стрелковой роты
"Прибыли мы к Сталинграду… Там смертные бои шли. Самое смертельное место… Вода и земля были красные… И вот с одного берега Волги нам надо переправиться на другой. Нас никто слушать не хочет: "Что? Девчонки? Кому вы к черту тут нужны! Нам стрелки и пулеметчики нужны, а не связисты". А нас много, восемьдесят человек. К вечеру девчат, которые побольше были, взяли, а нас вдвоем с одной девочкой не берут. Малые ростом. Не выросли. Хотели в резерве оставить, но я такой рев подняла…
В первом бою офицеры сталкивали меня с бруствера, я высовывала голову, чтобы все самой видеть. Какое-то любопытство было, детское любопытство… Наив! Командир кричит: "Рядовая Семенова! Рядовая Семенова, ты с ума сошла! Такую мать… Убьет!". Этого я понять не могла: как это меня может убить, если я только приехала на фронт? Я еще не знала, какая смерть обыкновенная и неразборчивая. Ее не упросишь, не уговоришь.
Подвозили на старых полуторках народное ополчение. Стариков и мальчиков. Им выдавали по две гранаты и отправляли в бой без винтовки, винтовку надо было добыть в бою. После боя и перевязывать было некого… Все убитые…"
...
Нина Алексеевна Семенова, рядовая, связистка
"Я войну прошла из конца в конец…
Первого раненого тащила, у самой ноги подкашивались. Тащу и шепчу: "Хотя б не помер… Хотя б не помер…". Перевязываю его, и плачу, и что-то говорю ему ласковое. А мимо проходил командир. И он накричал на меня, даже что-то такое с матом…
– Почему он накричал на вас?
– Нельзя было так жалеть, плакать, как я. Выбьюсь из сил, а раненых много.
Едем, лежат убитые, стриженые и головы у них зеленые, как картошка от солнца. Они рассыпаны, как картошка… Как бежали, так и лежат на вспаханном поле… Как картошка…"
...
Екатерина Михайловна Рабчаева, рядовая, санинструктор
"Вот не скажу, где это было… В каком месте… Один раз человек двести раненых в сарае, а я одна. Раненых доставляли прямо с поля боя, очень много. Было это в какой-то деревне… Ну не помню, столько лет прошло… Помню, что четыре дня я не спала, не присела, каждый кричал: "Сестра! Сестренка! Помоги, миленькая!" Я бегала от одного к другому, один раз споткнулась и упала, и тут же уснула. Проснулась от крика, командир, молоденький лейтенант, тоже раненый, приподнялся на здоровый бок и кричал: "Молчать! Молчать, я приказываю!". Он понял, что я без сил, а все зовут, им больно: "Сестра! Сестричка!". Я как вскочила, как побежала – не знаю куда, чего. И тогда я первый раз, как попала на фронт, заплакала.
И вот… Никогда не знаешь своего сердца. Зимой вели мимо нашей части пленных немецких солдат. Шли они замерзшие, с рваными одеялами на голове, прожженными шинелями. А мороз такой, что птицы на лету падали. Птицы замерзали. В этой колонне шел один солдат… Мальчик… У него на лице замерзли слезы… А я везла на тачке хлеб в столовую. Он глаз отвести не может от этой тачки, меня не видит, только эту тачку. Хлеб… Хлеб… Я беру и отламываю от одной буханки и даю ему. Он берет… Берет и не верит. Не верит… Не верит!
Я была счастлива… Я была счастлива, что не могу ненавидеть. Я сама себе тогда удивилась…"
...
Наталья Ивановна Сергеева, рядовая, санитарка
"Одна я вернулась к маме…"
Еду в Москву… То, что знаю о Нине Яковлевне Вишневской, пока занимает всего несколько строчек в моем блокноте: в семнадцать лет ушла на фронт, воевала санинструктором в первом батальоне тридцать второй танковой бригады пятой армии. Участвовала в знаменитом танковом сражении под Прохоровкой, в котором с обеих сторон – советской и немецкой – столкнулись тысяча двести танков и самоходных орудий. Одна из самых больших танковых битв в мировой истории.
Подсказали адрес школьные следопыты из Борисова, собравшие большой материал для своего музея о тридцать второй танковой бригаде, освобождавшей их родной город. Санинструкторами в танковых частях служили обычно мужчины, а тут – девчонка. Сразу собралась в дорогу…
Начинаю уже задумываться: как выбирать среди десятков адресов? Первое время записывала всех, кого встречала. Передавали меня по цепочке, звонили одна другой. Приглашали на свои встречи, а то и просто к кому-нибудь на пироги и чай. Я стала получать письма со всей страны, адрес тоже передавался по фронтовой почте. Писали: "Ты уже наша, ты уже тоже фронтовая девчонка". Скоро я поняла: невозможно записать всех, нужен какой-то другой принцип отбора и поиска. Какой? Рассортировав имеющиеся адреса, сформулировала его для себя так: стараться записывать женщин разных военных профессий. Ведь каждый из нас видит жизнь через свое дело, через свое место в жизни или в событии, в котором участвует. Можно было предположить, что медсестра видела одну войну, пекарь – другую, десантница – третью, летчица – четвертую, командир взвода автоматчиков – пятую… У каждой из них был на войне как бы свой радиус обзора: у одной – операционный стол: "Столько видела отрезанных рук и ног… Даже не верилось, что где-то есть целые мужчины. Казалось, что все они или раненые, или погибли…" (А. Демченко, старший сержант, медсестра); у другой – котлы походной кухни: "После боя, бывало, никого не оставалось… Котел каши, котел супа наваришь, а некому отдать…" (И. Зинина, рядовая, повар); у третьей – кабина летчика: "Наш лагерь стоял в лесу. Я прилетела с полета и решила пойти в лес, это уже середина лета, земляника поспела. Прошла по тропинке и увидела: лежит немец… Уже почерневший… Меня охватил страх. Я никогда до этого не видела убитых, а уже год воевала. Там, наверху, другое… Когда летишь, у тебя одна мысль: найти цель, отбомбиться и вернуться. Нам не приходилось видеть мертвых. Этого страха у нас не было…" (А. Бондарева, гвардии лейтенант, старший летчик). А у партизанки война до сих пор ассоциируется с запахом горящего костра: "Все на костре – и хлеб пекли, и еду варили, угли останутся – положим кожухи, валенки сушить. Ночами грелись…" (Е. Высоцкая).
Но долго побыть наедине со своими мыслями мне не удается. Проводница приносит чай. Купе тут же шумно и весело знакомится. На столе появляется традиционная бутылка "Московской", домашняя закуска, и начинается, как это обычно у нас, задушевный разговор. О своих семейных тайнах и политике, о любви и ненависти, о вождях и соседях.
Давно поняла, что мы – люди дороги и разговора…
Я тоже рассказываю: к кому еду, зачем. Двое из моих попутчиков воевали – один дошел до Берлина командиром саперного батальона, второй три года партизанил в белорусских лесах. Тут же заговорили о войне.
Потом я записала наш разговор, как он сохранился у меня в памяти:
– Мы – уже вымирающее племя. Мамонты! Мы – из поколения, которое верило, что есть в жизни нечто большее, чем человеческая жизнь. Родина есть и великая идея. Ну, и Сталин. Зачем врать? Из песни, как говорится, слова не выкинешь.
– Это конечно… У нас в отряде была отважная девушка… Ходила на железную дорогу. На подрыв. До войны у нее всю семью репрессировали: отца, мать и двоих старших братьев. Она жила с тетей, маминой сестрой. С первых дней войны искала партизан. В отряде видели, что она на рожон лезла… Хотела доказать… Всех награждали, а ее ни разу. Медали не дали, потому что родители – враги народа. Перед самым приходом нашей армии ей ногу оторвало. Я навестил ее в госпитале… Она плакала… "Но теперь, – говорила, – мне все поверят". Красивая девушка…
– Когда ко мне пришли две девчонки, командиры саперных взводов, какой-то дурак прислал из отдела кадров, я тут же отправил их обратно. Они были страшно недовольны. Хотели идти на передний край и делать минные проходы.
– Почему же вы их отправили?
– По ряду причин. Первая – у меня было достаточно хороших сержантов, которые могли сделать то, для чего послали этих девчонок, вторая – я считал, что незачем женщине лезть на передний край. В пекло. Хватает нас, мужиков. Еще я знал, что надо будет строить им отдельный блиндаж, обставлять их командную деятельность кучей всякого рода девичьих дел. Много возни.
– Значит, ваше мнение: женщине не место на войне?
– Если вспомнить историю, то во все времена русская женщина не только провожала на битву мужа, брата, сына, горевала и ждала их. Еще княжна Ярославна поднималась на крепостную стену и лила расплавленную смолу на головы врагов. Но у нас, у мужчин, было чувство вины, что девчонки воюют, и оно у меня осталось. Помню, мы отступаем. А это осень, дожди идут сутками, день и ночь. Возле дороги лежит убитая девушка… У нее длинная коса, и она вся в грязи…
– Это конечно… Когда я слышал, что наши медицинские сестры, попав в окружение, отстреливались, защищая раненых бойцов, потому что раненые беспомощны, как дети, я это понимал. А теперь такая картина: две женщины ползут по нейтральной полосе кого-то убивать со "снайперкой". Ну да… Не могу отделаться от чувства, что это, конечно, все-таки "охота". Я сам стрелял… Так я же мужчина…
– Но они защищали родную землю? Спасали отечество…
– Это конечно… В разведку с такой, может быть, и пошел, а замуж бы не взял. Ну да… Мы привыкли думать о женщине как о матери и невесте. Прекрасной даме, наконец. Мне младший брат рассказывал, как вели по нашему городу пленных немцев, ну и они, мальчишки, палили по колонне из рогаток. Мать увидела и дала ему затрещину. А шли молокососы, из тех, которых Гитлер последними подбирал. Брату было семь лет, но он запомнил, как мать наша смотрела на этих немцев и плакала: "Чтобы ослепли ваши матери, как они вас таких на войну пустили!". Война – дело мужское. Мужчин, что ли, мало, о которых можно написать?
– Н-нет… Я – свидетель. Нет! Вспомним катастрофу первых месяцев войны: авиация вся была уничтожена на земле, наши танки горели, как спичечные коробки. Винтовки старые. Миллионы солдат и офицеров попали в плен. Несколько миллионов! Через полтора месяца Гитлер был уже под Москвой… Профессора записывались в ополчение. Старые профессора! И девчонки рвались на фронт добровольно, а трус сам воевать не пойдет. Это были смелые, необыкновенные девчонки. Есть статистика: потери среди медиков переднего края занимали второе место после потерь в стрелковых батальонах. В пехоте. Что такое, например, вытащить раненого с поля боя? Я вам сейчас расскажу…
Мы поднялись в атаку, а нас давай косить из пулемета. И батальона не стало. Все лежали. Они не были все убиты, много раненых. Немцы бьют, огня не прекращают. Совсем неожиданно для всех из траншеи выскакивает сначала одна девчонка, потом вторая, третья… Они стали перевязывать и оттаскивать раненых, даже немцы на какое-то время онемели от изумления. К часам десяти вечера все девчонки были тяжело ранены, а каждая спасла максимум два-три человека. Награждали их скупо, в начале войны наградами не разбрасывались. Вытащить раненого надо было вместе с его личным оружием. Первый вопрос в медсанбате: где оружие? В начале войны его не хватало. Винтовку, автомат, пулемет – это тоже надо было тащить. В сорок первом был издан приказ номер двести восемьдесят один о представлении к награждению за спасение жизни солдат: за пятнадцать тяжелораненых, вынесенных с поля боя вместе с личным оружием – медаль "За боевые заслуги", за спасение двадцати пяти человек – орден Красной Звезды, за спасение сорока – орден Красного Знамени, за спасение восьмидесяти – орден Ленина. А я вам описал, что значило спасти в бою хотя бы одного… Из-под пуль…
– Это конечно… Я тоже помню… Ну, да… Послали наших разведчиков в деревню, где стоял немецкий гарнизон. Двое ушло… Следом еще один… Никто не вернулся. Командир вызывает одну из наших девчонок: "Люся, ты пойдешь". Одели ее, как пастушку, вывели на дорогу… А что делать? Какой выход? Мужчину убьют, а женщина может пройти. Это, да… Но видеть в руках женщины винтовку…
– Девчонка-то вернулась?
– Фамилию забыл… Помню имя – Люся. Она погибла… это крестьяне нам потом рассказывали…
Все долго молчат. Затем поднимают тост за погибших. Тема разговора поворачивает в другую сторону – говорят о Сталине, о том, как он уничтожил перед войной лучшие командирские кадры, военную элиту. О жестокой коллективизации и тридцать седьмом годе. Лагерях и ссылках. О том, что без тридцать седьмого, может быть, не было бы и сорок первого. Не отступали бы до Москвы. Но после войны забыли об этом. Все заслонила Победа.
– А любовь была на войне? – спрашиваю я.
– Среди фронтовых девчонок я встречал много красивых, но мы не видели в них женщин. Хотя, на мой взгляд, они были чудесные девчонки. Но это были наши подружки, которые выволакивали нас с поля боя. Спасали, выхаживали. Меня дважды вытаскивали раненого. Как я мог к ним плохо относиться? Но вы могли ли бы выйти замуж за брата? Мы называли их сестренками.
– А после войны?
– Кончилась война, они оказались страшно незащищенными. Вот моя жена – умная женщина, и она к военным девушкам плохо относится. Считает, что они ехали на войну за женихами, что все крутили там романы. Хотя на самом деле, у нас же искренний разговор, это чаще всего были честные девчонки. Чистые. Но после войны… После грязи, после вшей, после смертей… Хотелось чего-то красивого. Яркого. Красивых женщин… У меня был друг, его на фронте любила одна прекрасная, как я сейчас понимаю, девушка. Медсестра. Но он на ней не женился, демобилизовался и нашел себе другую, посмазливее. И он несчастлив со своей женой. Теперь вспоминает ту, свою военную любовь, она ему была бы другом. А после фронта он ее оставил, потому что четыре года видел ее только в стоптанных сапогах и мужском ватнике. Мы старались забыть войну. И девчонок своих тоже забыли…
– Это конечно… Были все молодые. Хотелось жить…
Так никто и не заснул в ту ночь. Проговорили до утра.
…Сразу из метро попадаю в тихий московский дворик. С песочницей и детскими качелями. Иду и вспоминаю удивленный голос по телефону: "Приехали? И сразу ко мне? Уточнять в Совете ветеранов ничего не будете? У них есть все данные обо мне, они проверяли". Я даже растерялась. Раньше думала, что перенесенные страдания делают человека свободным, он принадлежит уже только самому себе. Его защищает собственная память. Теперь обнаруживаю – нет, не всегда. Часто это знание и даже сверхзнание (в обычной жизни такого нет) существуют отдельно, как некий неприкосновенный запас или как пылинки золота в многослойной руде. Надо долго отшелушивать пустую породу, вместе рыться в наносах суеты, и наконец – блеснет! Одарит!
Так какие же мы на самом деле – из чего слеплены, из какого материала? Что у него за прочность, хочу понять. За этим я сюда и пришла…
Дверь открывает невысокая полная женщина. Одну руку по-мужски протягивает мне для приветствия, за другую держится маленький внук. По его невозмутимости и привычному любопытству понимаю, что гостей в этом доме бывает много. Их здесь ждут.
В большой комнате свободно, почти нет мебели. На самодельной полке – книги, большей частью военные мемуары, много увеличенных фронтовых фотографий, висит на лосином роге танкошлем, на полированном столике ряд маленьких танков с дарственными надписями: "От воинов Н-ской части", "От курсантов танкового училища"… Рядом со мной на диване "сидят" три куклы – в военной форме. И даже шторы и обои в комнате защитного цвета.
Я понимаю, что здесь война не кончилась и не кончится никогда.
Нина Яковлевна Вишневская, старшина, санинструктор танкового батальона:
"С чего начать? Я тут тебе даже текст приготовила… Ну да ладно, буду говорить от души. Вот как оно было…. Расскажу, как подруге…
Начну я с того, что в танковые войска девчонок брали неохотно. Можно даже сказать, что совсем не брали. Как я попала? Жили мы в городе Конаково Калининской области. Я только успела сдать экзамены за восьмой класс и перейти в девятый. Никто из нас тогда не понимал, что такое война, для нас это какая-то игра, что-то книжное. Мы воспитывались на романтике революции, на идеалах. Верили газетам: война скоро кончится нашей победой. Ну вот-вот…