ВАРШАВСКИЕ НЕУРЯДИЦЫ
Михаил Семенович снова был поставлен в крайне щекотливое положение: должен стреляться и не может. Раевский ему не ровня. К тому же новый государь дуэлей не одобрял. Пришлось писать формальную жалобу, что тоже унизительно. Кузена Александра сослали в Полтаву, где он в короткое время поглупел настолько, что Пушкин полагал, будто несчастный перенес "воспаление мозга".
Что за неприятные у поэта знакомые! Вяземский, например, не преминул повсюду раструбить о "домашнем стыде" Воронцова. Хотя стоило приглядывать за своей супругой. Поэт "решительно восстает" против того, чтобы добрейшая княгиня Вера Федоровна давала мужу "ключ" к их переписке…
Опять Пушкин!
Шеф жандармов дорого бы дал за то. чтобы поэт на время исчез: с глаз долой, из сердца вон, Так и произошло.
Если Жуковский предполагал, то Бенкендорф делал выговоры, тут же выкидывал их из головы, а "эти выговоры, для вас столь мелкие, определяли целую жизнь" Пушкина. Нет ни одного письма Александра Сергеевича, кроме собственно ответов главе III отделения, где бы он беспокоился но поводу правительственных придирок.
Уже само "бегство" поэта на Кавказ доказывало, что за ним следили плохо. Если бы каждое действие Пушкина контролировали жандармы, ему бы никогда не удалось выбраться из Петербурга. Однако до этого он ездил в Москву, под водительством Павла Воиновича Нащокина соревновался в ловкости с картежниками, встретил на балу мадемуазель Гончарову, еще не сознававшую своей красоты и только входившую в моду. Посватался к ней. Получил раздумчивый отказ маменьки, больше похожий на "посмотрим". Вгонял в краску стыда Адама Мицкевича рассказами и тостами о самых сокровенных предметах. И все это на глазах секретного надзора, который ни о чем, собственно, не беспокоился, кроме отправки депеш. Не за руки же поэта хватать!
И вот "под носом у шефа жандармов Пушкин улизнул" из Северной столицы. Правда, "нос" Бенкендорфа, как и он сам, в тот момент находился "далече Северной столицы". 22 апреля 1829 г. он вместе с императором выехал из Петербурга. На сей раз в Варшаву на коронацию. Наконец, государь отважился. После трех лет царствования, после двух выигранных войн…
Обрел уверенность? Несомненно. Однако главная причина шага - крайнее неудовольствие правлением Константина в Царстве Польском. "Одновременно он командовал корпусом, расположенным в Литве и носящим то же название для того, чтобы отличаться от других русских армейских корпусов… - писал Бенкендорф. - Вильно, Гродно, Белосток, Минск, Волынь и Каменец-Подольский [тоже] находились под его командованием… Такова была воля императора Александра. Подобное объединение всего, что было польским, или могло быть польским, а также данная Царству либеральная конституция… все это было наименее удачным решением из возможного. Кроме того, эти решения входили в прямое противоречие с тем, что сделала императрица Екатерина".
Из приведенных строк видно, что Бенкендорф разделял взгляд, характерный для тогдашних русских военных и государственных деятелей. Его кратко, но сочно высказал непосредственно Александру I дипломат-корсиканец Поццо ди Борго: "В польском войске питаем мы змия на груди, который будет кусать России".
"Все вышесказанное давало полякам серьезную надежду на восстановление государственности и тем самым затрагивало и оскорбляло Россию", поскольку под эгидой Варшавы должны были соединиться потерянные прежде провинции, которые теперь входили в состав империи. Константин же "был женат на полячке, был влюблен в войска, которыми командовал, и протежировал замыслам поляков".
Император мог сколько угодно "предвидеть последствия подобного положения дел", но как было идти на открытую ссору с братом, уступившим ему престол? И своими руками разрушать то, что создано "Освободителем" и "Благодетелем Польши" Александром I?
После окончания войны с Наполеоном, на стороне которого воевали и поляки, император-победитель не отдал край на разграбление, а, напротив, воссоздал королевство и туманно обещал вернуть отторгнутые земли. Он считал разделы Польши, предпринятые при Екатерине II, несправедливыми и позорными. Был уверен, что Россия должна платить - в прямом смысле слова - полякам за понесенные потери.
Результат этих платежей Николай I и Бенкендорф воочию увидели на границе Царства у городка Тыкоцын. "После войны… у меня не было случая побывать в этих местах, - писал Александр Христофорович. - Тем не менее я полагал, что смогу узнать их, как узнают места, которые изъезжены верхом на лошади вдоль и поперек". Но после Белостока, к его удивлению, "вместо глубокого песка и болот" коляска следовала "по прекрасной мощеной дороге", "шаткий мост и грязная плотина исчезли, маленький город приобрел чистый и ухоженный вид. Все вокруг преобразилось, самый бедный, грязный и промышленно отсталый край, как по волшебству, стал цивилизованной, богатой и ухоженной страной… Самая неискоренимая неблагодарность молодых польских патриотов была принуждена отступить перед очевидностью".
Но "отеческое" отношение Александра I к Польше не могло не вызывать зависть у русских подданных. Дефицит польского бюджета составлял один миллион злотых в год и покрывался из русской казны.
Еще в 1816 г. молодые генералы-победители недоумевали, почему бывшие союзники Наполеона получили конституцию, а России - ладаном по губам? Говорили, что император не любил родинку… В бытность свою начальником штаба Гвардейского корпуса Бенкендорф много раз слушал разговоры младших офицеров: в польских частях-де платят больше. После каждого смотра польским рядовым по серебряному рублю, нашим - но медному. Предусмотрено награждение для инвалидов, хотя искалечены они, конечно, не при защите России. Государь хочет уехать в Польшу со всей семьей и жить там конституционным монархом, а нас оставить внутренним неурядицам.
Когда-то подобные мысли казались Александру Христофоровичу бредовыми. Но с течением лет он им почти поверил. Покойный Ангел имел все дарования, чтобы править народом просвещенным, ценящим "дары свободы", а правил… нами.
"Он начал царствовать в 24 года в окружении льстецов, женщин и интриг, но у него хватил сил на то, чтобы всегда оставаться человечным и благожелательным, - писал Бенкендорф об Александре I. - Вначале он был привержен либеральным и конституционным идеям, и, направляя в них принципы управления, он искал изменений, полагая, что находил улучшения… Он искал славы и оваций либеральной Европы. Он даровал конституции Польше и завоеванной Финляндии, раздражая свой собственный народ и сея зерна оппозиции и недовольства у своих подданных. Затем он вернулся к принципам деспотизма, гипертрофированной религиозности, сектантским взглядам, к мистицизму. Недовольный настоящим, неуверенный в будущем, строгий к самому себе, он… умер в скорби о потерянных иллюзиях и в предвкушении будущих бедствий".
Такую оценку трудно назвать восторженной. Она совпадала со словами Ивана Якушкина, сказанными на следствии: "Император Александр слыл в Европе корифеем либерализма. А дома мы что видели? Деспотизм жестокий, хуже - бессмысленный".
Николай I, просматривавший воспоминания друга после его смерти, ничего в них не поправил. Напротив, назвал мемуары "довольно точным изображением" своего царствования. Значит, косвенным образом был согласен со словами о покойном брате.
Теперь расхлебывать кашу, заваренную в Польше старшими братьями, предстояло Николаю I. Для начала решено было короноваться, чтобы уже потом, как законный король… Последнее "не доставило никакого удовольствия русским", которые боялись, как бы их царь не пошел по стопам покойного Ангела.
"КОНСТАНТИН-УРОД"
В шаткие дни междуцарствия по Петербургу ходила песенка:
Плачет государство,
Плачет весь народ,
Едет к нам на царство
Константин-урод.
Теперь она не к месту крутилась в голове у шефа жандармов. Ведь ехал не Константин и не "к нам". Все происходило наоборот. Однако предстоящая встреча не радовала.
Брат из Варшавы три года повторял императору, что тот должен чувствовать себя лишь наместником и продолжателем дел почившего Ангела. Ему Константину так, без сомнения, было бы удобнее. Цесаревичем его назначил отец, и от этого титула он не собирался отказываться. Наместником Польши - Александр I. Поэтому какое-либо вмешательство неуместно. Сам государь не раз говорил, что ощущает себя только "заместителем". Что настоящий царь - в Варшаве.
Слова, слова… Но зная честность императора… А также неуверенность первых лет… Им стоит верить. Однако время шло. Обстоятельства - внешние и внутренние - менялись. Привычка принимать решения въедалась в кровь и плоть. Можно было бы сказать, что Николай I входил во вкус. Но "династический принцип был крепко влит" в великих князей, поэтому государь, сколько мог, старался не беспокоить брата в его вотчине.
Однако рано или поздно короноваться бы пришлось.
Особенно неприятно государя поразил тот факт, что цесаревич Константин не послал на театр военных действий против турок подчиненную ему польскую армию. Сначала согласился, а потом поворотил сани: мол, "его честь будет задета, если на войну отправятся войска, которые он формировал", а он сам останется дома. Намек был понятен: великий князь рассматривал польскую армию как свою собственную и не хотел, чтобы она привыкала подчиняться приказам брата. Этот отказ оскорбил "благородное сердце императора". Стало очевидно, что Николай терял Польшу. Ему там не повиновались.
Следовало явить твердость. Во имя целостности империи забыть про "династический принцип". Бенкендорф знал об этом из первых уст, потому что во время путешествия в одной карете слушал рассуждения и негодование государя. Ему уже казалось, что дорога - естественное состояние его жизни. Только раньше он, закусив ус, скакал для одного императора. Теперь вместе с другим.
Сами государи являли редкое несходство в облике и характерах. Ничего братского. От одного корня. Только не чуждый августейшей семьи человек имел шанс заметить: есть общее, неявное, глубоко спрятанное, чего стыдятся и не хотят показывать.
За прошедшие три года отношение Николая I к покойному Ангелу стало жестче. Нетерпимее. Навалились не решенные братом дела. Еще хуже были дела решенные… либо под влиянием "либеральных идей", либо "деспотизма". Две крайности! Идеалом могла считаться сильная власть, опирающаяся на закон. Недаром он поручил М.М. Сперанскому кодификацию, а III отделению борьбу со "злоупотреблениями". Повседневность клонила то в одну, то в другую сторону. Чтобы двигаться по избранному маршруту требовалась сильная воля.
С годами в лице императора стала проглядывать суровость - "неподдельная строгость", особенно очевидная в минуты покоя, когда оно застывало маской из еще влажного, несхватившегося гипса. Государь отворачивался к дороге, думал или просто дремал. А Бенкендорф быстро взглядывал на него и видел, как прежде мягкое и растерянное становится твердым, отточенным, непреклонным.
Особенно при чужих. С ним-то самим Николай позволял себе расслабляться. Любил и подурачиться, и пошутить, и смеялся так, что при его росте падал со стула. Рисовал карикатуры и даже под настроение весьма соблазнительные картинки. Обожал фарсы и все, вывернутое наизнанку. Потешное. Издевательское. Хорошо, что сам первый спохватывался и всегда извинялся. В противном случае был бы тяжел.
Но что будет, если подданные увидят своего государя таким? Потеряют уважение? Перестанут слушаться? И в конце концов убьют? Разве прежде венценосных особ лишали жизни только по наущению злых жен? Нет, монархов убивают из страха. Парализующего страха перед их беспомощностью.
Николай как-то сам собой, без дополнительных пояснений, проникся этим знанием. Почувствовал звериную повадку подданных: покажет слабину - порвут. Как писал Державин: "Чрез меру кроткий царь царем быть неспособен". Люди привыкли строиться под сильного. Их можно понять. Каждые 20 лет война. Иногда чаще. Проиграл - беда. Страны нет. Ее жителей тоже. А потому они должны ощущать в нем стену. Нерушимую преграду. Между собой и кровавым хаосом.
Такой преградой не были ни Петр III, ни даже несчастный батюшка Павел I. Был ли добрый Ангел? Может статься. Но и у него иссякли силы. А вот дорогой Константин, несмотря на хмурые брови и вечный окрик, - нет. Ибо ему не по зубам. Что события междуцарствия отчетливо показали. Боится смерти. Хочет, чтобы его оставили в покое.
Не получится.
"ТЯГОСТНЫЕ ЧУВСТВА"
При встрече в Варшаве, когда ехали через мост, лошадь великого князя заартачилась и не пошла дальше. Константину пришлось спешиться. Э го приняли за знак судьбы. Два католических кардинала, сидевшие рядом с Александром Христофоровичем во время торжественного обеда, сказали ему о государе: "Если бы он захотел управлять нами сам так, как он это делает в России, то мы бы с удовольствием отдали бы ему конституционную хартию со всеми ее преимуществами".
В том-то и беда, что конституция при Константине нарушалась поминутно и действовала только тогда, когда на ее основании старший брат-цесаревич хотел в чем-то отказать младшему-императору. Казалось, великий князь "робел в присутствии" своего сюзерена. Но на самом деле "пребывание государя стесняло" его. "На протяжении долгих лет он привык подчиняться только самому себе, вошел в обыкновение приказывать, как начальник. Теперь, когда он был вынужден как минимум подавать пример подчинения, он опасался преследующего взгляда императора, зная о том, что существует недовольство теми решениями, которые он позволял себе принимать".
Первая - знаменательная - стычка между братьями произошла по поводу Литовского корпуса. Константин хотел, чтобы войска, как прежде, комплектовались из польских выходцев. Это привязывало корпус к Царству. Император, напротив, настаивал, чтобы места занимали уроженцы центральных русских губерний. Такое положение притягивало крупную военную единицу к России и обеспечивало ее преданность. Неоднократные ходатайства великого князя были отклонены. Константин надулся. Но нынешний император не был Ангелом. Он мог позволить себе и не нравиться. Говорил прямо, чего хочет, и требовал исполнения.
По его приказу из Петербурга доставили императорскую корону, "чтобы показать, что для обеих стран есть только" один венец.
Тем не менее во время коронации русские подданные находились не в своей тарелке. "Мы же испытывали там тягостные чувства, - писал Бенкендорф. - Я не мог избавиться от болезненного и даже унизительного ощущения, которое предсказывало, что император Всея Руси выказывает слишком большое доверие и оказывает слишком большую честь этой неблагодарной и воинственной нации".
Уж слишком всерьез Николай I воспринял церемонию. "Вернувшись в свои апартаменты, император послал за мной, - вспоминал шеф жандармов. - Видя, что я взволнован, он не скрыл от меня, насколько его рыцарское сердце переполнено чувствами". В тот миг Николай I верил, что исполнение клятвы возможно. Хотя давно знал правду.
Великий князь Константин Павлович
В детстве у него была няня-англичанка мисс Евгения Лайон. Николай ее обожал. Когда она следовала в Россию и 1795 г., в Польше началось восстание, ее захватили вместе с русскими дамами и шесть месяцев держали в крепости, пока А.В. Суворов не взял город.
Нынешнему государю не было и пяти. Он играл на полу в детской, а няня вязала в уголке, перебрасываясь с горничной ничего не значащими фразами. Речь коснулась Польши. И бонна порассказала глупенькой девочке, какие такие бывают галантные ляхи. Женщинам и в голову не пришло, что ребенок понимает больше, чем кажется.
"Что ты строишь, Ники?" - ласково спросила мисс Лайон, когда горничная удалилась. "Дачу для тебя". - Великий князь нагораживал стулья и натягивал на них сверху покрывала. "А зачем пушки?" - удивилась та, трогая носком туфельки игрушечную мортиру. "Чтобы поляки тебя не украли".
Находясь в Варшаве, Николай всегда испытывал напряжение. Каким бы веселым и солнечным ни был город, как бы беспечны ни казались обитатели, он чувствовал угрозу, будто перед ним картонная декорация, за которой таится неизреченный ужас. Государь бы никогда не согласился здесь жить. Ему претило притворство, а в Польше на каждом шагу приходилось улыбаться неприятным людям. Брат Александр прежде чувствовал себя как рыба в воде, его ремесло состояло в том, чтобы обольщать и очаровывать. А Николай предпочитал честный поединок. Друг так друг. Враг так враг. Горько потерпеть поражение. Но уж если победа на его стороне, повинуйтесь. Ногу на грудь и - удар милосердия.
И в этот раз, во время коронации, государь сам как-то почувствовал фальшь. Закусил губу. Стал молчалив. Пока ехали из Польши, хмурился. Наконец бросил: "Я их, по крайней мере, не обманываю".
Все следовало менять и надеяться, что нарыв не прорвется раньше времени.