– Вчера из Парижа от книгопродавца Дидо получил, не успел просмотреть и разобраться, – сказал Базиль. – А любопытного много… Мне даже выходить из дому не хочется.
– Знаю, что ты величайший книголюб, – улыбнулся Денис Васильевич.
И сам, не утерпев, потянулся к первой попавшей на глаза книжной стопке. Дидро, Вольтер, Жан Жак Руссо, Монтескье, Рейналь, Гельвеции… Многие книги прочитаны, а, пожалуй, более таких, о которых лишь слышал. Вот Мабли "Размышления о греческой истории". Говорят, тут сотни острых стрел, направленных против деспотического произвола. Недаром книга считается запретной. Надо непременно прочитать!
– А когда же ты свою собственную книгу выдашь? – неожиданно спросил Базиль.
– Какую там собственную! – отмахнулся Денис Васильевич. – Я и не собирался, кажется.
– Как?! Мне брат Алексей Петрович Ермолов говорил, будто ты о партизанстве своем пишешь, хвалил даже читанные ему страницы.
– Начал марать бумагу, да остановился, не до того мне последнее время было, брат Василий.
– Стихи же, помнится, писывал ты и на бивуаках и в эскадронных конюшнях.
– Стихи что! Стихи единым волнением чувства во мне рождались. Воспламенился – и брызнуло из тебя! А взялся за прозу… Тут, брат, первей всего надлежит кипение чувств рассудком хладным измерять. А ежели тебя со всех сторон и бьют, и колют, и щиплют, – где уж хладному рассудку быть!
Старый камердинер, неслышно ступая по ковру, подал шампанское. В камине вспыхнули и весело затрещали дрова, приятно пахнуло березовым дымком. Братья сняли мундиры, раскурили трубки. Беседа завязалась долгая, распашная. Денис, горячась, говорил о всем, что наболело, об издевательствах над ним, о подлости высшего начальства, о гнусных происках царя. Базиль слушал спокойно, не удивлялся.
– Твое возмущение, Денис, законно, понятно, – заметил он, – но чего же ты хочешь?
– Справедливости – вот чего! Я не чужой, а свой лоб под пули подставлял.
– Подожди, подожди, давай сначала о справедливости, – перебил Базиль. – От кого ты ее ожидаешь? От человека, коему не только твое партизанство, а вообще все русское не нравится… Тебе разве не известно, что его величество изволит открыто утверждать, будто каждый русский или плут, или дурак? А во время смотра наших войск во Франции, когда Веллингтон похвалил устройство русской армии и боевые качества солдат, Александр Павлович заявил, что всем этим он обязан иностранцам.
– Знаю, знаю, – нахмурив брови, отозвался Денис Васильевич. – Тошно вспоминать, ей-богу!
– Но ты послушай дальше, – продолжал Базиль, расхаживая по кабинету и начиная приметно волноваться. – При возвращении в Россию, на марше, я стал свидетелем такого случая… Впереди нашей дивизии шел пехотный полк, где командиром, по всей вероятности, был какой-нибудь аракчеевский любимчик, ибо, как у таких господ водится, за полком следовало несколько телег с розгами. И вдруг откуда ни возьмись галопирует навстречу сам государь с кавалькадой вельможных иностранцев. Оглядел розги, побагровел от гнева, подскакал к командиру полка и, указывая глазами на телеги, крикнул: "Это безобразие, сударь!" Командир, полагая, что государь против телесных наказаний, тотчас же отдает распоряжение уничтожить розги, но… тут-то фокус и раскрылся! Александр Павлович недовольно передернул плечиком, бросил взгляд на стоявших поодаль иностранцев, затем обратился к командиру и с явной досадой на лице пояснил: "Вы не так меня поняли! Прикажите чем-нибудь прикрыть телеги, чтоб не было видно розог". Представляешь, каков гусь! – с пылающим лицом, не сдержав негодования, воскликнул Базиль. – Иностранцев, словно барышня, стыдится, а народ, коим правит, считает за скот. Народ, явивший себя перед всем миром в героическом ореоле, обречен пребывать в невежестве и рабстве… А ты справедливости какой-то от царя ожидаешь!
– Да ты не так меня понял, – вздохнул Денис Васильевич. – Я к слову сказал… А на государя какая же надежда? Я уже давно ничего хорошего от него не ожидаю…
– Все в нем ошиблись… Я недавно Михаилу Орлова встретил… Ты, кажется, знаком с ним?
– Как же! Мы под Дрезденом вместе с Михайлой гарцевали. Он тогда тоже отдельным кавалерийским отрядом командовал… Славный малый!
– Так вот Орлов хотя и сделан флигель-адъютантом и обласкан государем, а говорит, что более фальшивого человека никогда не видел. А еще, – понизил голос Базиль, – сказывал Михаила Федорович, будто для борьбы с тиранством и рабством создается у нас некий "Орден русских рыцарей".
Денис Васильевич, слышавший не раз, как в офицерских кружках открыто осуждали царя и правительство, сразу сообразил, что дело идет, очевидно, о каком-то тайном заговорщицком обществе, вроде того, что было затеяно двадцать лет назад братом Александром Михайловичем Каховским, и счел нужным Базиля предупредить:
– Ты смотри, Василий… Этим не шутят!
– Сам понимаю, не маленький, – тихо и задумчиво произнес Базиль. – Я пока про этот орден толком ничего не знаю, может быть, у них и не выйдет ничего, а все же отрадно мыслить, что дух гражданственности проникает ныне всюду… И знаешь, что я тебе скажу, – неожиданно веселея, тряхнул он кудрявой головой, – твои басни тоже не мало тому способствуют… В нашей дивизии каждому прапорщику известно, как "однажды Ноги очень гневно разговорились с Головой"…
Денис Васильевич сделал недовольный жест, но Базиль обнял его и с воодушевлением продекламировал:
А прихоти твои нельзя нам исполнять;
Да, между нами ведь признаться,
Коль ты имеешь право управлять,
Так мы имеем право спотыкаться
И можем иногда, споткнувшись – как же быть, -
Твое Величество об камень расшибить.
– Написано у меня было не "Величество", а "Могущество", – поправил Денис Васильевич и, внутренне весьма польщенный популярностью собственного произведения, с притворным недовольством добавил: – Хотя бы переписывали как следует, черти… Без того до сей поры за эти басни отчесываюсь…
В доме Раевских на Александровской улице на самом деле царило веселье, какое обычно бывает там, где собирается много молодежи и где есть музыка. Денис Васильевич, уединившись в кабинете с Николаем Николаевичем, не успел еще наговориться с ним, как вбежала черноволосая, стройная и легонькая Елена Раевская, вторая дочка генерала, только что начавшая появляться в обществе, и прервала беседу:
– Простите, папенька!.. Нам очень нужен Денис Васильевич… – И, обратившись к нему, с детской непосредственностью, торопливо и сбивчиво продолжила: – У нас заказана мазурка, а мы знаем, что вы хорошо танцуете, а Лиза без кавалера… и мы очень вас просим… Пожалуйста!
– Позвольте, а какая же это Лиза? – смеясь, спросил Денис Васильевич.
– Лиза Злотницкая! Ну, просто Лиза… подруга наша…
Николай Николаевич ласково поглядел на зарумянившуюся от волнения дочку и пояснил:
– Генерала Антона Казимировича, что дивизионным в моем корпусе, младшая дочь… Хочешь не хочешь, а придется тебе, видно, девиц уважить. Ты ведь и впрямь, помнится, мазурку лихо отплясывал… Ступай, делать нечего! Я позднее тоже приду посмотреть.
В танцевальном зале, устроенном из двух смежных разгороженных комнат и ярко освещенном десятками свечей, появление Дениса Васильевича, сопровождаемого Еленой, было встречено дружными рукоплесканиями. Общество состояло преимущественно из молодых офицеров и целого роя девушек самых разнообразных возрастов, – видеть в своей среде знаменитого партизана и поэта всем было лестно.
Распоряжавшийся танцами Александр Раевский, в лейб-гусарском ментике, оживленный и сияющий, тотчас же, позванивая серебряными шпорами, подлетел к нему:
– Разрешите, ваше превосходительство, представить вас вашей даме…
И по тому, что он бросил при этом взгляд в сторону стоявшей невдалеке с Катенькой Раевской девушки в белом атласном платье, и по тому, что в то же время с другой стороны подбежала к ней Елена и что-то шепнула ей на ухо, Денис Васильевич догадался, что именно эта девушка и есть Лиза Злотницкая.
Она была подлинно хороша. Волнистые, редкого пепельного цвета волосы ниспадали локонами на покатые, обнаженные по моде плечи. Тонкие и мягкие черты лица, большие, серые, чуть прищуренные глаза и открытая улыбка – все это сразу привлекало к ней, а милая застенчивость, с которой протянула она маленькую ручку, окончательно пленила Дениса Васильевича.
"Как она обворожительна!" – промелькнуло в голове, и образ ее занял его воображение так полно, что он уже ничего более не слышал и не замечал, очнувшись лишь при первых волнующих звуках мазурки…
Они шли в первой паре. Возбуждение от мазурки и близости чудесной девушки охватывало Дениса Васильевича все больше и больше. Он танцевал удивительно легко, со страстью и упоением и чувствовал, что Лиза словно слилась с ним и тоже находится в том же восторженно-счастливом состоянии, что и он.
Ножки в красных туфельках грациозно скользили по натертому паркету, а маленькая тонкая ручка, лежавшая в его руке, казалось, обжигала его трепетными искорками скрытого внутреннего огня.
И потом, когда мазурка окончилась и он под руку с Лизой, болтая о разных пустяках, прогуливался по залу, он уже знал, что эта мазурка в какой-то степени сблизила их и в его жизни не пройдет бесследно.
– Вы знаете, – смеясь, признавалась она, – мне говорили, будто партизаны носят бороды, и я представляла вас таким страшным, а вы совсем не страшный…
– А какой же? – спросил он, глядя на нее и откровенно любуясь ею.
– Обыкновенный, простой, – без тени смущения ответила она и сейчас же перевела разговор на другое: – Скажите, а стихи вы писать продолжаете?
– Увы, божественный сей дар меня покинул, – шутливо отозвался он и, вспомнив строки из своих "Договоров", продолжил в том же тоне:
Прилично ль это мне? Прошла, прошла пора
Тревожным радостям и бурным наслажденьям,
Потухла в сумерках весны моей заря…
– Вы не шутите, Денис Васильевич, я серьезно вас спрашиваю. Мне бы очень хотелось, чтоб вы сочинили что-нибудь для меня…
– Сочту за счастье, Елизавета Антоновна!
– Ой, зачем же так длинно? – опять засмеялась она. – Меня все зовут Лизой.
– Можно и мне?
– Конечно можно.
Лизе Злотницкой не было еще полных семнадцати лет. Полька по рождению, живая, своенравная и не лишенная тщеславия, она отнеслась к знакомству с молодым прославленным генералом и сочинителем благосклонно, однако вряд ли догадывалась о силе внезапно вспыхнувшего в его груди чувства к ней.
Об этом на первых порах узнал лишь один Базиль. Утром следующего дня, зайдя в комнату, отведенную Денису, он застал его сидящим на диване с поджатыми ногами и с пером в руках. Большой персидский ковер, покрывавший пол, был усыпан мелко исписанными и перечеркнутыми тетрадочными листками.
– Ты чем же это, Денисушка, занят? – с удивлением спросил Базиль.
– Стихи ей пишу! Сама велела! – подняв лихорадочно блестевшие глаза, произнес Денис. – Да никак рифмы не ладятся… и огня еще, кажется, мало… Вот послушай!
Он вскочил с дивана и, взяв один из лежавших перед ним листочков, прочитал;
Вы хотите, чтоб стихами
Я опять заговорил,
Но чтоб новыми стезями
Верх Парнаса находил;
Чтобы славил нежны розы,
Верность женские любви.
Где трескучие морозы
И кокетства лишь одни!
Чтоб при ташке в доломане
Посошок в руке держал
И при грозном барабане
Чтоб минором воспевал.
Неужель любить не можно,
Чтоб стихами не писать?
И, любя, ужели должно
Чувства в рифмы оковать?
Он остановился и, взлохматив привычным жестом голову, с недовольным видом буркнул:
– Ну, дальше совсем, брат, скверно… я и читать не хочу… А конец, пожалуй, недурен:
Я поэзией небесной
Был когда-то вдохновлен.
Дар божественный, чудесный,
Я навек тебя лишен!
Лизой душу занимая,
Мне ли рифмы набирать?
Ах, где есть любовь прямая,
Там стихи не говорят!..
Последние строки он произнес так взволнованно и с такой искренностью, что Базиль,.покачав головой, заметил:
– Денисушка, а ты и впрямь, должно быть, влюбился?
– И не говори, – вздохнув, признался Денис. – Всю ночь уснуть не мог… В жизни никого прелестней не встречал! Клянусь честью!
VI
Прошел месяц. Денис Давыдов, продлив отпуск, продолжал жить в Киеве.
Николай Николаевич, используя свои связи, хлопотал о переводе его во вторую гусарскую дивизию, где в скором времени должно было освободиться место командира бригады. Закревский, в свою очередь, тоже обещал приложить все старания, чтобы эта должность была оставлена за ним, а в дальнейшем, кто знает, может быть, удастся получить и дивизию.
Но главное, над чем приходилось сейчас мучительно думать, – это устройство личной жизни.
Отношения с Лизой Злотницкой установились наилучшие. Денис Васильевич не раз бывал с ней на контрактах и на концертах, ездили кататься за город, танцевали на домашних вечерах. Лизе это внимание было приятно, и по многим признакам Денис Васильевич догадывался: если он сделает предложение, оно не будет ею отвергнуто. Мысль о возможности соединиться с нею навсегда не казалась безнадежной, тем более что в доме Злотницких, куда он был введен Раевским, приняли его радушно и генерал Злотницкий, прозванный за высокий рост Антоном Великим, отзывался о нем неизменно с большой похвалой.
Однако если даже брак состоится, на какие средства они будут жить? Ведь у него нет ничего, кроме небольшого жалованья, явно недостаточного для приличного содержания семьи, а на ее приданое не надо рассчитывать: у Злотницких пять дочерей и одно маленькое поместье. Как же быть? Что предпринять?
В конце концов Денис Васильевич открылся во всем Николаю Николаевичу, который, как всегда, принял в нем истинно отеческое участие.
– Выбор твой я весьма одобряю, мой друг, и очень рад за тебя, – сказал Раевский, – но, конечно, прежде чем делать предложение, надлежит подумать о средствах.
– Ничего не могу придумать, Николай Николаевич! В этом вся тяжесть моего положения.
– Представляю, а все-таки… Тебе известно, например, что существуют аренды, жалуемые государем за военные заслуги?
– Мне не дадут, – махнул рукой Денис Васильевич. – Об этом не стоит и заикаться!
– Не дадут, ежели будешь просить в обычном порядке, – продолжал Раевский, – но могут дать, ежели близкие к государю люди растолкуют, что сия аренда единственный способ получить соглашение ее почтенных родителей на твой брак.
– В таком случае надо прежде всего заручиться согласием родителей. А то дадут, паче чаяния, аренду, а брак не состоится, и выйдет конфуз!
– Совершенно верно! Я могу предварительно поговорить с Антоном Казимировичем, узнать его мнение о сем деликатном предмете…
Денис Васильевич согласился. Через несколько дней Раевский объявил, что Антон Казимирович дал твердое обещание: если будет аренда, дочь свою благословит охотно.
И вот начались казавшиеся бесконечными хлопоты об аренде. Было отправлено письмо на имя государя. Были уведомлены обо всем Закревский и Киселев. Но главная надежда возлагалась на Ермолова. Как раз в это время Алексей Петрович получил назначение командующим отдельным кавказским корпусом и перед отправлением к новому месту службы заехал проведать родителей, живших по-прежнему в своем орловском имении. Денис Васильевич помчался туда.
Стояли погожие майские дни. Старый деревянный дом Ермоловых, утопавший в буйных зарослях цветущей сирени и выходивший верандой в сад, где неумолчно заливались соловьи, показался чисто райским местом.
Старики Ермоловы, первыми в доме встретившие Дениса, были трогательно милы.
– Ну-ка, покажись, покажись, каков ты стал, да иди сюда, батюшка, на веранду, тут видней, – со свойственным ей грубоватым прямодушием говорила бойкая и словоохотливая Мария Денисовна, видевшая племянника еще в детстве. – Ничего, только росточку бог не дал… и волосом, словно медведь, зарос.
– Ты, мать, всегда что-нибудь этакое скажешь, – вступился Петр Алексеевич, – а по-моему, всем хорош.
– А я и не говорю, что плох! Наша, давыдовская порода! – с гордостью произнесла Мария Денисовна, обнимая племянника. – Жениться-то еще не собираешься?
– Собираюсь, ma tante. Вот и приехал с Алексеем Петровичем посоветоваться!
– Эка, нашел советчика! – с коротким смешком откликнулась Мария Денисовна. – Нет, батюшка, ты в этих делах со мною советуйся, а наш Алеша сам до сорока годов не женился, да и тебе того гляди рассоветует…
– Вы бы подыскали ему невесту, ma tante, орловские красавицы славятся…
– Скольких предлагала – слушать не желает! А почему? Все через гордыню свою немыслимую, это я тебе верно сказываю. "Простенькая жена или дурнушка мне не нужна, – говорит, – она сконфузить может, а умной и красивой опасаюсь, могу под ее башмачок попасть, а тогда какой же я генерал?" Да вон сам он идет, – кивнула она в сторону сада, – поговори-ка с ним попробуй!
Алексей Петрович предстал не в мундире с регалиями, а в домотканой рубашке, с огромными садовыми ножницами в руках и с корзиночкой свежих парниковых огурцов.
– А, брат Денис! И в эполетах генеральских! Рад, сердечно рад!.. А я уж цидульку посылать тебе хотел – в край дальний отправляюсь, когда еще бог даст свидеться придется…
Они обнялись, расцеловались. Мария Денисовна, которую, видимо, более всего интересовал предстоящий разговор о женитьбе племянника, тут же, не утерпев, с веселой хитринкой вставила:
– Вот бы, Алешенька, тебе с Дениса пример взять. Он ведь жениться надумал!..
– Неужто? – удивился Ермолов. – Да на ком же? В Киеве, что ли, сосватали? Расскажи, расскажи!.. Любопытно!
Денис Васильевич церемониться не стал. Родные, близкие! С кем, как не с ними, можно поделиться и своей радостью и своими огорчениями?
Мария Денисовна, услышав, что женитьба поставлена в зависимость от получения аренды, забеспокоилась:
– Как же это так, Денис? Выходит, словно в карты счастье твое разыгрывается… Хорошо, дадут аренду, а ежели не дадут?
Алексей Петрович тоже призадумался.
– Да, брат, не легко тебе генеральский мундир достался, не легко и счастье отвоевать… Говоришь, Киселеву и Закревскому писал? Что ж, возможно, и они пригодятся, замолвят за тебя при случае словечко. Но степень их близости к государю не такова, чтобы питать твердую надежду.
– Ах ты, напасть какая! – сокрушенно покачивала головой Мария Денисовна, глядя с участием на племянника. – Теперь уж верно вижу, что не мои советы здесь нужны, а Алешины.