Видимо патриарх, а вместе и царь желали покончить это дело, смущавшее всю Москву. Опять во 2 час ночи взяли Морозову и с юзами и, посадивши на дровни, повезли в Чудов монастырь под охраной: стрелецкого сотника. В соборной палате был патриарх, митрополит Павел и иные власти и "от градских начальник не мало". Предстала Морозова, нося на выи оковы железны. "Дивлюсь я, как ты возлюбила эту цепь и не хочешь с нею разлучиться", сказал ей патриарх. Обрадованным лицом и веселящимся сердцем ответила она: "воистину возлюбила, и не только просто люблю, но еще и не довольно насладилась вожделенного зрения сих оков. Как могу не возлюбить их! Такая я грешница и для Божией благодати сподобилась видеть на себе, а вместе и носить Павловы узы, да еще за любовь Единородного Сына Божия". Патриарх стал увещевать ее, говоря, что бы оставила свое безумие и нелепое начинание, пожалела бы себя, не возмущала бы своим противлением царскую душу, и присоединилась бы к церкви, исповедавшись и причастясь св. тайн. - "Некому исповедаться и не от кого причаститься", отвечала Морозова. Попов много на Москве, сказал патриарх. - "Много попов, но истинного нет", возразила Морозова. - "Я сам, на старости, потружусь о тебе, сам тебя исповедаю и причащу, продолжал патриарх. Морозова отреклась и от этой высокой чести, сказавши: "ты мне говоришь: сам, но я не понимаю, что ты говоришь. Чем ты от них отличен, если творишь тоже, что и они. Когда ты был Крутицким митрополитом, жил за одно с отцами предания нашей русской земли, и носил клобучек старый, тогда ты был нам отчасти любезен; а теперь ты восхотел волю земного царя творить, а небесного царя и создателя своего презрел и возложил на себя рогатый клобук римского папы; и потому мы отвращаемся от тебя. И не утешай меня тем словом: я сам! я не требую твоей службы".
Во все время этой беседы Морозова не хотела стоять пред властями; ее поддерживали сотник стрелецкий и стрельцы; она висла у них на руках и в таком положении говорила с патриархом.
Все обнаруживало болезненное расстройство ее ума, - так по крайней мере это понял патриарх и решился в исцеление помазать ее священным маслом, "да прийдет в разум, се бо, якоже видим, ум погубила". Патриарх облачился и готовился совершить помазание. Но Морозова, увидавши его намерение, встала на ноги и приготовилась "яко борец". Митрополит хотел приподнять треуха на ее голове, дабы удобнее было намазать; но она отринула его руку и воскликнула: "отойди, зачем дерзаешь неискусно, хочешь коснуться нашему лицу? наш чин можно тебе разуметь". Отринувши помазание, она вопила к патриарху: "не губи меня грешницу отступным своим маслом! и позвяцав цепями, продолжала: "для чего эти оковы? я, грешница, целый год их ношу, именно потому, что не повинуюсь, не хочу присоединиться ни к чему к вашему. А ты весь мой недостойный труд одним часом хочешь погубить. Отступи, удались; не требую вашей святыни никогда".
Биограф рассказывает, и конечно баснословит, что после того ее назвали исчадием ехидниным, вражьею дочерью, страдницею, что не для чего ей больше жить, на утро страдницу в сруб… Будто бы затем повергли ее на землю, так что казалось голова ее раскочится; что поволокли ее по полате, - чаять, что железным ошейником шею ей на двое перервут и главу ей с плечь сорвут; что по лестнице все ступеньки она главою своею сочла". На тех же дровнях ее привезли обратно на подворье в 9 часу ночи.
В ту же ночь и тем же порядком происходило увещание княгини Урусовой и Марьи Даниловой, при чем, по рассказу биографа, трихраборница княгиня, отрицаясь помазании маслом, еще дивнейши сотвори. Увидя Патриарха идущего к ней с масляною спицею, она мгновенно сняла с своей головы покрывало, опростоволосилась и воскликнула: "о бесстуднии и безумнии! что вы делаете? не видите разве, какова я есть?" т. е. в каком срамном виде; и тем устыдила властей и миновала помазания.
На другой день, во 2 час ночи, они все три, вероятно порознь, были перевезены на ямской двор. На том дворе было собрано множество людей. Посадили их в избе темной и тесной, так что сначала, сидя по углам, в темноте, между множеством народа, они и не знали, что находятся вместе, в одной избе. Они догадывались, что привезли их на пытку; но думали также, что может быть хотят послать их куда-нибудь в заточенье. Под конец Морозова поняла, что их ожидает непременно пытка и проведав, что и родная ее двоица находится тут же, а между тем невозможно беседовать с ними и укрепять их на терпение, - подала им знак, позвяцавши оковами и сказавши мысленно: "любезные мои сострадальницы! вот и я тут с вами. Терпите, светы мои, мужески и обо мне молитесь". Княгине она смогла даже и руку протянуть сквозь утеснение людское, и сжала ее руку весьма крепко, говоря: "терпи, мать моя, терпи".
Их начали пытать. У пытки присутствовали Кн. Иван Воротынский, Кн. Яков Одоевский, Василий Волынский. В первых была приведена к огню Марья Данилова: обнажили ее до пояса, руки назад завязали и подняли на стряску и, снем с дыбы, бросили на земле. Потом повели княгиню. Увидавши, что треух ее покрыт цветною тканью, крикнули ей: зачем так делаешь; ты в опале царской, а носишь цветное? "Я пред царем не согрешила", отвечала княгиня. Покров с треуха содрали и бросили ей один испод (подкладку). Точно также и ее обнажили до пояса, подняли на стряску с завязанными назад руками, и, снявши с древа, вергоша на землю тут же, подле Даниловой. Напоследок привели к огню и Морозову. Начал говорить ей кн. Ворытынский многая словеса: "Что это ты делаешь, от славы в бесславие пришла? подумай, кто ты и от какого рода! Все это приключилась тебе от того, что принимала в дом Киприана и Федора юродивых и прочих таковых; их учения держалась, потому и царя прогневала".
Отвечала Морозова: "невелико наше благородие телесное и слава человеческая суетна на земле; и все, о чем ты говорил, - все это тленно и мимоходяще. Послушай, что я скажу тебе: помысли о Христе, кто Он и чей Сын и что сотвори; если не знаешь, я расскажу тебе: Он Господ наш, Сын Божий, оставивший небеса для нашего спасения, и живший во плоти на земле всегда в убожестве; после распят был от жидов; так и мы все от вас мучимы. Тому ты не удивляешься; а наше мученье есть уже ничто".
Тогда власти повелели ее связать: "рукавами срачицы ее увиша поконец сосец и руки на опако завязав", повесили на стряску. Она не умолкла и укоряла "лукавое их отступление". За то держали ее на стряске долго и висла с полчаса и ремнем руки до жил протерли. После сняли ее и положили рядом с сестрами. На снегу нагими спинами с выломанными назад руками лежали они часа три. И иные казни им творили: "плаху мерзлую на перси клали и устрашая к огню приносили, хотя жечь". Данилову, кроме того, положили при ногах Морозовой и Урусовой, били в пять" плетей немилостиво, в две перемены, первое по хребту, второе - по чреву. Думный дьяк примолвил при этом боярыням: если и вы не покаетесь, и вам тоже будет. Морозова, видя бесчеловечие и многие раны на Марии, и кровь текущую, прослезилась и сказала дьяку: это ли христианство, чтобы так человека мучить! Наконец в десятом часу ночи развели их по своим местам.
На утро "сотвори царь сидение думати о них", а на Болоте сруб поставили, потому что в думе предлагали Морозову предать сожжению, да бояре не потянули; а Долгорукий малыми словами, да многое у них пресек. Между тем боярыня готовилась уже к смерти, три дня не ела хлеба и воды не пила. А мати Мелания на Болоте у сруба была и пришед в тот же день к боярыне, целовала язвы рук ее и говорила: "уже и дом тебе готов, вельми добре и чинно устроен и соломою целыми снопами уставлен; уже отходишь ты к желаемому Христу, а нас сиротами оставляешь"! Морозова благословилась у ней. Мать с рыданиями ушла от нее и направилась к Урусовой. Там, у окна стоя, смотря на княгиню и обливаясь слезами, она причитала: "гостьи вы у нас любезные! нынче или завтра вы пойдете ко Владыце; но обаче идите сим путем, не сомневаясь. Когда предстанете престолу Вседержителя, не забудьте и о нас в скорбях наших". Но мы видели, что сожжение, если оно и в действительности предполагалось, не должно было совершиться, потому что бояре не потянули.
Через три дня после пытки царь присылал будто бы к Морозовой стрелецкого голову с такими словами: "мати праведная Федосья Прокопьевна, вторая ты Екатерина мученица! прошу тебя я сам, послушай совета моего, хочу я тебя в прежнюю твою честь возвести; дай мне такое приличие, ради людей; чтоб видели, что не даром тебя взял, - не крестися тремя персты, но только, руку показав, поднеси на три те перста. Мати праведная Федосья Прокопьевна, вторая ты Екатерина мученица! послушай, я пришлю за тобою каптану свою царскую (возок) и с аргамаками своими, и придут многие бояре и понесут тебя на головах своих. Послушай мати праведная! я сам царь кланяюся главою моею, сделай это".
Конечно такое посольство есть чистая выдумка, но оно-то и показывает, что со стороны государя и властей употреблены были на самом деле все мягкие и кроткие меры, чтобы убедить Морозову и вывести ее из заблуждения. Однако ж ничто не действовало и она постоянно отвергала все предложения покинуть свое безумие. На счет каптаны и аргамаков она ответила: поистине эта честь мне не невелика. Было все это и мимо прошло, езживала в каптанах и в каретах, на аргамаках и бахматах… Вот, что для меня велико и поистине дивно: - если сподоблюсь огнем сожжения, в приготовленном вами срубе на Болоте. Это мне преславно, ибо этой чести никогда еще не испытала…"
Ее перевезли в Новодевичь монастырь, подальше от города, чтобы отлучить ее от своих, и велели держать под крепким началом и влачить к церковным службам. В этом случае, подобно Урусовой и боярыня велие мужество показала и привлекала многих к зрелищу своего терпения.
В Новодевичьем монастыре повторились те же сцены, что и в Алексеевском. И сюда приезжало любопытствовать, под видом мольбы, такое множество вельможных жен, что монастырь бывал заставлен рыдванами и каретами. А кто был надобен и любезен Морозовой, из своих, и здесь нашел к ней прямую свободную дорогу: прихождаху к ней и утешаху страдальческое ее сердце.
Вскоре однако ж, чтобы и здесь прекратить вельможные приезды, царь повелел перевезти ее снова в Москву, в слободу Хамовники, к старосте на двор; а тот ей обрадовался радостью великою, потому что, вероятно, был такой же ревнитель древнего благочестия. И наставница Мелания, и служительница Елена сюда ходили еще свободнее и ликовали сообща, со многими слезами.
Нет никакого сомнения, что единомышленники Морозовой не переставали действовать за нее и во дворце. Для них очень важно было, если она, такая сановитая и известная особа, запечатлеет мученическою публичной смертию, каково напр. сожжение в срубе, свою преданность "старому православию" древнему благочестью; не менее важно было и то, если она останется, хотя бы и опальною, но все-таки знатною боярынею, которая так твердо стоит за это благочестие. Тогда в ее лице и ее связями они всегда находили бы себе необходимую поддержку. Возвратить Морозовой ее старое положение, при дворце и в обществе, с сохранением всего смысла ее новой роли, было, как можно полагать, не малою заботою всех ревнителей упомянутого благочестия. Их ходатайства проникли наконец в терем царевен. Старшая сестра царя Алексея, царевна Ирина Михайловна начала по праву старшей сестры дятьчить царю о Морозовой. "Зачем, братец, не в лепоту творишь, говорила она, и вдову эту бедную помыкаешь с места на место. Не хорошо, братец. Достойно было попомнить службу Борисову и брата его Глеба (бояр. Морозовых)". Он же, зарыча гневом великим, ответил: "добро, сестрица, добро. Коли ты дятьчишь об ней, тотчас, тотчас, готово у мене ей место". Хорошо понимая, вероятно, в чем дело, он повелел перевести страдалицу в Боровск в жестокое заточенье. Ее посадили там в острог, в земляную тюрьму. Но и здесь она встретила одну из своих, инокиню Иустину, за то же страдавшую. Вскоре потом в эту же тюрьму перевели и княгиню Урусову и Марью Данилову - и бысть им всем совершенная радость, которая могла поддерживаться еще и тем, что и в этом жестоком заключении, они все-таки постоянно сообщались с своими. Муж Даниловой, Акинф помогал им тем, что стрелецких сотников, которые отправлялись из Москвы их караулить, он зазывал прежде в свой дом и ухлебливал (и угощением и дарами), чтобы не свирепы былы; кроме того он посылывал в Боровск своего племянника Родиона, который в темнице бывал множицею. И другие многие там бывали, как напр. Елены. И наставница Мелания не однажды посетила заключенных. Сюда явилось к ним и новое послание Аввакума, написанное даже по образцу посланий апостольских. Изобразив преждебывшее красное, но тленное житие боярыни, он останавливается с новыми восхвалениями на настоящем ее подвиге, превозносит их терпение на пытке: "Что воздам вам, земнии ангели, небеснии человецы?" снова называет их выспренними именами, святыми, блаженными, мученицами, исповедницами, столпами непоколебимыми, камениями драгими: акинфом, измарагдом, асписом; трисиятельным солнцем, немерцающими звездами и т. п.: и заключает: "ну, госпожи мои, светы! Запечатлеем мы кровию своею нашу православную христианскую веру со Христом Богом нашим, Ему же слава во веки. Аминь".
Вскоре лукавый позавидовал; начальники узнали обо всем и прислали указ разыскать: кто к ним ходит и как доходят. Памфила некоего, боровитина, пытали, спрашивали где Родион, а Памфил ничего не открыл. Однажды лежа, а крови его текуще, он говорил своей жене: "Агрипина! Теперь хорошо стало, свободно, отнеси светам тем поскорее луку печеного решето". Вот какие были его вины. Памфила и с женою после сослали в Смоленск.
Между тем Родион с стрелецкими сотниками не переставал помогать узницам, доставляя случаи видеться с своими. Часто они тосковали по наставнице. Морозова чувствуя скорый конец своему подвигу, писала к ней: "умилосердися, посети в останошное (время)!" Просила ее взять с собою и большего брата, который составил и сказание о ее жизни.
Это было 11 генв. Они пришли в 3 час ночи. С несказанною радостью встретила их Морозова, называла по этому случаю тюрьму свою "пресветлою темницею", а наставницу именовала равноапостольною и апостолом. Говорила: "зачем, свет моя, нас птенцов своих надолго не посещаешь; невозможно нам без твоего наказания жизнь свою добре правити!" и лобызала ее руку. Беседовали они с нею всю ту ночь. На рассвете брат большой и Родион ушли, а Мелания с Еленою остались на весь день. На другой вечер мужчин опять должен был провести к ним сотник; но сотник не пришел; это их обеспокоило, однако в полночь они нашли возможным явиться в тюрьму, где на прощанье учительница сказывала поучение. На этот раз она делала за что-то им упреки, просила исправиться; какие-то узы брани бесовской их связали. Быть может они слабели уже в своей настойчивости и помышляли о возвращении к своему прежнему положению. "Если не освободитесь от этих уз, окончила наставница, то не помогут вам и ваши железные узы". Когда говорила им наставница, Морозова держала ее левую руку, а Урусова правую, и, плача, они непрестанно лобызали эти руки.
Видя все это, сам сказатель жития дивился их разуму; особенно любви и терпению боярыни Морозовой, как она смирялась, слушая поучение; а не повинна ни в чем же, прибавляет он в заключение.
Так прошла зима. Но в Москве узнали это послабление стрелецкого караула: воскури дьявол бурю велию. На Фоминой неделе был внезапно прислан подьячий Павел. С великою свирепостью придя в темницу, он обобрал все у заключенных, всякие потребы: и брашно-снедно, самое скудное, лишние одежды, малые книжицы, самые иконы, писаны на малых досках, - все отнял. Был большой розыск между стрельцами о том, кто носил в тюрьму потребное, кто допускал приходящих. Иные повинились, что и сами носили и приходящих пускали. И были сотникам беды великие. О Петрове дни был прислан разыскивать дьяк Кузмищев, который Иустину сжег в срубе; а для боярынь устроил новую темницу, выкопавши ее в земле еще глубже первой; Марью же Данилову перевел в тюрьму, где злодеи сидят.
С этого времени прерваны были их сношения с единомышленниками и заключение их в действительности стало лютым и жестоким.
Они сидели в глубокой темнице, во тьме несветимой; страдали от задухи земные; от спершегося земного пару делалась им тошнота; сорочек ни переменять; ни мыть было нельзя; в верхней худой одежде, котроую нельзя было скидать от холода, развелось множество насекомых, не дававших им ни днем покою, ни ночью сна. Не оставлено было им даже и четок или лествиц, взамен которых они навязали 50 узлов из тряпиц и по тем узлам, обе на переменах, совершали свои изустные молитвы. Давали им только пищу, "премудрости учительницу, сиречь зело малу и скудну": когда сухариков пять-шесть дадут, тогда воды не дают, пить; а когда пить дадут, тогда есть не спрашивай… Иногда яблоко одно или два подадут, иногда огурчиков малую часть; - но это делали уже из жалости стрельцы, да и то тихонько друг от друга.
Среди таких лишений княгиня через два с половиною месяца скончалась. От великого голода она совсем ослабела, не могла ни цепи носить, ни стула цепного двинуть; стоя, не в силах была молиться и молилась, лежа или сидя. Пред смертью она просила сестру отпустить ее по закону христианскому. "Отпой мне отходную: что ты знаешь, ты говори, а что я припомню, то я сама проговорю". И обе они служили отходную одна над другой, мученица над мученицею, в темной темнице, отпевала канон; узница над узницею изроняла слезы, одна в цепи, возлежа и стоняше, другая в цепи предстоя и рыдаше.
В Москве думали, что со смертию сестры, Морозова, быть может, оставит свое безумие и возвратится на путь истины. С этою мыслью послали к ней инока - старца, увещевать ее. "Доблестный же адамант", услышав нам срение инока, покачала головою и глубоко вздохнув, сказала ему: "о глубокое неразумие, о великое помрачение! как вы не поймете этого: когда я и в дому своем была, живши во всяком покое, и тогда не хотела пристать к вашей лжи и нечестью, держалась крепко православия; не пожалела не только имения, но не устрашилась пойти и на страдание о имени Господни. Потом и в начале моего подвига, когда меня заковали и многое уничижение мне показывали, я не отступала. Ныне ли, когда я вкусила столько сладких подвигов, хотите меня отлучить от доброго и прекрасного моего Владыки. Уже 4 года ношу эти железа, и радуюсь, и не перестаю лобызать эту цепь, поминая Павловы узы. Вслед за моей возлюбленной сестрой, я и сама готовлюсь скоро отойти туда. Отложите всю надежду отлучить меня от Христа. И не говорите мне об этом. Я готова умереть о имени Господни".
Старец будто бы умилился и прослезился, назвал их дело блаженным и просил, чтобы она "потщилась началу конец повершит". На место умершей сестры к ней перевели Марью Данилову. После того стала изнемогать и Федосья Прокопьевна. Пред концом призвала она одного из стрельцов и начала ему говорить: есть ли у тебя отец и мать? живы они или умерли? если живы, помолимся об них; если умерли, помянем их. Умилосердись, раб Христов! Очень изнемогла я от голода и хочу есть. Помилуй меня, дай мне калачика. - Боюсь госпожа, ответил воин. - Ну, хлебца. - Не смею. - Ну мало сухариков. - Не смею. - Ну принеси мне яблоко или огурчиков. - Не смею, был ответ.