По правде говоря, творческий вымысел, фантазии и прямая ложь вовсе не чужды перу националистов: хотя они и пытаются представить нам нечто "древнее и неизменное", но, как правило, сознают произвольный и парадоксальный характер своего поиска – они открывают или обретают заново то, что изначально не существовало. Однако было бы ошибкой счесть национализм циничной политической игрой. Созидание нации – акт в основе своей творческий и даже бескорыстный, хотя впоследствии, когда нация уже полностью сформируется, возможна и сознательная эксплуатация этой праистории. Нации созидаются по большей части писателями и поэтами, а не политиками и военными. Нации возникают в прозе и стихах задолго до того, как политики используют национализм для убийства королей, уничтожения старых империй и строительства новых.
Авторов, о которых пойдет речь в этой книге, невозможно заподозрить в цинизме: все они, подобно Гумилеву, оплатили свои идеи ценой великих страданий. Их биографии свидетельствуют о том, как идея владеет человеком, а не человек управляет идеей. Кроме того, будь национализм просто уловкой и манипуляцией, не составило бы труда манипуляциями же его развеять – но это не удается. Нации – неустойчивый, летучий вымысел, но они поразительно быстро превращаются в жесткую, уже неопровержимую реальность. Они обретают устойчивость, которую трудно объяснить. Иными словами, там, где национализм укоренится, его не выкорчевать.
Сегодня политики хватаются за национализм в час кризиса, пытаясь отвлечь внимание или же мобилизовать, консолидировать все силы. Нередко национализм выходит из-под контроля, активизируются радикальные силы, которые лучше было бы не пробуждать, и с этого момента "хвост виляет собакой": стоит национализму укорениться, как политики вынуждены следовать его логике. В этой книге мы постараемся показать, что нечто подобное произошло с русским национализмом в прошлом веке: он был изобретен "пассионариями" (термин Гумилева тут уместен) и не принес им ничего, кроме страданий, зато, словно вирус, распространился в Советском Союзе, как тогдашние власти ни старались его истребить. Провозвестникам национализма были уготованы изгнание и лагерь, если не что-то худшее, но постепенно режим принял или адаптировал их идеи. Сперва это произошло при Сталине, использовавшем национальную идею ради победы во Второй мировой; затем Хрущев ухватился за националистов как за противовес твердолобым сталинистам; далее, в 1970-х, в эру "культурной политики", сталинисты объединились с националистами. Наконец, восторжествовав, национализм разодрал Советский Союз на части в 1991 году, но в 1993-м вновь проиграл в борьбе с основным соперником, демократическим либерализмом, когда противостояние между Ельциным и Верховным Советом (так именовался парламент) выплеснулось на московские улицы. И вновь национализм "перескочил" с побежденных на победителей, внедрился в режим Ельцина, а с Путиным пришел к власти. Теперь русский национализм проникает в Грузию, в восточные и южные области Украины и нацеливается на очередные завоевания во имя "Евразии". Националистов каждый раз удавалось разгромить, но национализм выходил из схватки победителем.
Повсеместное распространение национализма в современном обществе очевидно, однако нет закономерности, предсказывающей конкретные его проявления и то, какая именно из конкурирующих форм национализма закрепится в той или иной стране. В мире примерно 8000 языков, а стран всего двести. Добавим к этому примерно такое же число сепаратистских движений, которым пока не удалось воплотить свою мечту о собственном государстве. И все же ясно, что очень немногие нации оформились в политические реальности. Геллнер называет это явление "непрозвучавшие нации". По его мысли, какие-то нации оказываются призваны к историческому величию или мученичеству, а многие остаются в неизвестности. Единой формулы для решения этой задачи не существует, тем паче что национализму присущ вдохновенный и случайный характер.
Однако, всматриваясь в аргументацию Геллнера, мы обнаруживаем и противоположную проблему: абсолютно фиктивные нации, которые тем не менее "прозвучали", то есть политические движения, направленные на создание единой государственности для людей, вовсе не принадлежащих к одному этносу, не имеющих практически ничего общего, подчас и не ведающих о тех притязаниях, которые предъявлялись от их имени. К числу таких теорий относится евразийская, о которой и пойдет речь в этой книге, – дерзновенная попытка сшить в единое политическое целое мифических степных предков и величайшее разнообразие лингвистических, культурных и антропологических данных.
В качестве серьезной науки евразийская теория едва ли может рассматриваться. Вернее всего видеть в ней метафору – например, сравнить ее с "Хазарским словарем" сербского писателя Милорада Павича, сюрреалистическим гипертекстом, опубликованным в 1984 году. Это вымышленная история центральноазиатского племени, исчезнувшего в IX веке. Сербский националист Павич на самом деле написал аллегорию сербского национализма: хазары – это сербы, пропавшее племя, которое обитало на восточном рубеже Европы; племя оболганное, непонятое, стоявшее одной ногой на Западе, другой на Востоке, жертва острой культурной шизофрении. Так и евразийство, о котором мы будем говорить, представляет собой не столько этнографическую или политическую теорию, сколько метафору утраченной, возможно никогда и не существовавшей, России, образ национальной трагедии, предвестие долгой, мучительной и кровавой борьбы с теми же демонами, с какими столкнулись и сербские кузены.
Едва ли случайно интересующая нас версия русского национализма, "евразийство", начиналась с апокалиптического видения, преследовавшего тех, кто уцелел в жесточайшее на памяти тогдашней России пятилетие. Евразийство следует рассматривать в контексте других идеологических новаций межвоенной Европы, большинство из которых оказались чудовищными: никогда еще за всю историю человечества идеи не меняли так жестоко жизнь людей (и не обрывали жизнь столь многих), как в 1920-е и 1930-е годы.
После революции и Гражданской войны, которая превратила многих русских в изгнанников, из двух десятков интеллигентов, оказавшихся в разных европейских столицах, – историков, лингвистов, композиторов, писателей, был среди них даже священник – сложилась особая группа. Они увидели Европу, отчизну Просвещения, изуродованную окопами, газовыми атаками, бойнями невиданного масштаба. Когда передовые европейские социальные теории проникли в их сравнительно отсталую страну, это привело к очередной бойне и неслыханному до тех пор исходу беженцев. Созданная ими теория родилась из сомнения в самых основах цивилизации и ценностях прогресса. Как ни парадоксально, ужас обратился в надежду: большевистская революция показалась им уникально и специфически русской.
"Россия – в грехе и безбожии, Россия – в мерзости и паскудстве. Но Россия – в искании и борении, во взыскании града нездешнего", – писал Петр Савицкий, один из четырех отцов-основателей этого движения, в манифесте "Исход к Востоку". То говорила, притворившись глубоким научным исследованием, тяжелая травма, таков был духовный поиск 1920-х годов. Авторы манифеста утверждали, что их родина – не ветвь рационалистического Запада, а потомство монгольской Орды, и это наследие большевики, видимо, подтверждали своими жестокостями. В революции эти идеологи видели проблеск будущей надежды, когда Россия стряхнет с себя западный конформизм и возродится аутентичный русский народ, – событие библейских масштабов, катаклизм, за коим настанет рай на земле.
Смешение разговора о большевистской революции с дискуссиями на религиозные темы характерно для многих интеллектуалов того времени. Многие страдали некоей формой стокгольмского синдрома, отождествляя себя с целями революции, хотя и были ее испуганными жертвами. Величайшая поэма той эпохи, "Двенадцать" Александра Блока, отражает стремление смешать коммунизм с христианством. Двенадцать патрулирующих Петроград красноармейцев идут сквозь "черный вечер, белый снег" и видят впереди призрачный образ:
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз –
Впереди – Исус Христос.
Евразийские идеи были не глубокой научной теорией, но, скорее, как и эта поэма, аналогией, попыткой примирить Красную и Белую Россию эстетическими средствами. Коммунизм предлагалось понимать как промежуточную форму христианства, а когда он объединится с православной верой, ведущей красногвардейцев сквозь пургу, то сможет править обширной империей.
Опьяненные избытком умственной энергии участники группы провозгласили открытие древней континентальной Атлантиды, ушедшей на дно коллективного бессознательного обитателей Внутренней Азии, открытие уникальной евразийской цивилизации, которой предназначено единство и которая до сих пор проявлялась в различных воплощениях – в обличий скифов, гуннов, тюрков и монголов. Российская империя и ее преемник Советский Союз стали новым выражением этого вечного единства, новой органичной формой для степей и лесов внутреннего континента.
Эта теория рассматривала Россию как естественную "идеократию", обреченную быть ведомой партией, весьма похожей на партию большевиков, и после того, как сам коммунизм рухнет под бременем своих противоречий. Границы Российской империи и Советского Союза – естественные пределы политического образования, которому надлежит сохранять целостность. Николай Трубецкой, мозг этого движения, писал в 1925 году: "Благодаря всему этому Евразия по самой своей природе оказывается исторически предназначенной для составления государственного единства".
Евразийская теория была побочным продуктом основной и вполне академической работы этих людей, возможностью "излить" свою темную сторону, скинуть туда разочарования. Скорее психотерапия, чем серьезное исследование, и со временем Трубецкой назовет собственные политические труды не только махинацией, но махинацией опасной: он увидит в правлении Сталина воплощение тех политических манифестов, которые группа составляла на протяжении десятка лет. Наши предсказания сбылись и оказались кошмаром, скажет он другу, отрекаясь от собственных воззрений.
Чаще всего возвышение евразийства связывают с Львом Гумилевым, чьим именем мы начали это введение. Он стал наследником первого поколения евразийских мыслителей и у них черпал вдохновение. Он написал 14 книг по истории России и степных кочевников, подчеркивая их связи и одновременно принижая значение связей с европейской культурой. Монголы представали в позитивном свете как частые союзники русских, а различные западноевропейские народы оказывались коварными и злыми грабителями.
Сам Гумилев искренне признавал перед коллегами недостатки своей истории, значительная часть которой была написана в заключении, без доступа к книгам или иным источникам; он "вынужден был соображать сам и доходить до многого, так сказать, своим умом", как сообщал в письме евразийцу Петру Савицкому. В его книгах степные племена опять-таки больше историческая аллегория, чем объект научного исследования. Хунну и гунны, тюрки и монголы – все эти герои первых книг Гумилева предстают перед нами как изолированные, оклеветанные, отсталые сообщества, обреченные историей на трагические циклы славы и гибели. Более всего это похоже на метафорический образ России.
Сын двух знаменитых поэтов XX века, Анны Ахматовой и Николая Гумилева, Лев Гумилев и сам во время перестройки оказался одним из наиболее известных российских интеллектуалов. Он не только создал теорию пассионарности, но и собственную жизнь превратил в образцовый ее пример. Его теории жадно проглатывались страной, где любая ортодоксальная идеология сделалась подозрительной для власти, а страдания, выпавшие на долю Гумилева, подкрепляли его авторитет. Благодаря его статусу евразийская теория вошла в мейнстрим постсоветской России: современная Россия – не национальное государство, а цивилизация, унаследовавшая скипетр Российской империи и Советского Союза, и оба эти государственные образования служили всего лишь аватарами некоего мистического союза, который с глубочайшей древности владел внутренним континентом. В тот момент, когда на исходе 1991 года с кремлевских башен убрали часть звезд, свергнутый режим адаптировал теории Гумилева в попытке синтеза национализма с интернационализмом, который позволил бы править, как прежде, но уже в качестве евразийской империи, которую Лев Гумилев невротически обожествлял под конец своей жизни.
Твердолобых коммунистов смел неудавшийся путч августа 1991 года, и с ними исчез последний шанс сразу же перейти от коммунистической идеологии к "красному национализму". Однако эта идея продолжала существовать в подвалах и в яростных памфлетах представителя уже третьего поколения евразийцев Александра Дугина, бывшего диссидента, памфлетиста, хипстера, барда, который вынырнул из вольнодумной богемы предперестроечной Москвы и превратился в интеллектуала-проповедника, преподавателя военной академии, а в конечном счете – человека Кремля. Бывший его сподвижник Эдуард Лимонов игриво именует Дугина "Кириллом и Мефодием фашизма", поскольку тот импортировал в Россию идеологию европейских крайне правых, а кремлевский политтехнолог Глеб Павловский ядовито высмеивал влияние Дугина на "силовиков", людей из госбезопасности, которые пришли к власти вместе с Путиным: "Он производит сильное впечатление на тех, кто никогда не брал в руки книг".
В своей карьере пропагандиста, литературного негра, журналиста и профессионального провокатора Дугин практически монополизировал производство символов, теорий и брошюр нового твердолобого национализма, зародившегося в тусклых подвалах и кафе перестроечной Москвы. Хотя сам Дугин так и не прорвался в большую политику, его идеям, к счастью или несчастью, это удалось. Самая известная его книга, "Основы геополитики", написанная в 1997 году, в худший момент постсоветского упадка, представляет собой учебник по мировому господству, и этот учебник с энтузиазмом восприняла страна, которая, казалось, была так далека от подобной цели. Основная мысль книги: в холодной войне столкнулись не коммунизм и капитализм, это лишь один из этапов перманентного конфликта двух географических реалий, величайшей континентальной мощи "Евразии" и ее естественного оппонента "Атлантической" морской державы, которая воплощалась сначала в Британии, а теперь в США. Вот скрытая от глаз непосвященных фундаментальная эзотерическая истина эпохи, наступившей после холодной войны: главная угроза для Соединенных Штатов не радикальный исламизм, не Китай, не аморфное асимметричное несостоявшееся государство и не кибервирусы – главным врагом всегда была и пребудет Россия, неприступный бастион континентального государства, Евразийский материк. Прямо сейчас Соединенные Штаты делают все, чтобы уничтожить эту мощь, пусть даже само население США этого не понимает.
Геополитическая теория не оставляла политикам иных правил игры, кроме древней потребности в завоеваниях. Все прочее, апелляции к "всеобщим правам человека" или "демократии", – лишь витрина, пропаганда. Реальность – неумолимое соперничество, войны, союзы, буферные государства, красные линии, сферы влияния, империи. Этим "Основы геополитики" были соблазнительны для российских силовиков, генералов, офицеров личной охраны, центурионов и преторианцев, которых развязка холодной войны лишила прежней значимости, провозгласив "конец истории". Им как раз и хотелось услышать, что в основе своей мир нисколько не изменился, государства по-прежнему нуждаются в армиях, шпионах, секретных службах, стратегических союзах и большом оборонном бюджете. Подобно "Государю" Макиавелли, который возбудил Флоренцию XVI века откровенным разговором о том, как приобретается и удерживается государственная власть, "Основы геополитики" также сулили тайную мудрость, которую-де правящая миром клика плутократов скрывает от общества. Эта сравнительно политкорректная версия нашумевших при царизме "Протоколов сионских мудрецов" поместила штаб-квартиру заговора всемирного хаоса не на пражское кладбище, а в коридоры "атлантических" вместилищ власти в Вашингтоне и Лондоне.
Личному влиянию Дугина в России обычно не придают особого значения, однако есть причины внимательнее к нему присмотреться: дистопия Дугина странным образом предугадывает ход событий – настолько, что это требует объяснений.
В 2009 году он нарисовал карту расчлененной Украины – как бы недобрая шуточка русского националиста, – обозначив роковым именем "Новороссия" те восточные провинции, в которых в 2014 году подняли мятеж поддерживаемые Россией сепаратисты. Так Дугин на пять лет опередил Путина с использованием этого географического названия.
В размещенном в том же году на ютьюбе ролике Дугин подробно описывает распад Украины, предвещая, что "эти выборы" (президентские выборы 2010 года) станут последними для Украины как унитарного государства". И с самого начала конфликта на Украине Дугин все время оказывался до ужаса, зловеще прав. Первым из националистов он пустил в ход термин "Новороссия" для обозначения восточной Украины в интервью 3 марта 2014 года, задолго до захвата Донецка и Луганска, за полтора месяца до того, как Путин употребил этот же термин во время очередной "Прямой линии". Он предсказал провозглашение независимости в Донецке и Луганске – опять-таки за несколько недель до того, как это произошло. Он правильно угадал и будущее знамя ДНР – красное с синим Андреевским крестом – за два месяца до того, как был объявлен конкурс на лучший проект. Он утверждал, что Россия введет большие группы наземных войск, – на исходе августа 2014 оправдалось и это предсказание.