– Карабчиевский был еще, в общем, молодой человек. Может, и вспоминать бы его не стоило – но ведь он тоже не смог потом пережить угрызений совести и покончил с собой, понимаете? Он забыл о такой маленькой вещи: взаимобезжалостность страшно разрушительна.
– Но Карабчиевский-то не первый. Поэт Ходасевич написал злой фельетон о Маяковском на десятый день после смерти поэта. Традиция все-таки давняя – любить и травить друг друга, по мелочи и по крупному. А Блок и Белый, а Гумилев с Волошиным – стреляться ж были готовы. А почитать, послушать, в каких выражениях гнобят друг друга сегодня – скажем, Проханов и Ерофеев, Иртеньев и Прилепин? Жутковато.
Хотя кто-то же умел – пусть поздновато – поднять себя выше дрязг. Лесков, всю жизнь воевавший с шестидесятниками XIX столетия, к концу жизни оценил вдруг Белинского с Добролюбовым за высокое подвижничество. Тургенев, запустивший слух о педофилии Достоевского, все искал повода для примирения. Бунин, размазывавший и Есенина, и Маяковского, все же соглашался, что из литературы их не вычеркнешь… Или вот – радостно цитируют Ахматову, назвавшую молодых шестидесятников небрежно – "эстрадники". А диссиденты Копелев и Орлова вспоминали в своем дневнике и совсем другие ее слова: "Я раньше все осуждала "эстрадников" – Евтушенко, Вознесенского. Но оказывается, это не так уж плохо, когда тысячи людей приходят, чтобы послушать стихи"… Поэты, может, и спохватывались, а молва уже понеслась, и если сами они друг друга не изведут – молва и пересуды добивают…
– В том и вопрос, пусть даже запоздалый, – почему интеллигенция так безжалостна к самой себе, в чем причины? Почему мы не ценили не берегли друг друга, слишком много сил тратили на выяснения отношений?
– А что у вас вышло с Бродским? Откуда это общеизвестное – если вы "против колхозов", то он – "за"? Ведь не секрет, что вы действительно писали в его защиту руководству страны, помогли его возвращению из ссылки, одними из первых встречали его в Москве с Аксеновым вместе – но все окружение старательно повторяло его злые слова о вас, об Аксенове, о Вознесенском, да, кажется, обо всех…
– Это вообще очень странная история – все-таки были те, кому Бродский очень помогал. Но никому из тех, кто когда-либо помог ему, он не сказал спасибо. Я не говорю о себе, но он знал про журналистку Фриду Вигдорову, потерявшую работу, здоровье, когда из ее стенограммы суда над Бродским весь мир узнал имя поэта. Но ни слова никогда не сказал о ней. Думаю, он вообще страшно боялся чувствовать себя вынужденно благодарным кому бы то ни было. Но ведь в конечном счете и тем, как он отмежевался от шестидесятников, он и себе укоротил жизнь, потому что понимал, что нет в этом правды. А окружение, которому правда и не была нужна, восторженно подхватывало любую его язвительную реплику – такое хоровое исполнение сольной партии.
А я еще помню, давно это было, эпизод такой – я читал стихи, знаете, какие… "Идут белые снеги". И у него на глазах появились слезы: "Ты не понимаешь, как талантлив"… Ведь это было, было. А потом – перечеркнул своей рецензией аксеновский "Ожог", протестовал против принятия меня в члены Американской академии искусств. После его смерти мне показали письмо Бродского в Куинс-колледж – чтобы меня не брали преподавателем поэзии, потому что я своими стихами "оскорбил американский национальный флаг". Это о строчках из стихотворения 1968 года на смерть Роберта Кеннеди: "И звезды, словно пуль прострелы рваные, Америка, на знамени твоем". Тогда я прочел стихи ему и Евгению Рейну. Иосиф предложил пойти вместе в американское посольство, оставили запись в книге соболезнований. Стихотворение потом напечатала "Нью-Йорк таймс"… Зачем это было ему нужно, не понимаю. Загадка.
– Поэт Кушнер сетовал, что шестидесятникам предъявляли иск за "недостаток радикальности и бескомпромиссности", за то, что "могли публиковать свои вещи". Но так ведь не только с шестидесятниками – ради чего каждое поколение напрочь старается по сей день уничтожить предыдущее, из которого вышло? Время-то все равно расставляет все по полочкам…
– Думаю, вам самим надо искать ответы. Причем не у нас, а в самих себе. Главное, не тратить дарование художника на то, что и вам самим сокращает жизнь… А мне сейчас важно – завершить свой роман. И антологию русской поэзии в пяти томах наконец выпустить. Два тома по 1000 страниц уже готовы, сейчас третий, – а это, знаете, скольких требует сил. Кроме того, надо успеть написать роман о Кубе… Вот рядом со мной сейчас храпит мой сын. Понимаете, это же не просто слова – мы в ответе не только за тех, кого приручаем, но и за детей, за будущее.
"Я никого из них никогда не обидел…"
Интервью с Евгением Евтушенко
– Ваше стихотворение "Хотят ли русские войны" стало народной песней. Несколько слов об истории создания этой песни?
– Рефрен "Хотят ли русские войны" принадлежал Марку Бернесу. Он так и сказал: "Знаешь, надо бы написать песню о том, хотят ли русские войны?". Я ответил: "Что тут писать. Рефрен ты мне уже дал".
Когда мы записали песню, Политическое управление армии (ПУР) встало стеной против этой песни. Они сказали, что она будет деморализовывать наших советских воинов, а нам нужно воспитывать боеготовность солдата, которому предстоит бороться против империализма. И песня не была проиграна по радио, не попала в репертуары. Несмотря на это, Марк начал петь ее в своих концертах, из-за чего у него возникли неприятности.
Тогда я пошел к министру культуры Екатерине Фурцевой. Женщина она была своеобразная, очень эмоциональная. И я понимал, что если начну говорить абстрактно, то нужного результата не добьюсь. Я сказал: "Екатерина Алексеевна, я вас очень прошу – послушайте одну песню". Она не знала, что происходило вокруг этой песни, не знала о реакции на нее ПУР и т. д.
Я поставил на стол магнитофон и проиграл нашу с Марком Бернесом запись. На глазах у Фурцевой выступили слезы, она обняла меня и сказала, что это изумительная песня. Тогда я ей рассказал историю с ПУР. Надо отдать ей должное: конечно, Фурцева могла испугаться схватки с таким могущественным противником, как ПУР. Она тогда была уже в опале, ее выводили из Политбюро, она даже резала себе вены, насколько мне стало известно. Но все-таки она была сильной женщиной. При мне она сняла трубку и позвонила председателю радиокомитета. Ей ответили, что поскольку ПУР против, с песней ничего не могут сделать. Тогда Фурцева сказала, что берет это под свою полную ответственность. Председатель спросил: "Вы можете дать нам письменное распоряжение?". Фурцева немедленно написала записку. Кто-то поехал на радио – и песня прозвучала на следующий день. Потом она обошла весь мир. Парадоксально, но ее с огромным успехом исполнял хор Советской армии под управлением Александрова. Между прочим, молодой тогда Муслим Магомаев ее исполнил, и с этого началось его восхождение.
– И ваше, в немалой степени.
– Нет, у меня все было по другому. Первое мое восхождение началось, когда мои стихи стали переписывать от руки в тетрадки. А началось все со стихотворения "Со мною вот что происходит". Это как бы простое лирическое стихотворение, посвященное Белле Ахмадулиной. Ей тогда было восемнадцать лет, мне было двадцать три, если не ошибаюсь. Я не придавал этому стихотворению большого значения, но стихотворение до сих пор живет, на него написано несколько мелодий, оно живет, переходя из одного поколения в другое.
– Раз мы вспомнили это стихотворение… Евтушенко, Белла Ахмадулина и Андрей Вознесенский – в конце пятидесятых – начале шестидесятых ваши имена олицетворяли собой "молодую поэзию" хрущевской оттепели. Как складываются ваши взаимоотношения сегодня? С Вознесенским у вас, кажется, не все гладко.
– Это у него с самим собой и со мной, а не у меня с ним. Я только что закончил программу о его поэзии. Он и Белла Ахмадулина – замечательные поэты, они создали то, что редко кому удается: у них есть свой стиль. И пока существует русская поэзия, они всегда будут включены во все антологии. Это большие поэты. Но в личной жизни происходит то, что я уже как-то сказал в таких строчках: "Уходят друзья, кореша, однолетки, / Как будто с площадки молодняка / Нас кто-то разводит в отдельные клетки / От некогда общего молока. / Напрасно скулю по друзьям, как звереныш, – / Друзей не воротишь…"
Если говорить о Вознесенском… Я не знаю, что его толкнуло, когда он давал интервью пару лет назад Андрею Караулову. На вопрос о моем месте в поэзии Вознесенский пожал плечами, какая-то странная ухмылка скользнула по его лицу, и он сказал: "Ну, он же теперь живет в Америке". Что значит я живу в Америке? Я живу и в России, а в Америке преподаю русскую поэзию, русское кино. И я счастлив, что мои американские студенты – это совсем другие американцы. Американец, который любит Анну Ахматову, Марину Цветаеву, Бориса Пастернака. Приезжая в Россию, он будет видеть ее совсем другими глазами. У него никогда уже не появится колониалистского подхода к нашей стране. Я счастлив, что мои американские ученики сейчас работают с Россией.
– В каком вы преподаете университете?
– Я преподаю в двух университетах, что довольно редкий случай для Америки. Я преподаю в Оклахоме и в Нью-Йорке, в Квинс-колледже. По просьбе студентов я читаю лекцию "Евтушенко о самом себе", которая записывается местным телевидением на кассету. Я надеюсь ее отредактировать, чтобы самые разные люди ее смотрели. Кстати, в Москве у меня огромное шоу "Поэт в России больше, чем поэт" – каждую субботу, 26 минут. Это шоу смотрят больше 10 миллионов человек. Так что какой разговор о том, что я живу в Америке! У меня сейчас выходит полное собрание сочинений в восьми томах. То есть, когда мой коллега ответил таким образом, он нарушил просто профессиональную этику. Я понимаю, если бы этот человек никогда не был в Америке и мне бы завидовал, но Вознесенский бывал в Америке не меньше, чем я. И не меньше, чем я, преподавал в американских университетах.
– Как вы считаете, в чем здесь дело?
– Это нужно у него спросить. Когда я ответил на его выпад довольно вежливо через газету, он продолжил вести свою линию. Сейчас вышла его книжка, в которой он пишет, что когда я, во время своих "редких" приездов, бываю в России, я поливаю грязью его, Ахмадулину и Аксенова. Я не знаю, откуда у него такая паранойя. Я этим совершенно не занимаюсь. И никого из них никогда не обидел ни одним словом. Все это очень огорчительно, и я убежден: это происходит оттого, что какие-то люди пытаются нас поссорить, разбить поколение.
Кстати, тот же Караулов задал вопрос в одной из передач Булату Окуджаве: "Как вы относитесь к тому, что Евтушенко преподает в Америке?". Окуджава подошел к полке, снял мою антологию "Строфы века" в тысячу листов, над созданием которой я работал 23 года, и сказал: "Вот что делает Евтушенко в Америке. И мы должны быть ему благодарны. А то, что он там преподает – я ему завидую: хорошо, если знаешь английский язык. Знал бы я английский, тоже уехал бы преподавать".
– У меня вопрос к вам как к режиссеру. Как поживает ваш фильм "Детский сад"? Спрашивают ли его в видеотеках?
– Американцы все время обновляют кассету с субтитрами и перевыпускают этот фильм. "Детский сад" – перегруженный фильм. Но там есть очень сильные куски и Феллини мне как-то сказал, что фрагмент, когда во сне героя-мальчика солдаты маршируют возле Мавзолея с аквариумами в руках, войдет навсегда в антологии мирового кинематографа. Мой второй фильм "Похороны Сталина" лучше, чем "Детский сад". Он лучше отредактирован, монтаж лучше, кроме того, удались массовые сцены. Я кино не хочу бросать. У меня уже лежат три сценария, которые только ждут денег на постановку.
– Что вы можете сказать о современном российском кинематографе?
– Мне понравился "Кавказский пленник". Очень хорошая картина. И нужная картина: то, что война в Чечне остановилась – в этом заслуга в какой-то степени и режиссера Бодрова, потому что, как мне рассказывали, когда Ельцину показали этот фильм, он принял решение остановить военные действия. Ему бы и так пришлось это сделать, но все-таки картина подействовала. Бодрову удалось создать картину, которую с одинаковым чувством смотрели и чеченцы, и русские.
Очень люблю Никиту Михалкова. Он физиологически талантливый человек и замечательный актер. "Утомленные солнцем" мне нравится. Не нравится только конец, когда герой в ванной режет себе вены. Это очень "от Тарантино" и было ненужно. И еще я считаю, подбор главной героини был неудачен.
Если говорить о последних картинах, то мне ряд фильмов не понравился. Не очень понравился "Вор" – мне не нравятся фильмы, где нет второго плана. Мне кажется, что сейчас в современном кинематографе много "чернухи", кинематография стала жестковатой, мало человеческой теплоты. Но ведь в России очень много талантливых людей. В Америке есть много талантливых артистов, но такого количества талантливых режиссеров, которое есть у нас, в Америке нет. Возьмем того же Хотиненко, Мамина, Прошкина (его картина "Холодное лето пятьдесят третьего" просто феноменальна). У нас в России недооценили одного фильма – "Плач Казановы" с Инной Чуриковой, поставленный Галиным по собственному сценарию. В нем продюсер-итальянец сыграл главную роль – и замечательно сыграл. Это дивный фильм.
А фильмы Германа! Я с нетерпением жду его нового фильма. Этот режиссер недооценен во всем мире, а ведь он гениальный, мастер. Когда я разговаривал с руководством компании "Санкт-Петербург", которая распространяет видеофильмы по США, я посоветовал им сделать гигантское дело – начать титрировать русские фильмы. К русским фильмам огромный интерес, и перевод на английский откроет американцам массу новых имен. Если титрированные фильмы выпустят, их будут покупать не только университеты.
Из последних американских фильмов мне совсем не нравится "Титаник" – он не заслуживал ни одной премии, кроме как за специальные эффекты. И вообще, как можно давать первую премию картине, если ни один из главных актеров "Оскара" не получил. Это невозможно. Здесь премия выиграна деньгами.
Зато американцы сделали замечательный фильм "As Good As It Gets". Джек Николсон никогда так хорошо не играл после "Гнезда Кукушки", а роль Хелен Хант – просто шедевр. На таком уровне в Америке может играть только Сьюзен Сарандон.
– Теперь вопрос к Евтушенко-литератору: над чем работаете?
– Я заканчиваю роман под условным названием "Город Желтого Дьявола", про мою первую поездку в Америку и, кроме того, о моих приключениях в 1941 году, когда я еще был мальчишкой. Затем я сажусь писать продолжение романа "Не умирай прежде смерти", который получил премию Джованни Боккаччо в Италии за лучший иностранный роман. Я продолжаю писать стихи, но самая главная работа – восьмитомное собрание сочинений, оно должно быть закончено в этом году.
Кроме того, издательство "Вагриус" выпускает мою биографическую книгу, над которой я мучительно много работал. Там же, в серии "XX век", вышла книжка Вознесенского. Вообще, "Вагриус" – очень сильное издательство. Сейчас только я прочел новую книгу суперталантливого 35-летнего писателя Виктора Пелевина "Желтая стрела", выпущенную "Вагриусом". Мне нравились и предыдущие романы Пелевина: "Омон-Ра", "Чапаев и Пустота", последняя его книга тоже очень удачная. Пелевин совсем еще молодой для прозаика, с огромной перспективой, нечто среднее между Кафкой и Рэем Брэдбери. Должен сказать, что русская проза сегодня интереснее, чем поэзия.
– Как часто вы выступаете с чтением своих стихов в Нью-Йорке?
– В Нью-Йорке редко.
– Вас не приглашают?
– Что значит не приглашают? Я выступал с Куртом Мазуром, с оркестром. В Париж еду сейчас выступать. Вот выпустите журнал – приглашайте, организуйте встречу, я выступлю.
– Ловлю вас на слове.
– Пожалуйста. Исполать вам!
Евгений Евтушенко
Идут белые снеги…
Идут белые снеги,
как по нитке скользя…
Жить и жить бы на свете,
но, наверно, нельзя.Чьи-то души бесследно,
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.Идут белые снеги…
И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти
и бессмертья не жду.я не верую в чудо,
я не снег, не звезда,
и я больше не буду
никогда, никогда.И я думаю, грешный,
ну, а кем же я был,
что я в жизни поспешной
больше жизни любил?А любил я Россию
всею кровью, хребтом -
ее реки в разливе
и когда подо льдом,дух ее пятистенок,
дух ее сосняков,
ее Пушкина, Стеньку
и ее стариков.Если было несладко,
я не шибко тужил.
Пусть я прожил нескладно,
для России я жил.И надеждою маюсь,
(полный тайных тревог)
что хоть малую малость
я России помог.Пусть она позабудет,
про меня без труда,
только пусть она будет,
навсегда, навсегда.Идут белые снеги,
как во все времена,
как при Пушкине, Стеньке
и как после меня,
Идут снеги большие,
аж до боли светлы,
и мои, и чужие
заметая следы.Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.1965