Лейтенант Хазиев, представитель контрразведки СМЕРШ, лежал на кровати, положив ноги в сапогах на табуретку, и что-то читал. Увидев нас, он поднялся. Это был среднего роста молодой человек, красивый, розовощекий, чернявый, с острыми глазами. Он чем-то сразу мне не понравился, хотя я и не знал, кто он, - видимо, меня отталкивали очень пристальный, испытующий взгляд и серьезное лицо. Кучинский сказал:
- Вот, товарищ Хазиев, новенький. А вы, - обратился он ко мне, - когда поговорите с лейтенантом, сходите в соседний двор, найдите старшину Кобылина и скажите, чтобы накормил и поставил на все виды довольствия.
Хазиев посадил меня напротив, долго и внимательно читал копию приговора, время от времени бросая на меня пристальный взгляд. Потом начал задавать вопросы и что-то писать, продолжая всматриваться в мое лицо. Видимо, после биографических данных он описывал словесный мой портрет. Затем он объяснил, что такое штрафная рота, каковы мои обязанности, что я должен сделать, чтобы искупить свою вину. Предупредил, что невыполнение приказа командиров роты не только в бою, но и в тылу будет строго наказываться, вплоть до расстрела. Если же я проявлю себя в бою, то храбростью своей могу заслужить прощение. Может даже быть снята судимость, то есть я всегда смогу писать и говорить, что не судим.
Потом я нашел старшину Кобылина, и он сказал повару, чтобы меня накормили. "Да, штрафная, - подумалось мне, - а кормят здесь куда лучше, чем в нормальных частях. Может быть, это потому, что я ем один и повар пожалел меня?" Но позже я убедился, что это не так, здесь действительно кормили хорошо, но причину я узнал значительно позже.
Старшина рассказал, где занимается взвод Козумяка, и послал меня туда одного. Значит, здесь меня не считают заключенным, и такие, как я, пользуются относительной свободой?
Я нашел свой взвод за селом у оврага. Человек 50 сидело на пригорке, и командир взвода рассказывал им об устройстве гранат и технике броска. Он показывал приемы броска из условного окопа, а также при атаке вражеского переднего края. Лейтенант обозначил на бровке оврага вражеский окоп, отошел на какое-то расстояние, побежал на воображаемого врага, выдернул кольцо и на ходу метнул гранату. Граната попала в "окоп", скатилась в овраг и там взорвалась.
Только тогда я решился подойти к лейтенанту и представился. Козумяк приказал своему помкомвзвода Ивлеву, чтобы вписал меня в списки, и сказал мне, чтобы я сел к бойцам.
Потом он вызвал несколько бойцов и приказал по очереди бросать гранаты, давал комментарии, обращал внимание всех на ошибки. Я вспомнил, как в техникуме в Ростове меня уговаривал преподаватель физкультуры серьезно заняться спортом. Он с восхищением смотрел на мою правую руку, ощупывал ее, измерял.
- С такой рукой и таким торсом, - говорил он, - можно стать чемпионом страны!
Да, руки у меня были длиннее обычного. Они вытянулись еще в детские и юношеские годы от ношения тяжестей. Поливку грядок я начал с раннего детства, когда еще не мог поднять и полведра. Мне сделали маленькое ведерко, и я им таскал воду из речки на огород. Потом ведра с картошкой на уборке, ведра с помоями для свиней, ведра с водой для скота, ведра с вишнями, ведра, ведра, ведра…
Я бросал учебную гранату далеко и метко, глаз был натренирован попадать камнями и комьями земли в лягушек на реке, плавающих ужей, утят, в воробьев на току при обмолоте хлеба или сидящих на шляпках подсолнечника. Мне хотелось бросить настоящую боевую гранату сейчас так, чтобы все удивились дальности и точности броска, но выделяться сразу же после прибытия я не посмел.
После окончания занятий командир взвода негромко подозвал меня к себе. Взвод, возглавляемый помкомвзвода Ивлевым, поднимая пыль, потопал в село, а я шел с лейтенантом Козумяком. Он расспрашивал о моей прежней службе, узнал, за что меня направили к ним, и я подумал: "А тебя-то за что?" Я не знал, что в отдельную армейскую штрафную роту направляли для продолжения службы лучшие офицерские кадры. Офицеры воспринимали такое назначение неохотно, но потом из штрафной роты ни за что не хотели уходить. Вокруг них возникал некий ореол почтения за их службу в среде штрафников, за участие в боях на наиболее тяжелых и опасных участках. Их чаще награждали, досрочно присваивали очередные звания. Армейские офицеры смотрели с уважением, женщины - с восхищением. Командиром нашей роты был старший лейтенант Сорокин Лука Иванович, бывший инженер из Свердловска.
Взвод наш размещался на колхозном дворе в овине, остальные взводы - в конюшне.
Наш помкомвзвода, бывший лейтенант Ивлев, как я узнал позже, воспитывался в детском доме, не имел родных и, может быть, поэтому легко и с охотой сходился с солдатами. Его коммуникабельность, простота общения рождала в окружающих симпатию.
Ивлев указал мне место на соломе возле себя. Я положил в головах свой тощий вещмешок, раскатал скатку и расстелил шинель. Вот и постель, вот мой дом, вот моя новая семья. Я лег отдыхать, сняв потные сапоги. Лежа на спине, я смотрел на снующих ласточек, стрелой влетающих в проем ворот. У них было гнездо, прилепленное к стропилам овина, из которого высовывались красные широко открытые нетерпеливые рты. Ласточка мгновенно бросала в них еду и, свистнув, стремглав уносилась из овина. Им не было дела ни до людей, ни до войны - надо было лишь кормить своих ненасытных горластых птенцов, продолжать свой род. Продолжу ли я свой?
Мы плохо были информированы о положении на фронте, наш замполит роты был косноязычен и проводил занятия, опираясь на несистематизированный газетный материал, причем не первой свежести, - газеты доставлялись нерегулярно и почти случайно.
А в это время развернулась битва в предгорьях Кавказа, на Тамани. Как реванш за поражение под Сталинградом, Гитлер готовил мощное наступление на Орловско-Курском направлении, где находились теперь и мы. Здесь с обеих сторон сосредотачивались огромные массы войск, боевой техники, накапливались вооружение и боеприпасы, строились глубоко эшелонированные (до 200 и более километров) оборонительные сооружения. Здесь должна была решиться кампания 1943 года, а возможно, и исход войны. Но в то время мы этого не знали.
После ужина было еще светло, солнце, казалось, с большой неохотой катилось к закату. Бойцы взвода занялись каждый своим делом: кто брился, кто штопал одежду, кто стирал в корыте обмундирование, а некоторые, собравшись в кучку, травили баланду, слушали завзятых балагуров и вралей.
В штрафную роту попадали люди в большинстве своем незаурядные. Тут были драчуны, выпивохи и бабники, дезертиры, нарушители воинской дисциплины, набедокурившие в своих частях, бывшие заключенные, были и такие, на которых несчастье свалилось случайно. 250 человек - 250 необычных судеб. Обычно офицеров за преступления посылали в штрафные батальоны, а в роты - только рядовой и сержантский состав, но в нашей роте почему-то были в небольшом количестве и разжалованные лейтенанты. В боевой обстановке они подменяли командиров взводов, руководили боем, в качестве помкомвзводов непосредственно находясь среди штрафников. Командиры же взводов находились в это время в ближайшем тылу на КП и поддерживали связь со своими помощниками посредством связных.
В штрафной роте я отдыхал, обретя душевное спокойствие от сознания того, что моя оплошность не принесла вреда, а я имею возможность искупить свою вину. Надежно срабатывала все та же мысль: не я первый, не я последний, погибли миллионы людей лучше меня, и я за их смерть прятаться не должен, тем более после всего случившегося. Я старательно и четко нес свою службу и ждал, когда смогу своей кровью и кровью врага смыть черное пятно на совести.
Бойцы роты все дневное время проходили подготовку. Оружие нам не выдавали, а стрельбы велись на безопасных участках - лощинах, оврагах. На стрельбах у меня были неплохие результаты, и командир взвода сказал, чтобы я занялся снайперской подготовкой. Он приказал старшине выдать мне снайперскую винтовку без патронов и инструкцию по снайперскому делу. Я начал изучать устройство оптического прицела к винтовке, правила маскировки, приемы обмана вражеских снайперов и другие премудрости - учет силы и направления ветра, освещенности, определение расстояния до цели и многое другое. Теперь я отвечал за сохранность винтовки, ее состояние, обязан был носить ее с собой постоянно. Это связывало мою свободу, но и приносило удовлетворение - снайперы пользовались уважением.
Однако вскоре снайперские винтовки у нас изъяли для организованных при 4-й гвардейской армии снайперских курсов, но выдали нашей роте в каждый взвод по одному противотанковому ружью. Меня назначили вторым номером расчета ПТР.
Помогал разобраться в этом новом для нас виде оружия лейтенант Васильев, пожалуй, самый образованный и интеллигентный офицер роты, бывший завуч школы. Он, как и многие другие, окончил офицерские курсы "Выстрел", недолго служил в 202-м запасном полку, а когда поступил приказ об образований 68-й отдельной армейской штрафной роты при 4-й гвардейской армии, одним из первых был назначен в нее командиром взвода. Командование, видимо, учитывало опыт воспитательной работы на гражданке. Непонятно, как сюда был назначен мой командир взвода Козумяк. Он закончил только 4 класса школы, писал неграмотно, разговаривал больше матом, как самый невзрачный солдат. Может быть, его направили в штрафную роту потому, что он был требовательный, педантичный служака, хорошо знал службу. Козумяк был участником Сталинградской битвы, выбился в лейтенанты из старшин путем долгой службы в армии.
Лейтенант Васильев толково объяснил конструкцию и назначение ПТР, его применение в бою, боевые качества, научил нас приемам стрельбы, устройству ячейки для ПТР и расчета. Ружье имело большую длину, и поэтому даже в траншее или в окопе в полный профиль оно не помещалось по высоте, и для него приходилось еще выкапывать приямок. Несмотря на большой вес, при выстреле оно давало большую отдачу, и если его плотно не прижать к плечу, то могло перебить ключицу. Поэтому к ружью прикреплялась ременная лямка, надевавшаяся на ступню ноги, с помощью которой приклад прижимался к плечу. После первой учебной стрельбы у меня расплылся синяк на правом плече, но это было ничто в сравнении с тем, как ПТР выматывало нас в походах.
Нам не пришлось долго жить в клуне на колхозном дворе - мы узнали, что на нашем участке фронта немец перешел в наступление. Рота покинула деревню вечером, и мы всю ночь двигались на запад, пройдя около 35 километров.
Стояла душная летняя ночь, небо затянуло черным покрывалом. Противотанковое ружье, скатка и вещмешок с солдатским скарбом обрывали плечи. Не знаю, какой был в этом смысл - ружья можно было бы везти при таких переходах и на подводах, но мы несли, спотыкаясь от усталости и боли во всем теле. Сон морил мое сознание, иногда я проваливался в небытие. Бывало, я даже видел сны, но, качнувшись вправо-влево, мгновенно просыпался. Сколько я спал на ходу? Если судить по снам, то долго, потому что сны были иногда очень длинные. Теперь-то я знаю, что самый длинный сон может спрессоваться в мгновение. Ни боль измученного тела, ни голод и жажда не ощущались так тяжело, как испытание сном. Где-то я читал, что в Англии в Средние века существовала самая мучительная казнь - приговоренному не давали спать, и он умирал через несколько суток.
За сутки мы проходили 30–40 километров. Один раз пройти такое расстояние нелегко, а ежедневно в течение недель и месяцев - очень тяжело. Иногда я имел возможность какое-то время держаться за повозку, тогда спать на ходу было удобнее, чем в строю колонны.
В предрассветной темноте проходили через какое-то село. У плетней стояли женщины, старухи и старики. Они выкрикивали фамилии своих мужей и сыновей - не отзовется ли? Не знает ли кто такого? Выносили к обочине ведра с водой, совали нехитрую деревенскую снедь и смотрели, смотрели в лица солдатам… Некоторые крестили колышущуюся в пыли людскую массу, что-то шептали…
Подул предрассветный холодный ветерок, унося в сторону пыль из-под солдатских ботинок и сапог. Дохнуло воздухом детства - запахом скошенного хлеба и придорожного разнотравья. Мы шли широкими полями.
Детство, детство, когда оно было! Помню, как с тремя старшими братьями Иваном, Михаилом и Василием выезжали в поле на косовицу - в то время мне было 6 лет. Я сторожил повозку с вещами, Орлика - холеного шаловливого жеребенка, который мешал косить хлеба. Игра с ним развлекала меня. Когда я чесал ему шею, он хватал зубами меня за рубашку на плече, захватывал кожу и больно ее прикусывал. Я визжал и отпрыгивал от Орлика, а он стремглав уносился в поле и, взбрыкивая, носился по стерне, стараясь увлечь с собой и меня. Стерня больно колола мои босые ноги, и я только подпрыгивал и повизгивал от удовольствия, смотря на резвящегося жеребенка.
В обеденный перерыв, измученные жарой и тяжелой работой, братья посылали меня поить и купать лошадей на ставок. Немецкие колонисты, жившие в обособленном от русских деревень селе посреди поля, сделали плотину на ближайшем овраге. В степном районе это был освежающий оазис, обросший вербой. Лошади вначале жадно пили, потом на мелком месте валились на бок в воду. Я любил на купленном у цыган добрейшем смирном коньке, на которого мне было легко залезть, опершись о его колено и уцепившись за гриву, поплавать по пруду. Конек плавал, скаля зубы и утробно отдуваясь. Потом лошади дремали, погрузившись наполовину в воду, и наслаждались прохладой и отсутствием слепней.
Потом, пока братья, пообедав, отдыхали под повозкой в тени, я пас лошадей на целине, спутав им ноги путами. Лошадям от солнечного удара надевали на голову шляпы, прорезав отверстия для ушей. Я ходил по целинной траве, гонял сусликов и сурков. Иногда из густых зарослей выскакивал и мчался в поле стрепет - наш степной страус, которых тогда было множество. Зимой, когда бывал гололед, их перья намокали и смерзались, и тогда их ловили на лошадях. В укромных местах попадались гнезда степных птиц, в кустах терновника - норы лис. Бегая по целине, я опасливо смотрел под ноги, чтобы не наскочить на гадюку.
Спали мы на подстилке из скошенной пшеницы, поверх расстилали брезент, укрывались тулупами и шубами.
Вечером после ужина сидели у костра, ночью Иван пас лошадей на ближайшей лужайке, а Миша и Вася спали со мной. Перед тем как уснуть, я просил Васю рассказать сказку. От усталости его клонило в сон, но я был его любимцем, и он рассказывал заплетающимся языком разные страшные истории, а я жался к его боку. Над нами сверкало мириадами звезд небо…
Милое детство давно ушло, и сейчас оно пахнет скошенной пшеницей, дорожной пылью, полынью, душистым горошком, звенит песней невидимого жаворонка. Это чувство из прошлого, а настоящее вот оно - колонна солдат, противотанковое ружье, ноющее от него плечо да муть в голове от усталости и бессонницы.
Солнце поднялось выше, начало припекать. Мы по проселочной дороге спустились с крутого пригорка в лощину и увидели последствия недавнего боя. В пруду на дне лощины стояли два обгоревших танка, наш и немецкий, поодаль - еще несколько. Из лощины на противоположный пригорок поднималась лесополоса, искалеченная танками, взрывами, местами выгоревшая. Из нее несло таким сильным запахом гари и разлагающихся трупов, что мы, остановившись на отдых, через несколько минут вынуждены были двинуться дальше.
Поднявшись на пригорок, мы увидели огромное количество танков с башнями и без них, самоходные орудия и бронетранспортеры с размотанными гусеницами, обгоревшие, пробитые насквозь, развороченные немыслимой силой. Тут же валялись обломки самолетов, раздавленные орудия, разбросанные ящики со снарядами. Земля была растерзана взрывами снарядов, бомб, гусеницами танков - вот оно, поле войны, современного страшного боя техники и людей!
Это поле врезалось в мою память, и когда я его увидел вторично, во время показа киноэпопеи "Великая Отечественная", то вскочил со своего места и вскрикнул невольно на весь зрительный зал. Жена тянула меня вниз, на кресло. Тот же крутой спуск в лощину с прудом, те же танки в воде и та же истерзанная лесополоса…
На очередном привале командиры взводов предупредили нас, чтобы с дороги не сходили, в лесополосу входили только по следам танков и автомашин - все вокруг может быть заминировано и опасно для жизни. Мы выбились из сил. Наше ружье и сумку с патронами к нему старшина взял на подводу, но мы все равно еле передвигались. Наконец показалось село, вернее - оставшиеся от него печные трубы. Из погребов с опаской выглядывали местные жители.
Мы остановились в вишневых садах, свалившись под деревьями. К кухне поднимали почти насильно. Иногда над нами пролетали немецкие самолеты, однако укрываться было негде, да и не хватало сил куда-то бежать. Бомбардировщики пролетали дальше - видимо, у них были более важные цели. Когда утих их пульсирующий гул (немецкие моторы гудели не "гу-у-у-у", а "гув-гув-гув-гув"), явственно стали слышны раскаты боя. Всю ночь не угасала заря на западе - это фашисты, отступая, сжигали деревни и села. Специальные команды с огнеметами, которые ехали последними, уничтожали хаты, сараи, копны сена, взрывали важные элеваторы, железнодорожные станции, общественные и административные здания, оставляя за собой выжженную пустыню.
Мы шли всю ночь, задыхаясь от пыли. Чернозем, истертый колесами, траками танков, конскими копытами, тысячами солдатских ног, превращался в мелкую пыль, которая поднималась в воздух и покрывала наши вспотевшие лица грязью - сверкали только белки глаз и зубы.
Утром мы вышли к почти полностью сохранившейся деревушке, стоящей у крутого обрыва меловых холмов, под которым текла речушка воробью по колено. Здесь сделали привал, и речка из кристально чистой и прозрачной стала черной - это солдаты смывали с себя пыль, умывались, стирали портянки и гимнастерки. Потеряв с потом большое количество жидкости, мы пили и не могли напиться - вода булькала и переливалась в пустых желудках.
После завтрака и часового отдыха мы двинулись дальше, опасаясь налета авиации - надо было на день укрыться в каком-нибудь лесу. Лишь к полудню мы достигли лесной опушки на холмах - там под дубами стоял наш обоз, дымилась кухня. Пшенная каша, прозванная солдатами "шрапнелью", сдобренная свиной тушенкой, казалась королевским кушаньем, и многие клянчили у повара добавку.
Командир роты Сорокин разрешил бойцам отдых и, сказав, что здесь рота проведет остаток дня и ночь, приказал всем привести себя в порядок. Однако после обеда все завалились спать и только к вечеру, когда спала жара, начали шевелиться. Я побрился тупой бритвой, простирнул в колдобине ниже ключа портянки, сполоснулся сам, сменил подворотничок.
Ужинали при луне. Рота повзводно улеглась на душистую траву лесной опушки. Луна заливала окрестности голубоватым светом. Солдаты, прикорнув после обеда, теперь не спали, вдыхали запахи разнотравья, вспоминали свое довоенное: дом, родных, любимых. Разговаривали шепотом и вполголоса. Кругом была такая красота и умиротворение! Мои мечты прервала негромкая команда:
- Уразов, сменить часового!
Я с карабином встал на пост, окинул взглядом живописно лежащих на траве солдат. Вдруг я заметил, как сияющий полный лик луны стал ущербляться.
- Товарищи, смотрите, смотрите, начинается затмение луны! - негромко воскликнул я.