10
Назавтра их обоих выписали, Парамонова и Якова, при этом Фрадкин снабдил Якова множеством инструкций, он не хотел спешить с операцией в надежде, что камень, сдвинутый с места, в домашних условиях выйдем сам собой.
Почти все время, пока они были здесь, погода стояла отменная, исключая недавний ливень, и в то утро солнце тоже светило по-летнему, но было не жарким, а теплым, ласковым, горы, тронутые осенью, сияли свежими, чистыми красками, с преобладанием золотистых, коричневых, багряных тонов, поросшие лесом склоны окутывала лиловая дымка.
На Парамонове был светлый, песочного цвета костюм, брюки с прямой, отутюженной складкой, сиреневая рубашка в серебряную крапинку. Он ждал Якова перед больничным подъездом, прохаживаясь по асфальтовому тротуарчику с видом нетерпеливым и озабоченным. Поблизости стояла черная "Волга", присланная за ним из редакции.
- Задерживаешь, гражданин начальник, - сказал Парамонов, увидев Якова. - Я уж решил, что ты на второй срок остаешься, петелька дюже по вкусу пришлась... - Голос у него был повелительно-громкий, интонация - снисходительной, и Якову, который стоял перед ним, держа в руках разбухшую сетку, где перемешались наспех втиснутые в нее книги, блокноты, пакетики с высушенными травами, кое-какое белье, шлепанцы, электробритва с торчащим из сетки шнуром, - Якову показалось, что перед ним совсем не тот человек, который лежал, распластанный на койке, в позе распятого Христа, и бегал с ним вместе по лесным дорожкам, и пил коньяк "Наполеон"...
Яков и в самом деле задержался, поскольку напоследок вдруг выяснилось, что кое-кто из больных его знает, читал, принесли даже две-три его книги, пришлось дать несколько автографов, в том числе и Виолетте, которая, отчаянно стуча каблучками, догнала Якова уже на лестнице и, пока он, присев на ступеньку, надписывал книгу, свой старый, нашумевший когда-то роман времен "оттепели", с залистанными, ветхими от множества прикосновений страницами, она с наивным благоговением следила за кончиком его пера...
- Сели! - скомандовал Парамонов, по-хозяйски распахивая заднюю дверцу. - Мы тебя прямо к дому подбросим... Да, вот что я хотел тебе сказать... - Он оглянулся на шофера, который с отсутствующим видом дымил сигаретой, и снизил голос. - Все, про что мы тут балакали, строго между нами... Ясно?
- Ясно, - сказал Яков.
- И еще... Я, конечно, сделаю, что смогу, но не от меня все зависит... - Он говорил об отзыве для издательства. - Сам понимаешь, к вашему брату (он сделал короткую, но выразительную паузу) особый счет...
- Это я усвоил, - сказал Яков.
- Ну и умница, - сказал Парамонов.
Шофер посмотрел на часы и дал сигнал. Парамонов, пригнув голову, забрался в машину.
- Что же ты?..- спросил он уже изнутри.
- Спасибо, - неожиданно для себя самого сказал Яков, - я не поеду.
- Вас не понял...
- Я лучше так... Пешочком...
- Да ты что!.. - Парамонов недоверчиво выглянул из машины. - Тут до города километров десять, а то и побольше!..
- Ничего, я трусцой... Камешек гнать надо, - прибавил Яков, будто оправдываясь и сердясь на себя за это.
- Ну, это ты зря, - помолчав, сказал Парамонов.
- Счастливо. - Яков захлопнул дверцу, которую Парамонов придерживал рукой в надежде, что Яков передумает.
- Ну-ну... Как желаете... - Глаза Парамонова в глубине машины блеснули тусклым свинцом.
Развернувшись, "Волга" взметнула задними колесах облако пыли и умчалась.
Но перед тем, как исчезнуть за первым поворотом, Парамонов притормозил машину.
- Может, надумал?.. - крикнул он, высунувшись.
Яков помахал ему рукой.
Он вышел на дорогу, обойдя больничный шлагбаум. "Здесь мы все, как братья... - вспомнились ему его собственные слова. - Товарищи по несчастью..." Здесь... Но теперь они возвращались в город...
Он прошел метров сто все убыстряющимся шагом, потом перехватил сетку так, чтобы она меньше резала пальцы, и побежал.
Он бежал не спеша, трусцой, вдоль обочины, заросшей подорожником, крапивой и лопухами. По сторонам, среди высокой травы, то и дело вспыхивали голубые звездочки цикория, загорались золотые огоньки пижмы и курослепа, шмели вились крутыми спиралями над медово пахнущей кашкой, ныряли в гущу белых соцветий, пили последний летний нектар. На поворотах изгибающейся серпантином дороги виден был город - плотное серое облако, почти черное к середине, желтовато-зеленое по краям.
"Убирайтесь в свой Израиль..." До сих пор он воспринимал эту фразу как не имеющую к нему никакого отношения. Но что, если Парамонов прав и они здесь - лишние, лишние люди?.. Что-то рвалось в нем, что-то соединявшее его с этой страной, его страной, кроме нее, у него ничего в жизни не было. Она была ему нужна, необходима, но он не был нужен ей...
Он бежал, потряхивая сеткой, уже поглощенный тем, что ждало его впереди, но в каком-то сокровенном уголке сознания еще хранилось ощущение необъятного синего простора, бездонного неба, неоглядных далей - всего того, что осталось там, высоко в горах...
Странное, горькое чувство свободы владело им - свободы от иллюзий, которыми он всю жизнь дорожил, как нищий дорожит брошенным ему в ладонь медяком...
Бежать вниз было легко.
ЛАЗАРЬ И ВЕРА
В. Едидовичу
Перед тем, как уехать в Израиль - документы были уже оформлены, билеты куплены, багаж отправлен - Лазарь выкроил денек и прилетел к себе, в "свой" город, хотя что уж там осталось-то "своего", если не считать кладбища?.. И вот здесь, на кладбище, сбоку от ворот, в аллейке, где продавали цветы, он и увидел ее, но не узнал сразу, решил, что это ему показалось...
Цветов было много, торговки торопились их продать, опасаясь, что вот-вот хлынет дождь, по небу ползли тяжелые, грозно-лиловые тучи, и в упавших на землю полусумерках так ярко, призывно пламенели георгины и гладиолусы, так нежно трепетали на ветру, набегавшем порывами, хризантемы и астры... Лазарь выбрал несколько хризантем необычной, изысканной формы - густого кофейного цвета, с длинными и тонкими лепестками. Впрочем, какое это имело значение? Мать была женщина простая, на окнах у нее пунцовели обыкновенные гераньки, алел "ванька-мокрый"... Но Лазарь все-таки выбрал эти. Они бы, подумал он, расплачиваясь, ей понравились, не могли бы не понравиться... И вдруг увидел точно такие же у женщины, направлявшейся к воротам. Не будь их, этих кивающих на ходу лохматыми головками хризантем, Лазарь ее, возможно, и не заметил бы. Но тут, помимо свисающих с локтя цветочных головок, что-то еще бросилось ему в глаза - стройная, узкая в талии фигура, прямые плечи, длинная шея с прозрачным, вьющимся по ветру шарфиком... И потом - эти быстрые, легкие шаги... Более всего, может быть, именно эти шаги... В них ощущалось как бы стремление оторваться, взмыть над землей...
Однако пришло это ему в голову позже, когда он увидел ее снова, уже на центральной, прорезающей кладбище аллее, а тогда... Она?. Не она?.. Она?.. Нет, нет, не может быть... Не может, не может быть... Не может... Почему - не может?..
Он бросил несколько бумажек нищим, дежурившим у ворот. Он никогда не подавал милостыни, считая ее пошлым лицемерием, но теперь задержался, роясь в карманах, только чтобы приотстать, пропустить ее подальше вперед...
Он шел по центральной аллее, вдоль которой, в соответствии с принятой на кладбище (да только ли на кладбище?..) субординацией, располагались могилы "отцов города", обнесенные островерхими, откованными из чугуна решетками, придавленные глыбами черного и белого мрамора, серого и розового гранита. Были здесь и могилы, судя по надписям, людей действительно известных и уважаемых, но Лазарь смотрел на те и другие не отличая, смотрел, как чужой, как иностранец. Он давно уже сказал себе, что он чужой в этой стране, которой не было дела до него, и он платил ей тем же. Хотя с нею, с этой страной, связана была вся его жизнь, он отдавал ей - год за годом - все лучшее, что у него имелось... Но когда в институте стало известно, что он уезжает, никто, ни одна душа не потянулась к нему, не попыталась его удержать. Это его удивило, а потом даже обрадовало: так было проще... И уже не ощущалось ничего оскорбительного в том холодном равнодушии, в той отрешенности, которыми, казалось, был пропитан гниловато-сырой кладбищенский воздух. Он ехал сюда, чтобы порвать последнюю тонкую нить, еще соединявшую его с прошлым. На это потребовалось гораздо меньше усилий, чем он предполагал...
Клены и акации, росшие в оградках и между ними, теряли последнюю листву, ветер ее подхватывал, мёл по асфальту... Лазарь заметил - там, впереди - уменьшенный расстоянием знакомый силуэт... Ее силуэт... Откуда он взял, что именно ее?.. Да хотя бы и ее... Он почувствовал что-то вроде озноба. Он вовсе не хотел ее встретить. После всего, всего... Что-то мутное, злобное поднялось, забурлило в его душе, он и не думал, что старые обиды, как летучие мыши, способны выпорхнуть из темных, тайных ее закоулков и так больно вкогтиться в ожившую память...
Ему захотелось тут же свернуть в боковую аллейку, избавиться от маячившего впереди силуэта в синем строгом жакете, но - только сейчас он, кажется, осознал, и осознал в полной мере - что означают слова "помимо воли"... Ноги сами, помимо его воли, вели Лазаря за фигуркой, показавшейся ему вдруг такой хрупкой на фоне могильных оград, голых, словно судорожно вскинувших ветки деревьев, быстро темнеющего, начинающего чуть-чуть моросить неба... Незаметно для себя он прибавил шагу, широко, не по-кладбищенски разбрасывая свои длинные ноги, едва удерживаясь, чтобы не побежать, отчего-то боясь, что фигурка впереди пропадет, исчезнет, и теперь - навсегда...
Приближаясь, он уже слышал отчетливое, быстрое поцокивание ее каблуков... На него удивленно смотрели - и те, кто оставался позади, и те, кто шел ему навстречу... Он никого не замечал, ему казалось, вокруг никого нет, они одни... Они?.. Он вдруг подумал, что ему чего-то не хватает в ней... Чего же, чего?.. Косы. Да, косы. Длинной, ниже пояса, с бантом на конце, из-под которого выглядывал озорной хвостик. Она была толстой, туго заплетенной, солнце блестело на ней, рассыпаясь в мигучие искорки. Она как бы оттягивала голову назад, придавая ей слегка заносчивую, горделивую осанку, если же смотреть со спины, скользя взглядом вверх от самого кончика, она казалась упругим, тугим стеблем, несущим большой, готовый раскрыться цветок...
Она остановилась и стояла к нему спиной, пока он не поравнялся с ней (куда было ему деваться?..). Только тут она обернулась - медленно, как бы с трудом, преодолевая сопротивление, повернула голову - и он увидел... Такое родное... Такое чужое лицо... Чужое, незнакомое... Оно сделалось еще красивей, словно эскиз, черновой набросок перешел в картину... Точеный, чуть вздернутый нос, высокий лоб, решительный - от виска до виска - разлет бровей и под ними - огромные, темные, цвета густого янтаря глаза, смотревшие на него холодно, не пуская вглубь, скорее отталкивая. И голос - холодный, стеклянный:
- Лазарь?..
Не то утверждение, не то вопрос...
- Вера...
И его голос - ей в тон, такой же бесцветный, стеклянный. И отчетливое, отчаянное желание - уйти, сбежать... Зачем - и ей, и ему - эта встреча?..
И снова:
- Ла-зарь... - уже другим, слегка отмякшим, оттаявшим голосом, как бы вслушиваясь в забытые и вдруг воскресшие звуки. - Ла-зарь...
- Вера...
- Между прочим, я сразу тебя узнала...
- И я... Там, у цветов... И я тоже...
- Почему же не подошел?..
- А ты?..
- Я?.. Была не уверена, что ты захочешь меня видеть... Решила: захочет - догонит...
- Как видишь, догнал...
- Вижу. - Она улыбнулась, лицо ее посветлело. - Ну, здравствуй!..
Вера протянула руку, он задержал ее в своей, маленькую, но крепкую, как бы желая удостовериться, что это в самом деле она, что это ее рука. И было мгновение, оба его почувствовали, когда исчезло, пропало все, что стояло между ними глухой стеной... Не зрелый, даже несколько перезревший мужчина в балахонистом, слишком просторном для его тощего, долговязого тела пиджаке, светлоглазый, с курчавой бородкой, присыпанной, как пылью, ранней сединой, и не женщина с порядком поблекшим лицом, с "гусиными лапками", бегущими от уголков век к вискам, с предательски провисающей складкой под подбородком, - юноша в бьющейся, парусящей на ветру штормовке, с гривой черных, дымящихся над головой волос, одновременно дерзкий и застенчивый, сильный и робкий, стоял перед тоненькой, яркой, ослепительной девушкой, в белом, "колокольчиком", платье, с золотым ореолом над головой, со светящимися карими глазами, словно реющей над землей, растворяющейся в солнечных лучах...
Они стояли посреди дорожки, в первые минуты не зная, что сказать друг другу, о чем спросить...
- А у тебя точно такие же хризантемы, как мои... Забавно, правда?..
- Забавно...
- Мне они нравятся...
- Мне тоже...
Он не замечал - обманывал себя, стараясь не замечать - ни тонких, как лезвие бритвы, морщинок, ни чуть наметившихся под глазами мешочков, тем более, что все те же ямочки вспыхивали у нее на щеках, над кончиками по-детски припухлых губ, на мягко очерченном, слегка выступающем подбородке, и те же были глаза - огромные, сияющие, с живым, застрявшим в янтарной их глубине, играющим лучиком...
Вдоль аллеи шли люди, на них оглядывались, их лица никак не гармонировали с кладбищенской обстановкой, памятниками, тихой, скорбной печалью, веющей над ними, с отдаленными, но хорошо слышными рыдающими звуками оркестра, очевидно, над чьей-то свежей могилой ...
- А помнишь, как я в первый раз пришел к вам домой?.. - невпопад сказал он.
Они учились в параллельных классах и в "Сцене у фонтана" она была Мариной, он - Лжедмитрием, но перед новогодним концертом, они к нему готовились, она внезапно заболела, он отправился к ней - проведать, и увидел ее - в жару, в кровати, в нижней мужской рубашке, белой, с длинными, по самые кисти, рукавами, расходящейся на груди, там не хватало пуговицы, а то и двух, и она то и дело поправляла, стягивала ворот рукой, маленькой, бледной, с остро проступавшими косточками. Мать не хотела впускать его к ней, но она, слышал он, крикнула: "Пусть войдет!" - и он вошел, повременив немного, пока она, вероятно, натягивала на себя эту непомерно большую для нее рубашку, оставшуюся, должно быть, от погибшего на фронте отца. Он, впрочем, ничего не заметил - ни этой рубашки, в которой она тонула, откинувшись на высоко, одна на другую, подложенные подушки, ни руки ее, сжавшейся на вороте в кулачок, ни узенькой щелочки, нечаянно распахнувшейся на груди, - он видел только ее горячие, блестевшие от жара глаза, которых раньше не видел, не замечал. Посидев немного в кресле-качалке, заботливо пододвинутой матерью к ее постели, он ушел с ощущением праздника в сердце, и все вокруг - люди, дома, вывески, крыши, небо - все лучилось, источало яркий, праздничный свет...
- "Ты ль наконец? Тебя ли вижу я?..." - процитировал он, смущенно усмехаясь. - Ты помнишь?.. "Одна, со мной, в сиянье тихой ночи"...
- "Часы бегут, и дорого мне время..." - без запинки подхватила она, смеясь. - Только не "в сиянье", а "под сенью..." - Но лицо ее тут же посерьезнело, что-то в нем изменилось, погасло. - Ты откуда?.. Надолго?.. И вообще - почему здесь?.. Забавно: не встречаться столько лет - и встретиться на кладбище...
"Забавно... Забавно..." Да, да, ее словечко, уцелевшее с тех времен... И в правом уголке рта (оказалось, он помнил и это) один зуб краешком набегает на другой... И эта легкая, едва заметная шепелявинка...
Лазарь, сам не зная отчего, уклонился от внятного ответа.
- Я прилетел утром, ночью улетаю... А ты к кому?.. - Он кивком указал на цветы, которые Вера держала в руке, головками книзу.
- К маме.
- Вот как... - Он помолчал. - И давно?..
- Десять... Нет, уже двенадцать лет...
Он вздохнул, мягко тронул, пожал ее локоть.
- А ты?..
- И я... У меня родители... Они тоже здесь, на еврейском кладбище...
Территория городского кладбища, расширяясь, постепенно захватила, слилась с расположенными неподалеку друг от друга мусульманским, еврейским, армянским, красноармейским, как оно с военной поры называлось, на нем хоронили умерших в госпиталях, ставя на могилах крашенные суриком деревянные пирамидки с фанерными звездочками наверху.
- Вот как...
- Да, и тоже давно... Моего отца ты не знала, а мать должно быть помнишь...
- Тетю Соню?.. Еще бы... - Вера искоса бросила на него странный, взгляд - и торопливо спрятала, опустила глаза.
Лазарь не поверил себе, ощутив в ее лице еле приглушенную враждебность.
- Может быть, ты проводишь меня?.. Мы ведь так ничего и не знаем друг о друге...
- Да, да, конечно...
Вопреки готовности, с которой он произнес эти слова, Лазарь и в себе ощутил ответно шевельнувшуюся неприязнь, старую, тяжелую, как могильная плита, обиду...
Они свернули с главной аллеи в боковую, потом, по виляющей из стороны в сторону тропке, углубились в ту часть кладбища, где и памятники были поскромнее, и оградки попроще, без вычур. Вера шла впереди, не оглядываясь, ее крепкие, стройные ноги мелькали так быстро, словно она стремилась убежать от него, мало того - от себя...