22
Но тут раздался звонок, Фил поднял трубку и после короткого разговора сказал, что должен отлучиться на час-полтора по срочному делу... Наскоро переодевшись, он уехал, пообещав Нэнси на обратном пути заглянуть в супермаркет, прихватить чего-нибудь поесть и выпить.
- Бизнес есть бизнес, - на ходу бросил он брату. - Это Америка...
- Возвращайся скорей, мы тебя ждем! - крикнула Нэнси ему вдогонку.
Она отправилась принимать душ, сказав: "Я не долго". Александр Наумович остался один. Впервые за последние недели он ощутил некоторое облегчение. По крайней мере, Филу и Нэнси теперь все было известно, и они, следует это признать, мужественно приняли удар... На журнальном столике по-прежнему лежала голубая папка, он так и не раскрыл ее, помешал их приезд. "Все люди - братья"... Он углубился в первую страницу, дважды пробежал ее и остался доволен: придраться было не к чему. Зато на следующей он застрял, обнаружив стык одинаковых согласных в конце и в начале слова. Он отлично сознавал, что это снобизм, но ничего не мог с собой поделать - такие стыки его мучили, он упорно старался их преодолеть, для этого ему приходилось хитрить, менять падежи, обороты, иногда переделывать всю фразу.
Низко, басовито гудел мощный кондиционер, нагнетая в комнату прохладу (Александр Наумович из экономии все это время кондиционер не включал), полупрозрачные занавеси на окнах смягчали резкий, бьющий с улицы солнечный свет, уютно, с викторианской солидностью тикали напольные часы в стеклянном футляре... Александр Наумович ничего не слышал, не замечал, тщетно пытаясь разъединить два слипшихся "л". Нэнси пришлось дважды или трижды его окликнуть, прежде чем он оторвался, да и то с явным усилием: фраза, которую он пытался перестроить, получалась запутанной, усложненной громоздким придаточным предложением.
- Кажется, я тебе помешала... Прости, пожалуйста...- проговорила она обиженно.
- Нет, что ты... - Он сообразил, как облегчить фразу, и попросту вычеркнул придаточное. Сделав это, он наконец обернулся.
Нэнси стояла на ступеньках ведущей вверх лестницы - свежая, розовая после душа, в сиреневом, до пят, купальном халате, играя коленкой, выглядывающей между расходящимися полами. Над ее головой нимбом светились пышные золотистые волосы.
Она показалась ему ослепительной.
Нэнси перехватила его взгляд, но не подала вида.
Она пожаловалась, что не может открыть чемодан.
- Я думала, может быть ты... Но ты занят, тебе не до меня...
Александр Наумович с готовностью поднялся с дивана, забыв, чего с ним раньше не случалось, захлопнуть папку с рукописью и затянуть бантиком завязки.
В комнате, куда привела его Нэнси, царил полный раскардаш - одежда, белье, какие-то коробки, сумки, склянки с парфюмерией - все это валялось где и как попало, в центре же комнаты на полу плашмя лежал плоский дорожный чемодан, застегнутый на молнию с маленьким висячим замочком.
Они присели перед чемоданом на корточки, и, несмотря на свое минимальное знакомство с техникой, Александр Наумович без особого труда повернул ключик, дужка на замочке соскочила, чемодан был открыт.
- Господи, что значит - мужчина!.. - с преувеличенным восторгом воскликнула Нэнси. Она чмокнула его в щеку. Александру Наумовичу показалось, ее губы пахнут персиком.
Он поднялся с колен, собираясь уйти, но она его не пустила, усадив на стул, стоявший посреди комнаты.
- Я хочу тебе кое-что показать!.. - сказала она и, сунув руку в чемодан, торопясь, вытащила из него какой-то сверток.
- А теперь отвернись!..
Он отвернулся. Сидя на стуле, он разглядывал вещи, хаотически разбросанные по комнате. Сердце у него, неизвестно отчего, билось сильнее, чем всегда.
- А теперь смотри!..
Нэнси стояла в нескольких шагах от него в позе вышедшей на помост манекенщицы - в кружевных, просвечивающих насквозь трусиках и таком же лифчике.
- Ну, как?.. - спросила она. - Я тебе нравлюсь?.. Это Париж, - объяснила она, проведя рукой по кружевам, туго обтягивающим ее полную грудь.
- Мда-а... Красивые тряпочки... - произнес Александр Наумович растерянно, не зная, что сказать.
- И всего-то? А я, я сама?..
- Конечно, Нэнси... - бормотнул он, - и ты тоже...
- О боже!.. - Нэнси, всплеснув руками, хлопнула себя по бедрам. - И это все, что ты можешь сказать, когда перед тобой стоит женщина?.. Или я для тебя кто - не женщина?..
У Александра Наумовича пересохло во рту.
- Что ты, Нэнси... Ты жена моего брата... - Он едва вытолкнул из глотки эти слова.
- О господи, ну и что?.. И потому я тебя не нравлюсь?..
- Нет, почему же... Я ведь сказал - ты мне нравишься... И очень...
- А так?.. - Она с разбега хлопнулась к нему на колени. Стул под ними покачнулся.
- Так еще больше...
- А так?..
Он почувствовал, как ее ноги сомкнулись у него за спиной. Ее груди уперлись в его грудь. У него занялось дыхание.
- Ну?.. - сказала она. - Ты знаешь, кто ты такой?.. Ты настоящий совок, вот ты кто!.. Тебе необходимо раскрепоститься!.. Ты в Америке!.. - Она еще плотнее охватила ногами его бедра. - А ты - совок, каким был, таким и остался!.. И ты никогда не поймешь, что такое свобода и демократия, если не раскрепостишься!.. Я хочу, чтобы ты раскрепостился!.. Любая демократия начинается с секса!..
Трудно сказать, чем бы кончилось дело, тем более, что желание постичь свободу, демократию и все остальное во всей полноте овладевало Александром Наумовичем со стремительно нарастающей силой, однако руки его, поддерживающие Нэнси в столь непривычной для него позе, ослабли, он сделал неверное движение, пытаясь сохранить равновесие, и стул под ними рухнул, оба оказались на полу.
- Боже, какой ты неловкий!.. - сердито сказала Нэнси, потирая ушибленный бок.
Александр Наумович в крайнем смущении извинился...
В ту же секунду зазвонил телефон. Они переглянулись... Но это был не Фил: звонили из Animal clinic - осведомиться, когда хозяева приедут за Фредом...
23
Когда Фил вернулся домой, было уже поздно ехать в Animal clinic, они отправились за Фредом на другой день.
Фил собственными глазами убедился, что после всех перенесенных им невзгод Фред выглядит отлично и даже прибавил в весе, что же до раны на шее, то от нее остался лишь небольшой рубец, и тот можно было заметить не сразу, а присмотревшись.
После того, как приветливая секретарша с ласковыми зелеными глазами (только теперь Александр Наумович заметил, что у нее зеленые, совершенно кошачьи глаза) произвела окончательные подсчеты, Фил присел к стоявшему в вестибюле столику с ворохом рекламок и выписал чек на 1500 (одну тысячу пятьсот) долларов.
Когда Александр Наумович, заглянув Филу через плечо, увидел эту цифру, он вдруг вспомнил, что именно такой суммы, как говорили ему осведомленные люди, было достаточно, чтобы издать его книгу.
По дороге домой, сидя на заднем сидении с клеткой на коленях, Александр Наумович размышлял об этом странном совпадении, а также о том, что произошло вчера, и лицо у него было при этом такое хмурое, удрученное, что Фил, посматривая на брата в боковое зеркало, решил его немного развеять. Слегка отклонясь в сторону, он показал ему свой бизнес - большой, на два этажа обувной магазин. В искусно декорированных витринах красовались образцы модной обуви, а вдоль фасада располагались огромные буквы, из которых для Александра Наумовича не сразу сложилось Koretsky’s... Фил рассказал, что купил магазин у прежнего разорившегося владельца, все внутри переоборудовал, нанял новых работников, наладил контакты с ведущими фирмами - и дело пошло. "Видно, - весело подмигнул он в зеркальце, - сказалась наша семейная традиция..." - "Но ведь это, должно быть, потребовало уймы денег!.." - удивился Александр Наумович. - "А как же... Без денег в Америке ничего не делается..." - "Откуда же они у тебя взялись?.." - "А вот уж это, брат, не по-американски... Здесь о таких вещах спрашивать не принято..." Александр Наумович прикусил язык, но вопрос остался... Впрочем, сейчас было не время об этом задумываться.
Дома их ждал приготовленный Нэнси обед. Сама она вела себя как ни в чем не бывало, о вчерашнем, да и то косвенно, напоминал только легкий, из какой-то воздушной ткани халатик в мелких переливчатых блестках, - о нем, прищелкнув языком, Фил сказал, что куплен он на Елисейских полях... Они выпили по бокалу привезенного оттуда же, с Елисейских полей, какого-то уксусно-кислого вина, от которого, предчувствовал Александр Наумович, у него разыграется язва, но^ поскольку пили за здоровье присутствующего при этом Фреда, он не мог не выпить, и он выпил полный бокал не морщась.
В это время по телевизору шла информационная программа, как обычно, в стремительном темпе, так что с трудом удавалось ухватить, на какую точку земного шара нацелен телеэкран, где именно люди стреляют, взрывают, жгут и давят танками друг друга, где, в какой части света рушатся дома, бегут санитары с носилками, кричат и плачут дети, сгребают в кучи свежие, залитые кровью трупы... То ли это Босния, то ли Африка, то ли Израиль, то ли Россия... Они ели, запивали вином, Фил и Нэнси наперебой рассказывали о Париже, о Лондоне, Фред, наевшись, растянулся на своем излюбленном месте - перед камином, и Фил, заметив, что Александр Наумович слишком пристально следит за экраном, плохо вникая в описание дорожных приключений, с досадой выключил телевизор, заметив, что все это не наши проблемы...
Александру Наумовичу это показалось обидным и несправедливым - возможно, под влиянием выпитого вина, но, возможно, вино было тут ни при чем.
- Отчего же - не наши... - возразил он. - Это как раз наши проблемы... Я об этом и книгу написал - "Все люди - братья".
- "Все люди..." - кто?.. - переспросил Фил.
- "... братья", - подсказал Александр Наумович. - "Все люди - братья", - повторил он. И принес, положил перед Филом голубую папку, распустив предварительно завязочки.
- "... и сестры", - сказала Нэнси, перегнувшись через стол и заглядывая в раскрытую папку. - Надо назвать: "Все люди - братья и сестры", ведь в Америке феминизация, так чтоб не говорили, что нас, женщин, дискриминируют...
- Никто ничего не станет говорить, потому что у книги нет издателя, - пробормотал Александр Наумович, не вступая в спор. И вздохнул.
- Нет издателя, дорогой мой, это еще полбеды, - полистав рукопись, произнес Фил. - У нее не было бы читателя... Кто и зачем стал бы это читать?.. - Он захлопнул папку и вложил в руки Александру Наумовичу.
Александр Наумович попытался ее завязать, но пальцы его дрожали, ленточки соскальзывали, не желая затягиваться в узелок.
- Разве не ясно, что происходит... Что творится в мире... - твердил он, ни к кому не обращаясь, и хотя разница между братьями была всего в три года, сейчас могло показаться, что разница между мгновенно осунувшимся, постаревшим Александром Наумовичем и вальяжно рассевшимся за столом Филом по крайней мере лет десять.
- Все так, - сказал Фил, - согласен... Однако что до всего этого мне, тебе?.. У американцев есть мудрая пословица: "Делай только то, что в твоих силах, остальное предоставь господу богу..."
- В таком случае на его долю придется слишком многое, - сказал Александр Наумович, затянув наконец тесемки.
24
Он улетел из Нью-Йорка на следующий день, так и не повидав ни Metropolitan museum, ни статуи Свободы, не поднявшись на Эмпайр-билдинг и, как ни странно, не жалея об этом. Он был сыт Нью-Йорком по горло. И когда знакомые впоследствии просили его рассказать о своих впечатлениях от "столицы мира", ему вспоминался котик Фред - и он предпочитал отмалчиваться. Кстати, утром в день отъезда он успел сходить в магазин, расположенный неподалеку, и купить там для кота ошейничек взамен прежнего, разрезанного при поступлении в Animal clinic. Александр Наумович сам надел на Фреда этот ошейничек - чрезвычайно элегантного вида, эластичный, с изящной застежкой - и они расстались друзьями, Фред благосклонно разрешил пожать ему на прощанье лапку, в Америке это называется - shake hands.
Последней ночью в Нью-Йорке Александру Наумовичу не спалось. Он вернулся мыслями к своей книге. Он и сам теперь начал кое в чем сомневаться. "Все люди - братья"... Все ли?.. Возможно, не стоит быть таким категоричным?..
Зато в самолете он, как всегда, заснул и проспал весь полет - около двух часов. И снилось ему, что все его друзья - и Регина, и Арон Львович, и Игорь Белоцерковский - все звонят и наперебой предлагают себя в спонсоры для издания его книги... Ему, разумеется, было это приятно, хотя удивляло: ведь он никого ни о чем подобном не просил... Сон был длинный, Александр Наумович проспал до самого Кливленда и ему не хотелось просыпаться.
А ОН НЕ УМЕЛ ПЛАВАТЬ
Очень странная история
1
Многие потом говорили, что Марк попросту не умел плавать... И верно - не умел. Точнее не то чтобы не умел, а разучился. Было это давным-давно, в Одессе, на Ланжероне, где он заплыл как-то раз далеко за буек, и тут свирепая судорога клещами впилась ему в ногу. Он бы, возможно, утонул, не окажись поблизости прогулочный катер... Но с тех пор, если Марк и входил в воду, так только чтобы поплескаться у самого берега, неодолимое чувство страха не пускало его на глубину.
Однако другие считали все это выдумкой, чудачеством, поскольку Марк и в самом деле был чудаком. У него и внешность была чудаковатая: небольшого росточка, с коротенькими, быстро-быстро семенящими ножками, с круглой, как шар, порядком полысевшей головой и младенчески-пухлыми губами, словно только что оторвавшимися от соски... И светло-голубые глаза его за толстенными стеклами очков выглядели непомерно огромными и удивленно-вопрошающими - как у младенца. Мало того, у него и фамилия была, по нынешним временам, прямо-таки анекдотическая: Рабинович... Из-за этой фамилии Марка год за годом вычеркивали в министерстве из списка тех, кого посылали в гастрольные поездки, причем не только за рубеж, но и по стране, и вычеркивали не зря, поскольку бог весть, что там произошло бы в Праге или той же Варшаве (что до разных Парижей, так про них тогда нельзя было и помыслить), но и в периферийных городках, куда он приезжал в составе концертной бригады, рядом с его фамилией не редко появлялись надписи вроде: "Абрам, где твоя Сарра?" или "Убирайся в свой Израиль!"
Друзья советовали Марку взять фамилию жены (Потапова), но Марк говорил, что привык к фамилии, носит ее с рождения и переменить ее значило бы для него родиться заново. С точки зрения друзей эти объяснения были тоже проявлением чудачества, и чудачества непростительного, если иметь в виду как его собственное положение (в кругу знатоков Марка считали первоклассным пианистом), так и благополучие его семьи.
Но главным его чудачеством, по общему мнению, были слезы, которые брызнули из его глаз в аэропорту, в очереди, упиравшейся в стойку с табличкой "Вена". "Чудак! - говорили ему. - Надо радоваться, что ты уезжаешь из этой страны!" - "Я радуюсь, радуюсь..." - твердил он, а слезы бежали по его щекам и подбородку... "Ну и чудак! - сердились те, кто пришел его проводить. - Нет, вы видели еще где-нибудь такого чудака?.."
Так что, по мнению его знакомых, дело заключалось вовсе не в том, умел или не умел он плавать, а совсем в другом. А именно в том, что когда Марку впервые в Америке, как говорится, улыбнулась фортуна, да еще как улыбнулась - за один вечер он мог заработать 500 (да, прописью: пятьсот!) долларов, так вот - Марк взял и при всем честном народе вдруг сыграл "Интернационал"!..
Хотите знать, как это случилось?
2
После того, как Марк Рабинович приехал в Америку (а приехал он сюда следом за дочкой, без которой ни его жена, ни он сам не представляли себе дальнейшей жизни), у него не стало причин для недовольства ни министерством, которое отказывало ему в гастролях, ни антисемитами, которые разукрашивали гнусными надписями афиши с его фамилией. Если здесь и существовали министерства и тому подобные учреждения, покровительствующие искусствам, то никакого интереса к Марку Рабиновичу они не проявляли, что же до афиш с его именем, то их не было и в помине. Всю Америку, от Бостона до Сан-Франциско, наводняли знаменитые оркестры и гастролеры, для Марка среди них не находилось места. Правда, кое-кто из тех, кого знал Марк, с грехом пополам, но устраивались - одни давали уроки, другие руководили хором рефьюджей пенсионного возраста при местном .ТСС, третьи играли в католической или протестантской церкви во время воскресной службы. Что же до Марка, то он никуда не ходил, никому не представлялся, никого ни о чем не просил, полагая, что это способно унизить - нет, не его, а искусство... Единственное, на что мог он рассчитывать, это ученики, появившиеся у него после объявления в городской газете. И это было уже кое-что, если бы не чудачества, привезенные им в Новый Свет.
Ученики у Марка были разные, от пяти до восьмидесяти лет, одаренные и не очень. Одаренные относились к урокам всерьез, но у них зачастую не хватало денег, чтоб оплачивать занятия. Не отличавшиеся же одаренностью обладали деньгами, но для них занятия музыкой бывали не более чем развлечением, иногда и с лечебной целью: одна из самых состоятельных учениц Марка обратилась к музыке по совету доктора, чтобы избежать дальнейшего развития артроза рук, а также прогрессирующей болезни Паркинсона. Что же Марк?.. Неспособным, хотя и денежным ученикам он в уроках отказывал, со способными занимался, не считаясь ни с временем, ни с ничтожной оплатой.
Естественно, это приводило к домашним конфликтам. Надя-Наденька-Надюша, которая когда-то с букетиком первых подснежников, зажатых в трепетном кулачке, поджидала его у служебного входа в Дом культуры маленького городка, где он выступал с концертом, теперь требовала от него денег, денег и денег. И не потому, что была не в меру жадной. Деньги нужны были, чтобы платить за квартиру, которую они снимали в самом дешевом районе, платить за горячую воду и электричество, которое они строжайше экономили, платить за продукты, в каждом супермаркете потрясавшие своими соблазнами, платить за страховку и ремонт машины (они приобрели старый драндулет, едва ли не эпохи Великой Депрессии, постоянно нуждающийся в починке), платить за множество других вещей, несмотря на исправно выручавший их гарбич и гараж-сейлы, где кое-что можно было купить почти за бесценок.
- Когда наконец до тебя дойдет, что это Америка, - в сердцах говорила она, пересчитывая принесенные Марком доллары, - Наверное, твои ученики держат тебя за круглого дурака...
- Видишь ли, Надюша, - говорил Марк, слабо защищаясь, между ними есть по-настоящему талантливые люди... А искусство, как ты понимаешь, требует жертв...
- Вот они пускай и жертвуют!.. Ты видел последний билл за телефон?..