7
Когда в соседней комнате послышались уже привычные для меня звуки, я некоторое время силился их не замечать, сосредоточась на том, как трактует Шахов загадочный финал "Фауста", но шум нарастал... Я с досадой закрыл книгу, разделся, лег - тем более, что шел уже первый час - и, укрывшись одеялом с головой, попытался заснуть.
Не удалось. За стеной что-то падало, грохалось об пол, билось, звенело, и все это вперемешку с надрывными воплями, плачем... В темноте мне мерещились лезущие из орбит глаза, сдавившие горло пальцы, кровь... Я сбросил одеяло, включил свет. Я пару раз трахнул кулаком в заколоченную дверь и стал одеваться. Но едва успел натянуть брюки, как вопли усилились, что-то хлопнуло, треснуло, гвоздь, придерживающий дверь, выскочил, звякнул об пол, дверь распахнулась - и ко мне в комнату влетело, вкатилось комом что-то белое, перекошенное, визжащее - не то от страха, не то от боли.
Это была Лиза - в разодранной ночной рубашке, босая, с жиденькими обычно, а тут словно загустевшими и дыбом поднявшимися волосами. Она захлопнула дверь, уперлась в нее спиной. Не пойму, как ей удалось перебороть напор с той стороны... Видно, страх и отчаянье наполнили силой ее тщедушное тело.
Я, разумеется, встал с нею рядом, плечо к плечу... Со стороны, должно быть, выглядело это довольно смешно, да нам было не до смеха. Николай рвался в комнату, грозя "убить паскуду" и "придушить суку". Мне пришло в голову припереть дверь кроватью и в промежуток между нею и противоположной стенкой затолкать стол и тумбочку. Теперь отворить дверь было невозможно - только взломать топором. Наверное, у Николая не оказалось его под рукой или сработал какой-то внутренний тормоз. Удары в дверь ослабли, потом совсем прекратились. Но только мы перевели дух и переглянулись, как Николай забарабанил в дверь - на этот раз в ту, которая вела в коридор и на ночь была заперта на ключ.
Барак, между тем, спал... Или притворялся, что спит... И это, возможно, прибавило мне злости. Никому не было дела до женщины, которая стояла передо мной, натягивая съехавшую на грудь рубашку на костлявое, в ссадинах, плечо. Всю ее так и трясло от страха, и я один мог ее защитить...
Не знаю, на что я надеялся, рванувшись к двери. Скорее всего - ни на что...
Лиза вцепилась в меня обеими руками:
- Не отпирайте! Не дам!..
- А ну, выходи! - ревел Николай. - Шкуру спущу!..
- Не пойду!..
Она тянула, оттаскивала меня назад - и опять только удивляться можно было, откуда бралось в ней столько силы...
- Нельзя! Не надо! Он нас обоих убьет!..
Я все же вырвался и открыл дверь. Пока я дергал ключом в скважине (замок был с капризами и поддавался не сразу), Лиза отскочила в дальний угол, к окну, и присела на корточки, закутавшись в стянутое с моей постели одеяло. Казалось, я слышал, как клацают ее зубы.
- В чем дело? - спросил я, захлопнув дверь снаружи и опершись на нее спиной.
Николай, нагнув голову, смотрел на меня быком. И глаза у него были разъяренные, красные, как у быка.
- Это как - в чем дело? Баба моя где?..
Что-то такое крутилось у меня в голове - что-то про закон, ответственность, милицию... Про то, что ни у кого нет права издеваться над другим человеком... Но вдруг, неожиданно для себя, я сказал:
- Пошел вон...
Это теперь я думаю, что в тот момент мне представилось невозможным, унизительным вступать в другого рода объяснения с человеком, который дышит в лицо тебе перегаром и таранит взглядом, а тогда... Тогда я, должно быть, произнес первое, что пришло мне на ум.
И вот что странно: точно так же, как раньше, с белобрысым, на лице у Николая появилось ошеломленное и даже какое-то протрезвевшее выражение. Правда, длилось это какую-нибудь минуту, четверть минуты... Он схватил меня за плечо и хотел сдвинуть с порога, я не дался... Не знаю, что было бы дальше, но тут внизу, перед бараком, фыркнула и притормозила машина, захлопала наружная дверь, по ведущей вверх лестнице загрохотали тяжелые шаги. С рудника привезли задержавшуюся там по какой-то причине смену, и рабочие гурьбой, по-прежнему громко топая и сбивая снег друг с друга, ввалились в коридор. Заметив нас, они остановились.
- Ты че это, Колюха, не спишь по ночам?..
- А они все про политику с учителем, видать, рассуждают... Учитель ему лекцию читает - про пятилетний план, стройки коммунизма...
- Эх ты, Коля-темнота...
Голоса их, такие же громкие, увесистые, как шаги, раскатывались по коридору. Кое-где защелкали замки, приоткрылись двери...
Выглянула из-за своей и живущая напротив тетя Тася, наскоро набросив халат:
- Ты чего это, Николай, буянишь?.. Комендант узнает - он тебя живо выселит!..
- А от него, может, Лизка деру дала! - хохотнул кто-то.
- Вот парню и не спится в одиночку, душа разговору требует...
- Валите, валите отсюда, - огрызнулся Николай. - Деру дала... Дома дрыхнет, что ей делается!..
Гурьба протопала дальше и рассыпалась по своим комнатам, захлопнул за собой свою дверь и Николай, подойдя к ней вразвалочку и напоследок бросив на меня исподлобья не обещавший ничего хорошего взгляд.
8
Только теперь, вернувшись к себе, я присмотрелся к Лизе. Выглядела она страшновато: лицо распухло, правая скула в кровь разбита, под левым глазом наливался лиловый кровоподтек, шея и грудь были в царапинах, ссадинах, багровых полосах... Она сидела, поджав под себя ноги, у меня на кровати, все ее тело била крупная дрожь. Я накинул на нее сползшее с плеч одеяло, присел рядом. Ни она, ни я еще не пришли в себя. Оба молчали. Она неподвижно смотрела прямо перед собой, в пустоту, и в то же время словно прислушивалась к чему-то там, за стеной. Сначала оттуда доносились шаги, глухое бормотанье, потом застонали матрасные пружины, раздался храп... Только тогда с Лизы сошла окаменелость, она будто очнулась.
Заметив на себе мой взгляд, она поняла его по-своему:
- Что, хороша?.. - спросила она. И, скользнув глазами по пустым стенам, добавила с вызовом: - У вас зеркало есть?.. Как вы живете-то - без зеркала?.. - Голос ее звучал почти сердито.
Я дал ей круглое карманное зеркальце, перед которым обычно брился.
- Смотри ты, как разрисовал, паразит, - сказала Лиза, внимательно, по частям, разглядывая свое лицо. Тем временем я налил в блюдце воды, смастерил из кусочка марли тампон и отыскал бутылочку с йодом - единственное лекарственное снадобье, которое у меня водилось.
Она послушно приложила к глазу примочку и посидела так несколько минут, потом принялась смазывать царапины и ссадины йодом, я помогал ей, придерживая перед нею зеркальце и проводя пробкой рыжие полоски там, где она сама не видела или не доставала. В какой-то момент передо мной мелькнули едва прикрытые разодранной рубашкой маленькие острые груди. Я отвел глаза, она же, заметив мой взгляд, не слишком смутилась. Напротив, тряхнув пузырьком, она тщательно смочила пробку йодом, с особенной старательностью прижгла под ключицей царапину, обвела ее аккуратным кружочком и только потом запахнулась, натянула одеяло до самого подбородка...
Но тут... Не знаю, что такое случилось, но тут она заплакала. Может быть, она засекла в моем лице что-то такое, чего я не сумел скрыть - не то жалость, не то некоторую брезгливость, если не страх: в самом деле, вид у нее был довольно-таки дикий - разукрашенная синяками, вся в йодистых пятнах и полосах, с всклокоченными волосами, с раскоряченными, торчащими из-под рубашки коленями...
- За что он вас так, Лиза? - спросил я, чувствуя, что должен что-то сказать, и одновременно сознавая грубость, бестактность своего вопроса.
Но, казалось, она только его и ждала.
- Было бы за что... А то к завстоловой приревновал, будто я с ним любовь кручу... А промеж нас никогда ничего такого не было... Вот как перед богом... А хоть бы и было что... Да от такого-то зверя куда только не сбежишь... От него ведь и слова человеческого не дождешься, все рычит, а чуть что - кулаки в ход пускает...
Она плакала, словно только сейчас осознав, где она, что с ней... И то твердила, раскачиваясь из стороны в сторону: "Срам-то какой, стыдоба-то какая, господи!..", то колотила кулаком в дверь, приговаривая: "Чтоб тебе заснуть да не проснуться, окаянному!..", то рыдала, обхватив лицо руками.
Мне было двадцать два года. На уроках я требовал, чтобы ученики знали монолог Сатина наизусть ("Человек - это звучит гордо!"), пушкинское "Послание к А. П. Керн" звучало для меня, как молитва, женские слезы надрывали мне сердце, сводили с ума. Глядя, как содрогается от плача все ее худое, угловатое, как у подростка, тело, я говорил, расхаживая по комнате, что не понимаю, как она, Лиза, может так жить, смиряться, терпеть, чтобы кто-то издевался над ней, поднимал на нее руку...
В комнате было холодно, из окна дуло - все по той же причине, в целях экономии времени, я не заделывал на зиму щели. Набросив на плечи пальто, как Чапаев - бурку, я продолжал ходить, точнее - кружить по закутку, остававшемся в комнате свободным, и рассуждать с нарастающим пафосом о том, что человек, покорно сносящий, что над ним измываются, не достоин называться человеком...
Лиза постепенно затихла. Такие речи ей были, видно, в новинку.
- Да куда же я денусь? - говорила она, по временам еще продолжая всхлипывать. - Куда я пойду, кому я нужна?..
Что я мог ей ответить?.. Я сказал, что моя комната, если понадобится, в полном ее распоряжении, я буду ночевать в школе. Сказал, что давно хотел поговорить с Николаем, и в том, что случилось сегодня, есть и моя вина...
- Да он же вас и слушать не станет, еще и пришибет!..
Глаза ее, омытые слезами, смотрели на меня недоверчиво, но вместе с тем какое-то мягкое, благодарное сияние исходило от них, озаряя все ее распухшее, разбитое лицо... Взгляд ее отозвался во мне. Я остановился с нею рядом, погладил ее по голове, по руке, лежащей на колене... Она сделала движение отдернуть руку, но не отдернула. Казалось, мы были оба смущены внезапно сблизившим нас порывом.
Только теперь я заметил, что ей холодно, и рука ее была холодной, озябшей.
- Хотите чаю, Лиза? - сказал я. - Вы пока лягте, укройтесь, а я вскипячу чайник...
- Кто же среди ночи чаевничает... - усмехнулась она, передернув плечами. Но прилегла, укрылась. Газеты под ней ожили и зашуршали.
- Ой, что это у вас?..
Я объяснил.
Она хихикнула:
- Вы и спите так?.. На газетах?..
- Чего ж здесь такого?
Лиза накрылась одеялом с головой, и я услышал, как она давится смехом, пристанывая: "Ох, не могу..." Потом она откинула край одеяла, высвободила голову:
- Бедный вы, бедный!.. - вздохнула она жалостливо.
Я промолчал. Я кое-как примостился за столом, во время сооружения баррикады потерявшем привычное место, и читал, вернее, прикидывался, что читаю Шахова. Глаза у Лизы были зажмурены, но я видел, что она не спит, а тоже прикидывается - и наблюдает за мной.
Было около трех. В бараке стояла глубокая, не нарушаемая ни единым звуком тишина - ни единым, если не считать время от времени долетавшего из-за стены похрапывания Николая.
- Вы что же, так и будете всю ночь сидеть?
Я что-то пробубнил по поводу завтрашних уроков...
- Да уж какие там уроки... - перебила она. - Вы ложитесь, места хватит, а то ведь как получается - мало что явилась незванно-непрошенно, еще и хозяина с постели согнала...
Я молчал, не зная, что ответить.
Она приподняла голову, облокотясь на подушку. Трудно сказать, чего больше было в ее глазах: любопытства или насмешки.
- Потешный вы... Или вы меня боитесь?.. Да я вас и пальчиком не затрону. Вот так отодвинусь, к стеночке притулюсь, а вы - с этого краешка... Или хотите - наоборот...
Она отодвинулась к стене, освобождая середину кровати. Теперь, лежа на боку, она повернулась ко мне спиной.
- Что же вы?.. И свет погасите, чтоб глаза не резал...
Сердце мое стучало, тяжелые, частые удары отдавались в висках. Пальто, которое я набросил, сидя спиной к окну, сползло на пол. Я поднял его, ладонью смахнул пыль...
- Что же вы? - повторила она нетерпеливо. - Я спать хочу...
Я не двигался.
Она обернулась ко мне. Видно, моя медлительность ее насторожила, ей показалось, я к чему-то прислушиваюсь. В комнате громко стрекотал будильник, поставленный, как всегда, на шесть утра, и за стеной по-прежнему похрапывал Николай.
- Да он так и будет спать, как медведь в берлоге, - сказала она, то ли успокаивая меня, то ли сама успокаиваясь. И зевнула. - Ишь, скот, паразит, всю меня измордовал, фингалов наставил... - Выпростав из-под одеяла руку, она, морщась, провела по ней другой рукой, прислюнила царапины и снова укрылась, закуталась.
Прошла минута, другая...
- Ну, скоро вы?.. До чего вы робкий... Вроде и не мужик вовсе... Только с нами, бабами, это ни к чему... - Я не видел ее лица, она лежала ко мне затылком, но по ее насторожившейся спине, по всему ее неподвижному, напряженному телу я чувствовал, как она ловит каждое мое шевеление, каждый шорох.
- Знаю, фонари да фингалы кому же личат... Я и говорю: вы свет погасите, чтоб на них не любоваться...
Все было в ее голосе - горечь, обида, упрек...
"Вроде и не мужик вовсе..." Как было против этого устоять?...
Я был уже рядом с выключателем, находившемся у двери, там, где в углу, на пирамидке из кирпичей, стояла плитка, но в какой-то момент оглянулся - ив глаза мне бросилась веточка мимозы на фоне промороженного насквозь окна. Махристый иней в палец или два толщиной покрывал стекла, за ними была ровная, плотная, не убывающая в течение суток чернота. Сквозь нее чудом пробивался золотой солнечный лучик, он свернулся, съежился в пушистый комок и повис, парит над подоконником... Поворот выключателя - и он исчезнет. Останется мертвая наледь на стеклах и пустая банка из-под майонеза...
Я включил плитку, поставил чайник. Зачерпнул из ведра холодной воды и выпил полную кружку - маленькими, медленными глотками. Накатившая на меня волна схлынула, я снова был на берегу.
- Спите, Лиза, - сказал я, виновато притронувшись к ее плечу. Даже сквозь одеяло я чувствовал, каким оно сделалось жестким, враждебным. - Вы спите, а я посижу, мне кое-что надо еще доделать... Я чай поставил, погреться, хотите - и вам налью...
И тут она взвилась штопором, соскочила с кровати, бухнув босыми пятками в пол.
- А пошли бы вы с вашим чаем - знаете куда?..
Она прострелила меня глазами и рванулась к двери, ведущей в коридор. Даже лопатки ее, торчавшие из-под разодранной сзади рубашки, трепетали от ярости.
- Откройте!.. - крикнула она, не сумев сладить с ключом.
Я пытался ее остановить, удержать - напрасно, предложил свои шлепанцы - она отшвырнула их ногой... Но по выстывшему, продуваемому сквозняком коридору она скользнула к своей двери вся вдруг сжавшись, похожая на мышонка, бегущего к своей норке по снежному полю...
9
Утром, наглотавшись крепчайшего чая, но все еще с дремучей головой, я отправился в школу. Но едва я вышел на улицу, едва щеки мои куснул мороз, похожий на молодого, игривого пса, и под моими подошвами весело захрустел наметенный ночной поземкой снежок, как все, что случилось до этого, представилось мне сном, вымыслом, бредом... Дорога, по которой я шел, была ярко освещена фонарями, не гаснущими здесь ни днем, ни ночью (впрочем, какой же бывает полярной ночью "день"?), чем ближе к школе, тем гуще делался поток ребят, вокруг слышались их звонкие, перебивающие друг друга голоса - казалось, они взлетают в небо и вьются там, среди тьмы, резвыми светлячками. Со мной шумно здоровались, я стремился попасть в тон. Поселок, оставшийся позади, тоже проснулся. В домах загорались цепочки окон, вспыхивали витрины рано начинавших работу магазинов и столовых. Грузовые машины, крытые брезентом, похожие на толстых черных жуков, развозили утренние смены, и Апатитовая картинно сияла в перекрестии устремленных на нее прожекторов...
Но по пути к школе я вдруг подумал, что не буду вправе появляться в ней, не буду вправе чему-то учить ребят, говорить с ними о Пушкине и Толстом, а по вечерам садиться за Шахова, и так далее, и так далее, и не буду вправе писать письма в Москву и получать письма из Москвы, письма и бандероли, и не буду вправе даже попросту смотреть людям в глаза, если допущу, чтобы сегодняшняя ночь повторилась... Решимость моя окрепла, когда Наталья Сергеевна, задержав меня после короткого совещания в своем кабинете, словно бы мимоходом, но со значением уронила:
- До меня донеслись какие-то слухи... Я им не верю, и на вас это никак не похоже - пьянки, ночные скандалы, женщины... Но, как директор, обязана вас предупредить: личная жизнь учителя не должна сказываться на его авторитете, и тем более - на авторитете школы, где он работает...
Что я мог ответить, глядя в ее светлые, непорочные глаза?.. Начать объяснять ей что-то, оправдываться?.. В чем же, черт побери?..
Я согласился: да, не должна сказываться... Но когда через день или два я постучался к Николаю, выждав, когда он останется один, мне заранее было известно все, что я выложу ему - от слова до слова.