Как-то раз кухонный наряд проспал всю ночь, оставив карантин без завтрака. Об этом ЧП доложили в полк, и в тот же день к нам приехал капитан Кривошеин, замещавший на время учений командира части. Он вывел нас, курсантов, на лесную поляну и построил в одну шеренгу. Длинный, тощий, с маленькой головкой и белыми от ярости глазами, он стремительно вышагивал перед нами взад-вперед, и полы его плащ-палатки разлетались в стороны, напоминая крылья летучей мыши.
- Распустили солдат! - выкрикивал он тонким, режущим голосом. - Забыли, что здесь армия, а не богадельня! И не институт для благородных девиц!.. Не можешь - научим, не хочешь - заставим!..
- А если они не слушаются?.. - робко спросил кто-то. - Как тогда?..
- Тогда?.. - Капитан остановился и взглянул на говорившего в упор: - Тогда покажите им небо в алмазах!..
Когда Кривошеин уехал, Титов сказал, снисходительно улыбаясь нам с Олегом:
- А я о чем толковал?..
Через день или два под покровом ночи двое солдат из нашего взвода сбежали в самоволку в соседнее село, принесли оттуда водку и распили ее с остальными солдатами. Утром Олег обнаружил у себя в сапогах две пустые бутылки из-под "Московской"...
Мы не стали допытываться, кто это сделал.
- Ладно, - сказал Олег, он был нашим командиром, - они увидят небо в алмазах...
Мне вспомнилась зимняя ночь, искристая от яркой луны лесная просека...
После отбоя мы подняли наших солдат и вывели на шоссе, огибавшее дугой лагерь.
12
Шоссе было залито лунным светом и в самом деле напоминало ту зимнюю просеку... Но я подумал об этом позже, потом, а когда мы бежали по узкой, извилистой лесной дорожке, выводящей к шоссе, и расквашенная дождями земля чавкала у нас под ногами, а ветки хлестали в лицо и бились о голенища, и перемешанная с хвоей листва пружинила под подошвами, и кто-то, чертыхаясь, падал, зацепившись за корень, и тут же вскакивал и продолжал бежать, - казалось, этот живой поток, мчащийся в темноте, способен все смести на своем пути.
В тот день не случилось дождя, и небо, высокое и холодное, с бледными звездочками по краям, походило на чашу, полную голубоватого дымного сияния. Луна, огромная, как и в ту ночь, висела над лесом. Высеребренный ее лучами асфальт казался покрытым свежей изморосью. Мы подождали, пока весь взвод выберется на дорогу, и построили его в колонну. Лица у солдат были ошеломленные, никто не понимал, отчего их выгнали среди ночи из палаток, отчего завели в лес, отчего теперь стоят они на пустынном шоссе...
Командовал Олег Воронцов, и делал он это, пожалуй, не без удовольствия. Он вообще заметно переменился за последнее время, даже плечи его словно раздались вширь. Легким, размашистым шагом бежал он впереди, уверенный, что взвод следует за ним. Титов держался середины шоссе, отжимая колонну к обочине. Он бежал ровно, хотя и тяжеловато, и при этом по-хозяйски оглядывал ряды, покрикивал набирающим сочность баском, спрямляя ломающиеся шеренги.
Я замыкал колонну. Не так давно затяжной бег бывал для меня мучением, пыткой. Теперь я чувствовал, что тело мое как бы летит над дорогой, легкие радостно глотают смолистый воздух, сердце в груди стучит, не сбиваясь с ритма. Любой клеткой тела я ощущал свое превосходство над рыхлой, быстро слабеющей массой, которую гнали мы по ночному шоссе.
Вначале из ее глубины выплескивались ехидные смешочки, восклицания, потом они стихли. Сплошной, вразнобой звучавший топот слился с шорканьем подошв по асфальту, шорканье это становилось все громче, переходя в подобие протяжного, не прерывающегося свиста, стелющегося над шоссе. Шорк-шорк, ширк-ширк... Постепенно сквозь эти звуки стало пробиваться запаленное дыхание, хрипение, харканье, цыканье сквозь зубы - вязкой, липкой слюной....
- Много еще бежать-то?.. - Солдат-коротышка, последний в колонне, замедляет шаг. Пилотка у него съехала на затылок, он дышит натужно, с присвистом.
- Отставить разговоры!.. - кричу я. - Левый фланг, подтянуться!..
- С непривычки приустали маленько... Ухайдакались...
Наивная интонация, наивный вологодский говорок...
- Шире шаг! Шире шаг!..
Каждого, кто начинает отставать, я возвращаю в строй. И странное дело - при этом я кажусь себе выше, сильнее, у меня словно прибавилось множество рук, ног...
- Взвод, шагом марш!..
Это Воронцов. Голос его сух и резок, как треск распарываемого шелка.
Сапоги тяжело шаркают по земле. Взвод переводит дух.
- Взво-од, бегом ма-а-арш!..
Колонна трусит по пустынному шоссе. Сосны и ели плотной стеной тянутся по обе стороны дороги. Тишина. Луна, как немигающий глаз, пристально наблюдает за нами. Порой кажется, что впереди лесная чащоба смыкается, преграждая нам путь, и дорога упирается в непроходимые дебри. Но это всего лишь изгиб шоссе, за ним еще изгиб, за ним еще и еще... Мимо нас изредка проносятся грузовые машины, спеша завершить поздний рейс. Шофера, высунув голову из кабины, бросают в нашу сторону недоуменный взгляд. Вероятно, мы представляем странное зрелище. Куда и зачем мы бежим среди ночи?.. Куда и зачем?..
Что-то мистическое, нереальное чудится мне в этом движении, в этом беге по шоссе, белому от луны, посреди спящих лесов...
13
Но вот над рядами бегущих взлетает:
- За что, товарищ курсант?..
Знакомый вопрос...
Негромкий, одинокий голос, тут же заглушенный гулким топотом... Но за ним то здесь, то там взмывают другие голоса:
- За что?.. За что?..
Воронцов (это к нему обращен вопрос) останавливает взвод.
- За что?.. - повторяет он, угрюмо усмехаясь. - Кому не понятно - два шага вперед!..
Желающих не находится.
- Дураки были, да все переженились... - вздыхает кто-то.
Медленно, вглядываясь в лица солдат, прохаживается Олег вдоль строя. Лунным блеском отливают его глаза, белой полоской светятся зубы. Это не тот Воронцов, с которым сиживали мы в ночной казарме у печки. Не только солдаты - я тоже, глядя на него, невольно вытягиваюсь в струнку.
- Значит, всем все ясно?.. - цедит Олег, поигрывая бархатистым баритоном.
- Никак нет!
Это Рыжиков, наш "остряк-самоучка". Молодцевато, прищелкивая об асфальт стальными подковками, вышагивает он из строя и поворачивается лицом к затаившему дыхание взводу.
- Значит, вам не ясно, Рыжиков?..
- Так точно! - выкрикивает Рыжиков. - Не ясно!..
В гнетущей тишине слышно, как гудят провода протянувшейся вдоль дороги высоковольтной линии передач.
- А вы подумайте... - говорит Воронцов. - Подумайте... Авось и додумаетесь...
- Никак нет! - чеканит Рыжиков. - Один индюк уже думал-думал, да в суп и угодил!..
Не бог весть какая острота, но взвод смеется - в пику Олегу, в пику нам...
Воронцов с трудом выжимает на подрагивающих губах блеклую улыбку. Я боюсь, что вот-вот он не выдержит, сорвется. Но два-три мгновения - и Олег, преодолев растерянность, находится:
- Рядовой Рыжиков, смир-рно!.. - Голос его вновь обретает командирскую зычность. - Вокруг взвода - бегом марш!..
Рыжиков делает шаг-другой и останавливается.
- Бегом марш!..
Рыжиков стоит, не двигаясь.
- Выполняйте приказание, Рыжиков!..
Рыжиков ни с места.
У меня все холодеет внутри. От ярости. От бессилия. От позора... Не знаю, что я сделал бы на месте Олега... Но он командует неожиданно звонким, почти веселым голосом:
- Взвод, равняйсь! Смирно! Вокруг рядового Рыжикова - бегом марш!..
Громко топая, взвод бежит, описывая вокруг Рыжикова круги - один, второй, третий...
- Шире шаг! Шире шаг!.. - подгоняет Олег.
Топот становится все тяжелей, глуше. Усталое, хмурое выражение на солдатских лицах сменяется ожесточенно-злобным.
- Левый фланг! Не отставать!..
Не знаю, что испытывал в эти минуты Титов, стоя рядом со мной в сторонке, на обочине, и наблюдая за экзекуцией, но у меня не было и малой капли сочувствия или жалости - ни к нашим солдатам, ни к Рыжикову. Пусть знают, в чьих руках - сила и власть!.. Но было еще и другое чувство, подспудное и острое. Мне хотелось - да, хотелось!.. - чтобы наши солдаты вышли вдруг из состояния покорности... Даже к Рыжикову я ощущал нечто вроде симпатии... Ведь нас было только трое - посреди бескрайних лесов, ночного безмолвия, на безлюдной дороге... Что им стоило взять и смять нас, отмутузить, устроить нам "темную" или, по крайней мере, сломать строй, достать из карманов пачки с махоркой и закурить, невзирая на все наши команды и окрики? Я слышу, как бухают в землю их сапоги, слышу, как запаленно, хрипло они дышат, вижу, каким сумраком наполнены их глаза...
Взвод послушно бежит, следуя коротким, отрывистым командам Воронцова, пока наконец Олег не останавливает его и не возвращает на прежнее место.
- Смирно!.. - командует он Рыжикову, который стоит, весь поджавшись, пригнув голову, в перекрестии раскаленных, угрожающих взглядов. Не знаю, что на него действует - властный ли голос Воронцова, эти ли взгляды, но Рыжиков обегает рысцой взвод... Раз... И еще раз...
- Вот так-то, Рыжиков, - усмехаясь, говорит Олег. - Становитесь в строй....
Воронцов передает мне взвод, я должен вести его дальше.
14
Прозрачная, серебристая рябь облаков плывет по небу, словно кто-то дунул и разметал по нему нежный пух одуванчиков... Передо мной - выстроенный в две шеренги взвод, погасшие глаза, угрюмые лица...
- Есть вопросы? - спрашиваю я, подражая, повелительной интонации Олега. - Нет вопросов?.. Тогда...
Но я не успеваю скомандовать.
- Разрешите вопрос...
Это Рабинович. Его тщедушная, узкоплечая фигура колом торчит на правом фланге.
- Задавайте.
- Почему вы наказываете не тех, кто виноват, а всех разом?.. - Говоря, он смотрит не прямо перед собой, а куда-то вкось, мимо меня, будто видит что-то за моей спиной...
- Да, почему... - шелестит между рядами. - Почему всех гамузом...
Титов спешит мне на помощь:
- Один за всех и все за одного - произносит он твердым, не допускающим возражений тоном. - В армии такое правило...
- Такого правила нет... Я читал устав... - Рабинович проговаривает эти слова ровным, чуть ленивым голосом, по-прежнему глядя куда-то мимо меня.
Взвод напряженно следит за мной.
- Отлично, - говорю я. - Тогда пускай выйдет из строя тот, кто бегал в самоволку и принес в лагерь водку...
Я иду вдоль шеренги, заглядывая в глаза солдатам, и вижу, как их лица сникают, глаза разбегаются, чтобы не встречаться с моими.
- Ну, что же вы?..
Слова мои падают в пустоту.
Слышно, как посвистывает ветер, колебля вершины деревьев.
- Есть еще вопросы, рядовой Рабинович?
Рабинович молчит.
- Я спрашиваю, теперь вам все ясно, рядовой Рабинович?..
- Так точно... - Голос у него вялый, понурый.
- Отвечайте, как положено!
- Так точно, товарищ курсант!
- Взвод, равняйсь! - командую я. - Смирно! Правое плечо вперед... Бе-гом марш!..
15
Мы гоним их, как баранов.
Рассыпавшись по дороге, взвод походит скорее на овечий гурт, чем на колонну, а мы - больше на гуртоправов-погонщиков, чем на командиров. Мы подтягиваем отставших, равняем шеренги, стараясь придать колонне хоть какой-то порядок, но колонна снова и снова распадается, растягивается вдоль шоссе наподобие мехов гармошки или аккордеона. Все чаще кто-нибудь откалывается от нее, опускается на придорожный валун, чтобы перевести дух, или приседает на корточки, или в изнеможении плашмя падает на землю. Тогда мы останавливаем взвод, он колотит каблуками на месте, пока отставшие не присоединяться к нему.
Смешно сказать, но в иные минуты я чувствую себя не то Чингисханом, не то Наполеоном. В конце концов, не все ли равно, сколько человек покорны твоей воле - десять, тысяча, сто тысяч... Не знаю, как это назвать, но во мне пробуждается что-то такое, чего я не подозревал в себе раньше...
Белые, крашенные известью столбики на поворотах дороги указывают нам путь, луна, по-прежнему яркая, побледнела, будто и ее обмакнули в раствор известки, даже шоссе, залитое лунным светом, словно натерто мелом. Бледными, прозрачно-призрачными кажутся солдатские лица, бледными, покрытыми бельмами - слепые глаза...
Молча, угрюмо взвод продолжает бег.
16
- Фашисты... Настоящие фашисты...
Когда мы вернулись в лагерь и распустили солдат, чтобы перекурить и оправиться перед тем, как разойтись по палаткам, и они, торопливо доставая из карманов махорку и на ходу расстегивая ширинки, выстроились вдоль дорожной обочины, вот здесь-то, сквозь журчание ударившей в землю мочи, я и расслышал эти слова.
- Фашисты...
Потом, все трое, мы сидели в курилке и было так тихо, что до нас доносилось тарахтение картофелечистки, работавшей в столовой.
- А кто же мы на самом-то деле?.. - сказал я, продолжая начатый разговор.
Насупленные лица Воронцова и Титова не выражали ничего, кроме усталости.
- Кто мы?.. Без пяти минут сержанты, вот кто... - нехотя возразил Титов. - И нечего разводить канитель... Пускай привыкают.
- Титов прав, - поддержал его Воронцов.
Я позавидовал этой простоте, ясности - в отличие от одолевавшего меня сумбура.
Передо мной, как белая, уходящая в бесконечность дорога, мелькнула просека... Сапоги Бондаря с раздутыми голенищами...
Бритвенно-тонкие губы Кичигина, гибкий прутик, сбивающий снег, в его руках...
Титов зевнул и поднялся.
- Ну, вы философствуйте, коли охота, а я пошел... - Он потянулся всем телом, разминаясь. - Люблю повеселиться, особенно поспать...
Тяжело ступая и покачиваясь, он направился к палаткам.
До чего же ярко сияла в ту ночь луна... Курилка находилась на краю небольшого плато, на котором располагался наш лагерь, отсюда внизу отчетливо виднелись штурмовая полоса с перевитыми проволокой колышками, с дощатой, бросающей резкую тень стенкой и рвом для прыжков, и дальше - влажно блестевшая крыша летней столовой, за ней - речка, на которую по утрам бегали мы умываться, сейчас она переливалась и мерцала, как рыбья чешуя...
Слушая меня, Олег согласно кивал, казалось, он испытывал то же смятение, что и я, то же отвращение к себе... Но когда он заговорил, и даже раньше, когда, оторвав глаза от земли, он поднял голову, на меня будто дохнуло холодом и между нами, сидевшими на расстоянии шага друг от друга, разверзлась пропасть.
- Ты говоришь - Кичигин, Бондарь... А им... - Он кивнул на ряды вздувшихся горбом палаток. - Им нужно, чтобы кто-то держал их в страхе... Кто-то, кого они боятся...
Он усмехнулся, глядя на меня в упор. Его глаза полны ледяного лунного блеска, но кажется - это слезы и он вот-вот заплачет.
- А как же Данте, Шекспир?..
Он то ли меня не слышит, то ли притворяется, что не слышит.
- Это такой народ... Сам видишь - с этим народом нельзя иначе...
Он уходит... Я остаюсь один.
17
Не знаю, долго ли я так сидел.
Я думал о школе, в которую каждое утро шел, как на праздник, думал о своей повести, которую не напечатает ни один журнал, думал о том, что "человек в любых условиях должен оставаться человеком..."
Где-то далеко, за лесом, сипло гуднул паровоз. Со стороны шоссе долетело натужное фырканье тяжело груженой машины. Взбалмошно - видно, спросонок - заорал петух в соседнем селе, куда наши солдаты бегали за водкой...
Луна между тем скрылась за чащей деревьев, небо потемнело.
"А что, если он все-таки прав?.." - думал я.
Мрак, разлившийся вокруг, просочился ко мне внутрь. Сердце давила тоска. Жить не хотелось...
1988-1999
ШОКОЛАДКА
1
На другой день после того, как я приехал, она попросила: "Купи мне шоколадку".
Собственно, не попросила, а уступила мне, как уступала всегда и во всем. Шоколадка эта была ей не нужна. Ей ничего уже не было нужно. Кроме того, чтобы рядом был я. Чтобы не разговаривать даже, а просто взять и дотронуться до меня маленькой, ссохшейся, в коричневых пятнышках рукой. Или - еще проще - не касаться, а смотреть на меня, видеть меня, ведь мы не виделись столько лет. Впрочем, и это порой становилось ей невмоготу, и тогда все, чего ей хотелось, это - закрыть глаза, сознавая, что я сижу около, а потом открыть их - младенчески светлые от старости, притуманенные болью - и удостовериться, что я в самом деле здесь, на краешке ее кровати, или на придвинутом к кровати стуле. Она тогда смотрела на меня не мигая, долго, словно вглядываясь и не вполне доверяя своим глазам, что не удивительно, ведь после сильных лекарств, умеряющих боль, не так-то легко распознать сквозь наполняющий голову туман, где граница между сном и явью.
- Ты здесь?.. - говорила она, но вопрос ее бывал излишним, поскольку взгляд уже успевал проясниться, обметанные жаром, в мелких трещинках губы растягивались в дрожащую, готовую тут же слететь и пропасть улыбку, а лицо, до последней морщинки, озарялось мягким, ласкающим светом.
- Ты здесь?.. - говорила она - просто так, чтобы лишний раз удостовериться, что так оно и есть, и - мало того - вдобавок тянулась дотронуться до меня рукой.