Мне больно думать, что я так жестоко его обидела. Но я смертельно боялась этого свидания, которое могло кончиться безумием с его стороны. Он уехал на фронт, не повидавшись со мной, и вскоре погиб.
И вот мы с Таточкой решили пробиваться на фронт. Все наше имущество я оставила на квартире у ее мамы, мы взяли только легкие чемоданчики и сели в вагон. Поезд шел при нормальных условиях, и, когда мы очутились в Варшаве, наши спутники указали нам комнату – во всех домах сдавались свободные помещения. Не обошлось без забавных инцидентов.
Ночью Варшава тонет во мраке ради возможного налета цеппелинов. Вечером возвращаемся из театра. Все разом погасло. С трудом нашли нашу лестницу, отворяем дверь в квартиру, нащупываем вход в свою комнату. Открываем свет – что за превращение! Мебели нет, стоит одна кровать, стол и ширма. "Ах, – думаю, – это опять хозяйка "заняла" нашу мебель, чтоб сдать свободную комнату жильцу". Делать нечего. Залезаем обе вместе под одеяло… Вдруг кто-то отворяет дверь и открывает электричество…
– Прошу, пани… – оказывается, мы залезли этажом ниже в чужую спальню, благо расположение во всех квартирах одинаковое!
– Ну, а как ты? Я представляла себе войну совершенно иначе.
– Что же, ведь я писал тебе обо всем. Здесь мы стоим относительно спокойно. Стрелков отвели в резерв. Нас включают то в участок Тифлисского, то Эриванского полка. От немцев наша пехота отделена только рекой Бзурой шагов в 60–70 шириной. Ружья лежат в амбразурах, чуть кто шевельнется – пуля в лоб. У меня тесная связь с наиболее угрожаемыми участками, все цели пристреляны, чуть немцы пошевелятся – мы им гранату, в самый окоп. Намедни они притащили какие-то аппараты. Стали бросать в наших бомбы, а мы их сразу гранатами. Так они тут же стали кричать: "Рус, перестань стрелять, мы больше не будем кидать бомбочек".
Батарея стоит подле самой Железовной Шопы – эта деревушка – родина Шопена, там стоит его чугунный бюст. А наблюдательный пункт ютится то в одной, то в другой хатенке недалеко от берега. Как только немцы заметят движение, начинают нас обстреливать легкой артиллерией, приходится удирать во все лопатки в другое место. Но их орудия избегают бить по нашим окопам, боятся попасть в своих, их легкая артиллерия далеко не меткая. Рядом с нами мортирная батарея подполковника Тимашева, он был адъютантом у папы в Тифлисе, я его хорошо знаю. Он такой милый, выдержанный, но, бедняга, совсем уже глухой. Мне с ним так уютно, его батарея напоминает большую семью… Ого, да ты уже закрыла глазки… Спишь, наверное.
– Ах, Зайка… Я вздремнула… видела во сне, что мы с тобой опять в Гомборах, и никакой войны нет. Ах, как все это было хорошо…
– Ну, засыпай, мое ненаглядное дитятко. Храни тебя Христос и все Его святые Ангелы…
Я тихонько снимаю ее руки, которые все еще обвивают мою шею, и соскальзываю на холодный пол…
– Трубач!
– Здесь я… Осторожнее, ваше высокоблагородие, тут голдобина. Держите влево, прямо на то дерево, под которым проходит шлях…
Ночной туман рассеялся. Весь небосклон усыпан звездами. С поля повеяло сыростью, пробежал предрассветный ветерок. А там, на востоке, уже загорается ярким пламенем утренняя звезда.
– Теперь по шляху можно идти галопом, – говорит трубач, – к рассвету попадем на батарею.
Кольно, Малый Плоцк и Скрода-Руда
Бригада переброшена на Кольно. С вечера мы расположились на дальней его околице. Мне отвели чудесную квартирку – роскошь, невиданная с начала войны. Какое наслаждение сменить белье, раскинуться на перине, утопая в подушках!
Но через час наш разъезд (так называют его казаки) принес тревожное известие: раненый германский офицер сообщил, что целая дивизия с кавалерией и при 20 орудиях всех калибров сосредоточивается в окрестностях, чтоб ударить на нас завтра. Завтра… но сегодня еще успеем отдохнуть!
Бедняга не пытался ничего утаить от терзавшего его расспросами штабного с книжкой в руках. Он только жалобно повторял: "Lassen Sie doch mich schlagen, bitte sehr!"
– Три дня я охотился за ним, – ликовал взявший его в плен хорунжий. – Наконец-то он мне попался!
На другой день с раннего утра загремели пушки, наши крошечные горняжки прижались под деревьями к самой кладбищенской ограде, сложенной из дикого камня. Правее нас стреляла 8-я конная батарея. Впереди, в 300 шагах, – две ветряные мельницы, с которых видно все до ближайшей опушки. На правой – командир конной батареи, на левой – я. Наших не видать. 2-й полк где-то влево, но связь с ним потеряна; остальные правее, за шоссе, перерезающим городок.
Мы спокойно поджидаем врага: стрелки не бросают своей артиллерии. Но вот тяжелый снаряд поднимает смерч пыли в ста шагах от нашей мельницы. Цели сняты, пора слезать… И вовремя: вот заалела правая мельница. На месте нашей поднимается огромный пылающий факел. На опушке показываются каски. Снимается конная батарея, уходит галопом под огнем неприятельской батареи… А наших все нет… Ни слуху, ни духу. С монумента, с которого я наблюдаю, ясно можно видеть наступающие цепи, они все ближе и ближе.
Я соскакиваю со своего пьедестала и подбегаю к колесу первого орудия:
– Передки на ближний отъезд! Поручик Коркашвили, после этого залпа уводите батарею на тыловую позицию. Я останусь отстреливаться до последнего.
– Прицел 10, на картечь!
– Беглый огонь, без очереди!
– На задки, галопом, марш!
…В городе уже пусто. Батарея уже вне опасности. Когда я догоняю своих, из окна последнего дома высовывается начальник штаба, капитан Морозов.
– Куда?
– На тыловую позицию!
– Кто в городе?
– Немцы.
– А стрелки?
– Никого. Мы в прорыве. Последним залпом мы били на картечь. Немцы уже за кладбищенской оградой.
Немцы, как всегда, ограничились намеченным успехом. Теперь они засыпают наши тылы тяжелыми снарядами, но мы уже на новой позиции, в трех верстах за городом, и их пехота не преследует нас далее.
Сумерки. Крошечные пушчонки укрыты соломенными крышами сараев. За ними все в ряд лежат офицеры и прислуга.
– Иван Тимофеевич! Иван Тимофеевич! – кто-то тянет меня за сапог. – Это я, прапорщик Попов из парка!
– Что прикажете?
– Константин Дмитриевич послал меня в Кольно за 50 снарядами. Мы их там забыли при отступлении, в сарае, на околице.
– А есть с вами люди?
– 50 человек калипучаров, все с карабинами и кинжалами.
– Ну, пожалуй, этого будет маловато, там уже целая дивизия.
– Так что же мне теперь делать?
– Спите себе спокойно до завтра, а там подойдут подкрепления, отберем их обратно… А есть у вас потери?
– Тирлингу оторвало руку снарядом. Его отправили в Ломжу и снабдили деньгами из батарейного капитала.
– Ну, с Богом!
Прошло много, много лет… Белые заняли Харьков, только что брошенный большевиками. В лучшем отеле города Кутепов, его начальник штаба и я. У меня в приемной толпа народа. Среди них элегантный молодой человек с букетом чудных роз в руке, другая прячется в пустом рукаве.
– Тирлинг?… Еще не забыли своего командира?
– Таких не забывают! А это от меня вашей барыне. На сто рублей, данных ему на дорогу, Тирлинг жил два месяца, пока выучился писать левой, получил место в конторе и теперь пришел навестить тех, о ком думал столько бессонных ночей.
Но утром никаких подкреплений не подошло. Совершенно обратно: из авангарда мы превратились в арьергард. Прикрывшись 4-м полком и выводом моей батареи, которые задерживали немецкое наступление у деревни Маркова, мы продолжали отходить на Малый Плоцк, где сосредоточивалась целая армия, формировавшаяся из Гвардии и частей, вновь прибывших с Дальнего Востока.
Встревоженный упорной пальбой в Баркове, я оставил батарею и поскакал туда. Я нашел наших еще по ту сторону Скроды; но пехота уже отступала, переходя реку вброд, блестяще выполнив свою задачу при великолепном содействии взвода Шихлинского, боевая работа которого вызвала общий восторг.
– Что будем делать? – обратился он ко мне. – Искать брода уже нет времени. Идти через мост? На него, наверное, обрушится вся артиллерия!
– На мост! – отвечал я. – На мост и марш-марш!
Мы пролетели мост, прежде чем немцы успели очнуться, и спокойно присоединились к своим уже за Малым Плоцком. Прилагаю описание этого блестящего дела со слов участников.
Много лет спустя, уже в Парагвае, на банкете у американского посла ко мне подошел граф Ведель, германский уполномоченный в Асунсьоне.
– Не знаю почему, генерал, но я уверен, что мы с вами встре чались на войне. Вы были под Плоцком, под Барковым. В то время я был воздушным наблюдателем и видел блестящие действия вашей горной артиллерии.
– Это была моя батарея, граф…
– Не могу достаточно выразить вам своего восторга. Во всех боях вы покрыли себя бессмертной славой. Помню, под Барковым, когда мы думали, что сопротивление пехоты уже сломлено и начальник дивизии собрал свои полки, чтоб сделать им смотр, вы осыпали нас гранатами и заставили разбежаться куда попало. И меня с моей колбасой в том числе.
– Значит, мы с вами в кровном родстве. Мы крепко пожали друг другу руки.
Ступайте в ж…
Малый Плоцк – это крупное местечко, все дома которого вытянулись в две параллельные линии почти до самой Скроды, которая вместе с Писсой орошает заболоченные луга междуречья. Северный край местечка сливается с группой маленьких деревушек, напоминающих островки болот и влажных лугов. Впереди и позади местечка расстилаются волнистые поля, а в тылу тянется ряд деревень, вытянувшихся в том же направлении. Верстах в семи позади расположена Ломжа, крепость, ликвидированная пред самой войной, но теперь снова спешно приводившаяся в боеспособное состояние. Шоссе Ломжа – Кольно пересекает местечко под прямым углом, где в самом центре его возвышается великолепный костел с двумя высокими колокольнями в виде готических башен. Я немедленно воспользовался им как превосходным наблюдательным пунктом и, пока еще не подошла немецкая тяжелая артиллерия, пристрелял все важнейшие точки впереди всего фронта. Свежие войска – это были сибиряки – уже занимали указанные им места и отрывали неглубокие окопы. Я разыскал командира 36-го полка, установил с ним связь и посвятил его в курс дела. Корпус явился совершенно не подготовленным к современной войне и притом необстрелянным, но командир полка быстро освоился со всем, что только могло быть ему полезным, и ясно отдавал себе отчет о необходимости тесной связи с артиллерией. Он немедленно приказал укрепить окопы до полной профили, и наше содействие обеспечило его участок в течение ближайших дней и ночей. Все попытки немецких блиндированных машин прорваться по шоссе пресекались тотчас же нашим ураганным огнем.
– Ты только посмотри, что выделывают эти самоеды, – ворчал Коркашвили. – Пошел бы ты научить их уму-разуму. Ведь этак они погубят себя и нас!
Действительно, новые батареи, подходя одна за другой и занимая позиции, становились совершенно открыто, вне всякой связи с пехотой и даже между собой; выбирали слепые наблюдательные пункты вблизи батареи.
Чему они учились в мирное время? И кто руководил их обучением?
Я вернулся на батарею совершенно измученный, обежав десяток позиций, где всякий раз приходилось твердить одно и то же: о необходимости тесной связи с пехотой и немедленной пристрелке по всему фронту; об укрытии резервов и миметизации орудий, об отрытии глубоких ровиков для прислуги и щелей на случай интенсивного огня от тяжелой артиллерии…
– Ваше высокоблагородие! – встретил меня Кулаков. – Только что было здесь начальство, важный генерал. Сказывал, ваш кунак по Александрополю. Передавал поклон и просил прибыть в Малый Плоцк на совещание к 12 часам.
– Кто же это мог бы быть? Офицеры не видали его, они сидели в землянке. В Александрополе! Ах! – меня осенила мысль. – Ну да, это и не мог быть никто другой… Мусхелов! "Чурчхелов", как мы его называли.
Теперь для меня разом стало ясно все: и полузакрытые позиции, и батарейные резервы, колбасой (по-кавказски, чурчхелей) вытянувшиеся за первым орудием.
Узкоумный и упрямый, "Чурчхелов" деспотически настаивал на своем, уверяя, что лучший метод укрытия ящиков – это ставить их в затылок один за другим, подставляя, как он уверял, под взоры и выстрелы противника лишь одну запряжку, а прочие 17 укрывая за первой… Что-то он теперь готовит своему другу? Возвращаюсь через полчаса к своим совершенно убитый.
– Ну, что он тебе преподнес?
– Да уж не знаю, как и отвечать: "А, мой милый друг" – говорит, а потом вдруг: "Ступайте в ж..!"
– Это что еще?
– А вот, давайте скорее обедать, и людям раздайте пищу, а потом сами увидите. Крупсик! Есть молочко? Горло пересохло.
У Крупского всегда во фляге найдется молоко для своего командира. Когда он, не снимая ее, дает сделать из нее несколько глотков, на его лице появляется выражение кормилицы, питающей своего младенца.
– Ну вот, – вынимает карту. – Вот, милый друг, видишь эту надпись поперек поля: "Железова Воля"?
– Вижу.
– Так вот, сейчас ровно 12 часов. Туда (мерит циркулем) ровно 10 верст. К четырем часам ты должен быть в букве "Ж" и открыть оттуда огонь во фланг по всей немецкой позиции.
– Ваше превосходительство!..
– Ровно в четыре часа. Ну, ступай скорее! Там был командир полка. Я к нему:
– Да ведь вы без меня не продержитесь и ночи!
– Ну что же! Он и слушать не хочет. Был там и Тумский.
– Скажите ему, что ведь "Воля" на нашем фланге, а буква "Ж" за версту, в тылу у немцев. Куда же я пойду один?
– И слушать не хочет.
Вот тебе и кунак! Удружил. Отправляйтесь в "Ж"! Упрямый ишак!
– Ну что же, не впервые нам исполнять дурацкие приказания, – резюмирует Коркашвили. – Что же ты думаешь делать?
– А вот увидишь.
Не в первый раз чувствовал я себя Иваном-дураком у царя Берендея.
В сумерки подходим к перелескам на крайнем фланге корпуса. Влево остается деревушка, эта самая "Железова Воля". Она взята сибиряками. Надпись на карте пересекает ее выше и углубляется на целую версту в немецкий тыл. Севернее деревушки – болото, не охраняемое никем, – прорыв между нами и 1-м гвардейским корпусом. На противоположном берегу болота заметны кое-какие окопчики: немцы. Возвращаюсь к своим.
Ну что ж? Дальше идти некуда. Здесь прорыв. Кто знает, где там еще находится гвардия. Рассыпаем по опушке чукчуров, а сами направим одно орудие в ориентир, а остальные в запряжках пусть будут готовы уходить при первой попытке неприятеля перейти в наступление. Пошлем связь к сибирякам.
Завертываюсь в бурку и ложусь у первого орудия. Прислуга тоже. Лошади стоят в запряжках, понуря голову.
Все стихло… Но вот я слышу размеренный шум шагов. На опушке мелькают какие-то тени. Солдаты в гвардейской форме с синими петлицами, окаймленными алыми выпушками… Я вскакиваю и поспеваю вовремя, чтоб остановить замыкающего прапорщика.
– Скажите, какая часть?
– 3-й батальон лейб-гвардии Семеновского полка. Нас послали сюда, чтоб восстановить связь с первым флангом Сибирского корпуса.
Какое счастье для нас!
– Не откажите доложить вашему командиру, что здесь находит ся 2-я Кавказская горная батарея, всегда готовая открыть огонь по его первому зову. Просим также не забыть нас в случае перемены в расположении.
– Слушаю, господин полковник. Ну, теперь можно снимать штаны!
– Кулаков! Раздавайте людям ужин и навешивайте торбы ло шадям.
Ранним утром появляется тот же прапорщик.
– Полковник Свешников просит вас зайти к нему. Забираю с собой Джаболова и наблюдателя с двурогой трубой. За ними протягивают телефон.
– Господин полковник, моя батарея уже заняла позицию и находится в полной готовности.
– Очень приятно.
– К вашим услугам. Что прикажете?
– Видите ли, рядом в деревушке фланговый батальон сибиряков. К северу от болота начинается участок гвардейского корпуса. Нам приказано закрыть прорыв, заняв позицию на опушке по эту сторону болота. Противника не видно, но вот напротив под большим дубом какой-то подозрительный бугорок. Наверное, наблюдательный пункт. Не найдете ли возможность пустить в него одну или две гранаты.
– Слушаю.
Передаю команду на батарею: "Орудиями, первое!" – Первый выстрел режет утренний воздух, граната разрывается у подножия холма, поднимая столб пыли. Из-под него выскакивает немец и мечется, видимо, не находя подходящего закрытия.
– Еще, еще! – Свешников входит в азарт. Мы посылаем еще две гранаты. Внезапно раздается целый взрыв пулеметного огня, немцы осыпают всю нашу опушку, срывая сучья и срезая верхушки деревьев. Свешников и его люди ссыпаются в полуготовые ровики. Но наши телефонисты уже сидят в надежном окопчике за толстым стволом векового дуба.
– Идите к нам сюда! – кричит Свешников.
Не торопясь, мы с Дзаболовым подходим к нему и садимся у входа. Мне не хочется ударить в грязь лицом перед гвардейцами.
– Да их тут целый муравейник, – говорит Свешников. – А это что?
Левее нас раздается невероятный грохот. – Крак-крак… крак-крак. Немцы бьют по деревне бризантами. Беспечные сибиряки, застигнутые врасплох, сыплются крупой из деревни, окутанной дымом рвущихся снарядов.
– Смотрите, Сиверс! Сибиряки бегут… Надо идти восстанавливать положение. Третья рота останется прикрывать наше расположение.
– Очень прошу вас, – обращается он ко мне, – поддержать мою атаку.
Все тонет в облаках дыма. Живым огненным валом мы сметаем все впереди наступающих целей. Через несколько минут Свешников и его люди возвращаются обратно.
– Блестящей атакой мы мгновенно восстановили положение, – говорит он, стирая пот, струящийся с его лица. – Под нашим натиском немцы тут же очистили деревню, мы потеряли всего одного солдата убитым и прапорщика Ватаци, который получил рану в колено. Сибиряков я водворил обратно, они совсем необстрелянные. Не знаю, как благодарить вас, – обратился он ко мне. – Я никогда еще не видал такой эффективнейшей артиллерии. Какая блестящая работа вашей батареи!
Я подхожу к телефону, чтобы передать благодарность начальника отряда.
– Voila sicvors, – продолжает Свешников, обращаясь к своим офицерам, – est ce que vous avez vu de chaoses paroilles voileses braves Gicassiens qui n’ont pas peur de rien, qui se prominent sous le feu de metrille comme si c’etait au balle. Et nos artilleurs de la Garde qui ne s’assomeent jamais dans nos lignes, qui n’ont pas un seul sousofcier pour faire des observations… Подполковник, скажите мне, к чему я могу вас представить: к Георгию, к…